Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 7, 2008
Два месяца назад в Брюсселе в рамках фестиваля Европалия[1] я провел семинар о творчестве Анджея Вайды для нескольких десятков студентов местной киношколы. Все шло по заведенному порядку: я произнес краткую вступительную речь, затем мы все вместе посмотрели «Канал» (кстати, в идеальных условиях: хозяева подготовили восстановленную копию с двойными титрами на голландском и французском языках), после фильма — разбор и обсуждение. Опыт оказался чрезвычайно любопытным прежде всего потому, что полностью перечеркивал наши стереотипные представления о якобы непонятном для посторонних, специфически польском «коде» творчества Вайды. Я с удивлением наблюдал за тем, как легко воспринимали молодые европейцы и эмоциональный, и общечеловеческий посыл этого фильма. Самым интересным им показалось то, что все пятьдесят лет своей творческой деятельности Вайда кружил вокруг темы смерти отца — студенты осознали это к концу нашей встречи, — чтобы наконец воплотить ее на экране в своем последнем фильме «Катынь», которым и завершилась наша брюссельская ретроспектива. Недавняя номинация картины на премию «Оскар» — хороший повод для разговора.
Процесс «созревания» темы растянулся у Анджея Вайды на десятилетия. Долгое время считалось, что первая попытка воплотить ее на экране окончилась для режиссера неудачей: «Лётна»[2] (1959) не только стала самой личной, наверное, среди ранних его лент, но и сыграла важную роль в становлении польского кино. Правда, и в других фильмах, обычно основанных на чужом литературном материале, Вайда вводит значительно больше автобиографических мотивов, чем считалось раньше. В военных буднях фильма «Поколение» он отразил свой личный опыт — опыт жившего случайными заработками юноши, которого оккупанты считают одним из недочеловеков. Снимая «Канал» и «Пепел и алмаз», Вайда словно бы проживал судьбу своего никогда не существовавшего старшего брата, сражавшегося в Варшавском восстании. С самого начала, как только Вайда взял за основу «Лётной» рассказ Жукровского[3], картина превратилась в его личное высказывание о смерти отца. Конечно не с точки зрения фактической — во время съемок он и сам еще ничего не знал ни о смерти капитана Якуба Вайды (а если бы даже и знал, все равно не мог бы рассказать), ни об обстоятельствах его ареста и отправки в лагерь в Козельск. «Лётна» — метафорическое повествование о гибели отцовского мира, мира благородной оборонительной войны, на которую отправляются из патриотических побуждений, идеального мира непобедимой кавалерии и «славы польского оружия».
Сегодня понятно, как поторопились те, кто раскритиковал фильм в свое время: сюрреалистические образы «Лётной» и ныне поражают своей красотой. Однако картине не суждено было обрести того звучания, на которое рассчитывал режиссер. В отличие от «Канала» или «Пепла и алмаза», в «Лётной» не было героев, с которыми зрителям хотелось бы себя отождествить. Не было там и присущего другим фильмам Вайды очищающего чувства трагизма, благодаря которому, испытав сострадание и страх, зрители достигали внутреннего спокойствия. Поэтому Вайда, который воспринял «Лётну» как свое первое профессиональное поражение, с тех пор жил с ощущением, что должен рассказать преследовавшую его историю о смерти отца еще раз.
Этот свой замысел он смог осуществить лишь после 1989 года. Во-первых, созданию фильма о катынском преступлении уже не мешала цензура, во-вторых, стало доподлинно известно, как все произошло в действительности, и, кроме того, Вайда примерно в это же время узнал, при каких обстоятельствах его отец попал в плен. Тем самым открылась возможность воссоздать реальные события. Оставалось одно — найти сюжетный ход, благодаря которому фильм обрел бы убедительность.
Вот почему поиск формулы фильма о Катыни продолжался так долго. Вайда чувствовал, что, если центром повествования сделать лагерь, это не только прозвучит фальшиво, но и сведет на нет драматургическое напряжение. Окончательное решение пришло в конце 90-х, когда Ян Юзеф Щепанский[4] посоветовал режиссеру сделать лейтмотивом фильма не само преступление, а «катынскую ложь». Тогда зрители, которым сегодня правда уже известна (хотя, как показывают опросы, — далеко не всем), задумаются над тем, что нужно сделать, чтобы она вышла наружу и чтобы вследствие этого панихиду можно было отслужить открыто, сообща, всем миром.
Во время работы над сценарием (который Вайда писал вместе с Анджеем Мулярчиком, чья книга «Post mortem» появилась позже) у соавторов родилась идея, что правду — вместе со зрителями — должны искать две женщины, для которых нет ничего важнее в жизни. Обе появляются уже в первой сцене фильма, которая датируется 17 сентября 1939 года. Одна из героинь — Анна (Майя Осташевская), жена уланского ротмистра Анджея, того, который, находясь в плену, решил день за днем заносить все события, фамилии и факты в свою записную книжку. Вторая — жена генерала (ее играет Данута Стенка) — внутренне готова узнать правду и рассказать о ней, чего бы это ни стоило. Их судьбы переплетены. «Ваша обязанность, майор, давать показания», — говорит жена генерала чудом уцелевшему в Катыни Ежи, который прибыл в Краков с дивизией Костюшко[5]. Осознав, что показаний он дать не сможет, Ежи кончает жизнь самоубийством. Услышав о его самоубийстве, сотрудница тайного катынского архива (Кристина Захватович) передает семье ротмистра бесценную записную книжку. Таким образом, по логике сюжета, финал становится открытием правды: мы видим, как совершилось преступление.
Вот почему картина смерти отца (произошла ли она в подвале здания НКВД или на краю рва, а из имеющихся документов следует, что возможно было и то, и другое) стала последней сценой фильма «Катынь». «Если режиссер хочет, чтобы зрители восприняли то, что он пытается им сказать с экрана, он не может рыдать над собой, — сказал Анджей Вайда во время одной из дискуссий о фильме. — Он должен придумать, как показать то,что его волнует, чтобы это трогало и других».