Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 7, 2008
Насколько реальна география? Этим на первый взгляд несколько странным вопросом озаботились российские интеллектуальные журналы. «Логос» еще в 2006 году (№ 5) опубликовал перевод статьи Иммануила Валлерстайна 1991 года «Существует ли в действительности Индия?». А затем «Неприкосновенный запас» целый номер (2007, № 6) посвятил теме «Восточная/Центральная Европа: от изобретения прошлого к конструированию настоящего».
Суть проблемы в том, что привычное членение мира на регионы — это отражение не объективной реальности, а наших концептуальных (и во многом искусственных) представлений. Коренные жители полуострова Индостан в прошлом не мыслили свою страну в целом именно как Индию; «Индией» стали называть всю территорию, занятую англичанами в XVIII-XIX вв. Если бы, пишет автор, южная часть этой территории была оккупирована французами, то могли бы появиться не одна, а две страны: например, Хиндустан и Дравидия. Впрочем, после ухода англичан в 1947 году на месте большой Индии и возникли два государства — собственно Индия и Пакистан; от последнего, в свою очередь, впоследствии отделился Восточный Пакистан, ставший республикой Бангладеш. И неизвестно, что будет входить в объем понятия «Индия» (и будет ли существовать такое понятие вообще) через 200 лет.
Примерно так же обстоит дело и с Восточной Европой. С точки зрения географии к Европе относится и значительная часть России, однако в политическом отношении ее граница лежит значительно западнее (когда генерал де Голль в 1960-м провозглашал тезис «Европа от Атлантики до Урала», он фактически стремился устранить это противоречие между политикой и географией). Восточной Европой долгое время называли те страны, которые после Второй мировой войны были заняты советскими войсками и где, соответственно, к власти были приведены прокоммунистические режимы. В более давние времена, однако, «Восточной» Европой считали и всю Германию целиком, а после 1991 года появилось предложение называть так европейские республики бывшего СССР; недавняя «Восточная» Европа при этом естественным образом становится «Центральной». (Хотя для венгров, например, уже давно стало привычным мыслить свою страну как «центральноевропейскую»).
Оказывается, что не только Россия (как принято считать) — страна «с непредсказуемым прошлым». Конструирование прошлого — это естественный социокультурный процесс, сопутствующий изменению политических границ. После распада в начале ХХ века самого большого государства на пространстве Восточной (Центральной) Европы — Австро-Венгерской империи — этот процесс активизировался во всех новых национальных государствах. Предметом же исследования авторов специального номера «Неприкосновенного запаса» стали не только события почти вековой давности, но прежде всего новая стадия того же, по сути, процесса, начавшаяся около двадцати лет назад.
Номер выстроен не без учета своего рода политкорректности: помимо общетеоретических статей, редакторы постарались посвятить отдельные публикации самым разным странам региона: Польше, Венгрии, Белоруссии, Румынии, Литве, Боснии и Герцеговине, Украине и даже особо бывшему Кëнигсбергу. При этом вполне похвальное желание дать «всем сестрам по серьгам» приводит отчасти к некоторой эклектичности целого: так, чех Ян Кржен и поляк Марек Дабровский пишут об общих социополитических проблемах региона, венгр Балаж Тренчени и белорус Юрий Дракохруст — об особом опыте своих стран, а литовец Томас Венцлова — об отдельной личности (пусть и о такой значительной, как Адам Мицкевич — на примере его текстов наглядно показана историческая неопределенность понятия «Литва», особенно в сопоставлении с Польшей). Впрочем, перед нами вовсе не академическая монография, а периодический журнал, которому показано быть пестрым и тематически разнообразным.
Тем же, кто хочет более внимательно разобраться в нюансах экономических проблем этого региона в последние полвека, стоит обратить внимание на книгу Яноша Корнаи «Силой мысли. Неординарные воспоминания об одном интеллектуальном путешествии» (М.: Логос, 2008. Перевод Оксаны Якименко). Корнаи — венгерский экономист, один из самых известных исследователей реального функционирования той системы, которую было принято называть социалистической, автор классических монографий с показательными названиями «Антиравновесие» и «Дефицит». Родившийся в 1928 году, сознательную деятельность он начал в послевоенное время и вместе со своей страной прошел весь долгий и непростой путь сквозь несколько исторических эпох — от попыток силовой индустриализации (по сталинскому типу) в конце 40-х и начале 50-х, через октябрьскую трагедию 1956-го и долгий (и неоднозначный) период правления Яноша Кадара вплоть до окончательного возврата в 90-е к принципам свободной экономики (в их современном преломлении). У Корнаи интересно прежде всего следить за тем, как конкретная личная судьба переплетается с общей историей и как они друг на друга влияют. Именно поэтому книгу можно посоветовать не только профессиональным экономистам, но и всем, кто знает толк и испытывает потребность в документальной литературе.
Янош Корнаи был одним из «пионеров» применения математических моделей в экономике. Однако в отличие от многих своих коллег, которые строили абстрактные теоретические модели, используя эмпирические факты как вспомогательный материал (по принципу «если факт не вписывается в теорию, тем хуже для факта»), Корнаи отталкивался прежде всего от анализа сложившихся экономических механизмов, уже на этой базе конструируя модели их реального функционирования. А ведь формальное описание того, как при социализме происходит «корректировка планов» или «выбивание фондов», — это задача практически иррациональная.
В годы перестройки российские реформаторы использовали работы Корнаи в качестве одного из теоретических обоснований перехода от экономики централизованного планирования к экономике рыночного типа. Однако о том, что эффективные модели — согласно тому же Корнаи — должны строиться на базе актуальной практики (в данном случае — с учетом конкретной российской ситуации начала 90-х), наверное, забыли — или просто не уделили этому должного внимания; итогом стало столкновение благих революционных намерений с инертной реальностью — со всеми вытекающими отсюда драматичными последствиями. Впрочем, и в самой Венгрии (если судить, например, по статье Любови Шишелиной «Грустное торжество, или Венгрия двадцать лет спустя» в том же номере «НЗ») все обстоит отнюдь не безоблачно.
В книге румынской писательницы Анны Бландианы[1] «После смерти, наутро…» (М.: Критерион, 2007. Составление, перевод и предисловие Анастасии Старостиной) об экономике нет ни слова. Это стихи и эссеистика — того субъективно-импрессионистического характера, для которого нетрудно найти общеевропейский контекст (например, в текстах немца Дурса Грюнбайна). Однако интересными здесь кажутся прежде всего региональные, собственно румынские мотивы. Вот что пишет Бландиана в эссе «Двойная география»: «Меня всегда удивляло, зачем Фолкнер так старался — выдумывал воображаемую страну, снабжая ее картой и давая ей имя — Йокнапатофа, — когда довольно было бы описать свою собственную страну (в сущности, это у него и получилось), чтобы создать новый мир, неузнаваемый, столь мощно отмеченный печатью личности и столь цепко схваченный писательским глазом, что в реальности искусства, простирающейся во всю сцену истины, реальность жизни бледнеет и едва-едва проглядывает». Анна Бландиана так и поступает — и стереотипный образ страны, представляющей собой (см. статью в «НЗ» Георге-Вадима Тиугеа «Перспективы Восточной Европы и румынский опыт») «остров латинской культуры в славянском океане», становится осязаемым и более понятным в субъективном человеческом измерении. В эссе «Растительный народ» Бландиана несколько неожиданно относит румынский народ к «женским» — способным «отделять главное от второстепенного: рожать и растить детей, заботиться о пище, лечить раны, одним словом, хлопотать о поддержании жизни», — противопоставляя его народам «мужским», испытывающим «страсть к завоеваниям, жажду власти, подчинения, тягу к войнам, грабежу, разрушению, риску, пусть и во имя рыцарства, веры, доблести, прогресса, движения». Обобщение, безусловно, спорное, однако ценное именно в силу своей индивидуально-поэтической (а не политической!) окраски: если так воспринимается страна «изнутри», значит, зерно истины в этом есть.
Анна Бландиана не боится заново формулировать тезисы, сегодня ставшие, казалось бы, уже банальными. О том, что «это не я пишу, а кто-то пишет через меня вещи, о которых я даже не думала и еще за миг до их написания даже не подозревала». Или (ссылаясь на Малларме и шумеров) «то, что не записано, не имеет места быть, просто-напросто не существует». «И какой категорический императив, — восторгается Бландиана, — раз мир существует, чтобы попасть в книгу, книга, в свою очередь, должна существовать, чтобы попасть в мир». На самом деле императив этот можно выразить еще более категорично: книга не только попадает в мир, но благодаря ей мир становится таким, каким мы его себе представляем. Ведь авторы книг конструируют и поэтику этого мира, и его политику, и его историю. И даже географию.