Отрывок из книги «Монтре-Миссолонги-Астапово. По следам Байрона и Толстого. Литературная прогулка от Женевского озера в Бернские Альпы»
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 7, 2008
Перевод Ольга Козонкова
Михаил Шишкин[1]
«Швейцария расположена почти в самом центре Европы, и меня весьма удивляет, что она, по всей видимости, так мало известна: бóльшая часть простых людей не имеет о ней ни малейшего понятия, и даже некоторые мужи, воспитанные для дипломатической службы, не знают названий кантонов или какую религию там исповедуют» — так начинается книга «Отчет о Швейцарии» англичанина Абрахама Стеньена, опубликованная в 1714 году.
И теперь, спустя почти три столетия, в сущности, мало что изменилось. Только ленивый или нелюбопытный не бывал сегодня в этой таинственной стране, но мало кому удалось заглянуть внутрь упаковки, проникнуть в глубь фотографии, запечатлевшей путешественника перед люцернским львом или на горнолыжном курорте. И речь сейчас вовсе не о том, что туристы недовольны усердно создаваемым имиджем Швейцарии как каникулярной страны (вездесущий рекламный слоган: «Наконец-то отпуск — Швейцария Ваша»). Тот, кто захочет увидеть не только Швейцарию, выставленную на продажу, кто решит познакомиться с ее историей, понять ее психологию, менталитет швейцарцев, очень скоро натолкнется на невидимые, но очень крепкие стены. Эта страна четырех языков открыта для всех, но только до определенного предела, по достижении которого вам вежливо укажут на всех этих языках: «Просьба не входить!»
Швейцария — страна за семью печатями. Так же как и Россия. Страна только для посвященных.
В этом есть нечто иррациональное, невыразимое словами. Василий Розанов, рассуждая о своей родине, превосходно описал это: «Ты внимательно смотришь на русского… Он внимательно смотрит на тебя…
И все понятно.
И не нужно слов.
С иностранцем так никогда не получится».
В этом швейцарцы похожи на нас. Прежде чем они заговорят с тобой, включается механизм распознавания: свой или чужой? От ответа на этот вопрос зависит, как с тобой будут говорить и как отнесутся к твоему мнению о Швейцарии.
Зарубежный визитер интересен для швейцарцев лишь до тех пор, пока не начнет восхищаться их страной, причем по традиционному образцу: везде чистота, природа красива, все безупречно организовано, часы можно сверять по трамваям и так далее. Иностранец, до того показавший себя весьма занимательным собеседником, становится невероятно банальным, когда речь заходит о Швейцарии. Его вежливо слушают со снисходительной улыбкой взрослого, которая, собственно, означает: «Только мы здесь что-то понимаем, куда уж ему? Мы заранее знаем, чтó он собирается сказать, мы знаем, что сейчас он примется восторженно разглагольствовать о райском уголке, и эта эйфория уже очень скоро сменится жалобами на скуку!» В то же время от иностранца и ждут чего-то в этом роде, ждут похвал и энтузиазма, как в ресторане, где принято делать комплименты повару.
Если же турист, вопреки ожиданиям, станет ругать Швейцарию, реакция будет примерно следующей: «Ну и ладно, да ради бога, он же дальше своего носа не видит, нашу настоящую жизнь ему все равно не понять, это все стереотипы и клише». Однако мнение иностранца в любом случае выслушают внимательно. По отношению к зарубежным посетителям здесь действуют те же правила поведения, что и по отношению к клиенту, который, как известно, всегда прав: потенциального покупателя продавец бутика обслуживает с вежливой улыбкой, скрывающей в лучшем случае снисходительность, в худшем — презрение.
А вот своим не прощают. Местным «очернителям» жизнь отравляют безжалостно, как, например, Максу Фришу.
Кому-то хватает отпуска, чтобы составить мнение об этой стране, а я вот живу здесь уже несколько лет, и вроде разобрался в своих впечатлениях. Но нет, не все так просто.
Что-то здесь не так.
К Швейцарии можно привыкнуть, но поверить, что она действительно существует, не получается. По одной простой причине: Швейцарию можно придумать, но нельзя воплотить в жизнь. Лучшие общественные системы рушатся из-за человеческого фактора, так почему же не рушится Швейцария? Или: почему она до сих пор не рухнула?
Я не верю в чудеса, и долгое время мне казалось, что меня хотят разыграть, обмануть. Я хорошо помню, что прошло довольно много времени после моего приезда сюда, прежде чем исчезло странное чувство, что все происходящее вокруг нереально, какой-то бал-маскарад. Я помню, как потом это чувство сменилось доверчивым удивлением: да, это все существует на самом деле, это не обман зрения, железная дорога — не игрушечная, ландшафт — не нарисован, а дома и коров на нем не расставляли по заранее продуманному плану.
Я приехал сюда из России, где все время обещают чудеса, где их все ждут и уверены, что рано или поздно чудо случится, и в то же время всем ясно, что чудес не бывает.
Здесь чудом можно считать все, начиная с того, что стрела Телля не попала его сыну в горло или живот, и заканчивая самим фактом существования этой страны.
Мировые войны пощадили ее — разве это не чудо? Как если бы фарфоровый сосуд в посудной лавке остался цел и невредим, несмотря на то, что туда с топотом ворвалось стадо слонов и устроило побоище.
Эта страна — географический нонсенс. Естественные преграды здесь не формируют границ. Границы проходят там, где их быть не должно, и отсутствуют там, где они естественным образом могли бы возникнуть, обусловленные водными преградами и климатическими условиями, различиями в языках, менталитетах и культурах.
Здесь все существует вопреки человеческой природе. Различные вероисповедания, разница темпераментов, вкусов и пристрастий, словом, все, что обычно порождает ненависть и почти неизбежно ведет к кровопролитию, не мешает здесь терпимости, пониманию и взаимоуважению. Создание этого государства было делом, по сути, невозможным, и все-таки оно существует, и это нам по привычке кажется само собой разумеющимся. Во всем мире столетиями изгоняли инакомыслящих, здесь же — снова и снова принимали изгнанников. Принадлежность к меньшинству — недостаток повсюду — а здесь становится достоинством. Эта страна включает три различные культуры, ее культурные векторы центробежны, и все же она не распадается. Никто не стремится отделиться, не требует суверенного государства, не организует партизанских отрядов, не создает освободительной армии, не взрывает бомб.
Что-то здесь не то, так не бывает. Никто не поверит, если рассказать. Слишком все это напоминает идеальное государство, грезу эпохи Великих географических открытий, как будто речь идет о Городе солнца, о царстве не от мира сего.
И если существует Некто, выдумавший такое, можно ли предположить, что этот Некто нуждается в столь противоестественном образовании, защищает его, холит и лелеет?
Так фокусник показывает нам вещи, которых нет и не может быть, но которые все же существуют. И я вижу это собственными глазами. Я — часть этого удивительного фокуса, я вижу то, чего быть не может, и этим утверждаю реальность невозможного. <…>
Путь хорошо обозначен. Обычай заботиться о путниках зародился давно, как я узнал из книги Бриделя Филиппа-Сириса «Прогулка по горам Юра», вышедшей в 1794 году. Уже здесь упоминаются такие немые проводники: «Трудно перехвалить дружескую заботу о путешественнике, которого на этом труднопроходимом пути сопровождают укрепленные на столбах деревянные таблички в форме руки с указующим перстом».
Неудивительно, что здесь так трогательно заботятся о туристах, ведь туризм играет ключевую роль в создании образа Швейцарии, живущего в сознании не только иностранцев, но и самих швейцарцев.
И при сотворении Швейцарии «в начале было слово». Страну создали описания путешествий, слова наложились на реальность.
Швейцария возникла как противоположность тому, что было знакомо до отвращения. Создавая Швейцарию, пишущие дивились не столько ей, сколько своей прежней жизни. Иное, неожиданное повергало в изумление. Так, для Симплициссимуса, героя знаменитого романа Гриммельсгаузена, попавшего в Швейцарию из разоренной Германии, уже одного того, что он не столкнулся здесь с ужасами войны, было достаточно, чтобы полагать, что он очутился в Эдеме: «Все в этой стране показалось мне весьма дивным, не как в других немецких землях, словно бы я очутился в Бразилии или в Китае. Я узрел, как там в мире и тишине всяк занят своим ремеслом, хлевы полны скотиною, мужицкие дворы кишат курами, утками и гусями; улицы безопасны для путешественников, в трактирах полным-полно людей, предающихся веселию. Там живут, не ведая страха перед неприятелем, опасения грабежа и заботы лишиться своего добра, здравия, а то и самой жизни; всяк живет беспечно среди своих смоковниц и виноградников и, ежели сравнить с другими немецкими землями, в полном довольстве и радости, так что я почел сию страну земным раем, хотя по своим обычаям она казалась порядком грубой»[2].
Один из краеугольных камней в сотворение мифа о Швейцарии заложил Альбрехт фон Галлер. Сын бернского патриция, позже профессор медицины, он в 1729 году предпринял путешествие по высокогорью вместе со своим другом, цюрихским ботаником и поэтом Иоганном Геснером. В путешествии он написал поэму «Альпы», где противопоставил «испорченным нравам» обитателей городов и княжеских дворов мир благородных убеждений и чистых помыслов. Следующие строки из этого стихотворения стали для многих поколений литераторов чем-то вроде обращения в «швейцарскую веру»:
Взгляни на презренный народ, что смеется в трудах и заботах,
Пойми, что счастливым тебя может сделать Природа[3].
Существование золотого века, однако, связано с одним неизбежным условием — наличием непроницаемой стены, непреодолимых препятствий, преграждающих вход.
Обитатели швейцарских гор, идеализированные Галлером, конечно же не имели ничего общего с настоящими бедняками из кантона Берн, родины поэта. Его земляки из плоти и крови, покидавшие по причине крайней бедности их Богом забытые долины и нанимавшиеся на солдатскую службу, не годились для идиллических эклог и другой буколической поэзии.
Поэма «Альпы», написанная двадцатилетним Галлером под впечатлением образовательного путешествия в тогда еще едва открытые горы, известна достаточно, но кто слышал о том, что в своем зрелом творчестве он обратился к России? И что при этом продолжил развитие альпийской темы? Его идеальная Швейцария не выдержала натиска научного освоения Альп и устремившихся туда туристов. Сам Галлер по политическим причинам покинул родину и долгое время жил изгнанником в Германии. Он внимательно читал отчеты о не знакомых ему местностях России и много писал о ней. На книгу своего друга Гмелина о Сибири он отреагировал с таким же пафосом, с каким когда-то воспевал Альпы.
Где у пределов земли Россия кончается
И с Западом крайним граница Востока сливается,
Куда не проникло еще любопытство людское,
Где чудные звери народам неведомым служат,
Где руды сокрытые ждут поколенье другое,
Где дикие травы лишь с ветром и радугой дружат,
Природа там спрятала новый, неведомый мир,
Пока Гмелин его не открыл[4].
Здесь Россия воспевается как таинственный новый мир, и чувствуется та же тоска по неиспорченной жизни, что и в «Альпах». Русский материал, который Галлер почерпнул в книге Гмелина, он использовал в романе «Узонг» (1771), где изображается образцовое государство, расположенное на просторах России, где-то за Уралом. Повернувшись спиной к Альпам, республиканец Галлер вновь противопоставил швейцарской и европейской действительности иной мир: он представил своим читателям идиллию, он создал идеальную картину просвещенного абсолютизма, деспотии с человеческим лицом в далекой и недоступной восточной стране. А миф о Швейцарии давно уже шел своей дорогой.
В XVI и XVII столетиях английская культурная элита не включала Швейцарию в маршрут образовательных путешествий. Лишь изредка путешественники — по пути к итальянским сокровищницам искусства — ненадолго заезжали в Женеву, чтобы вдохнуть кальвинистского воздуха и мельком взглянуть на местную жизнь. Для большинства Швейцария была только транзитной остановкой в классическом гранд-туре, а часто ее и вовсе объезжали стороной. Однако в середине XVIII века ситуация изменилась. Когда Казанова посетил Галлера, на закате жизни вернувшегося в Берн, и поинтересовался его мнением о появившейся в 1761 году «Юлии, или Новой Элоизе», то услышал в ответ, что это «самый велеречивый из романов и потому самый плохой». Вскоре, однако, именно благодаря роману Руссо, несмотря на его излишнее, по мнению швейцарского просветителя, красноречие, на швейцарские Альпы перестали смотреть просто как на неудобство в пути.
После окончания Семилетней войны и подписания мира в Хубертусбурге больше ничто не препятствовало толпам паломников из всех стран Европы отправляться в Швейцарию — вслед за Руссо к местам действия «Новой Элоизы». (Долгое время это были преимущественно англичане, совершавшие гранд-тур по Европе: в середине XVIII века на двадцать путешественников приходилось четырнадцать англичан.)
Однако и Руссо не столько описывал Альпы и реальную Швейцарию, сколько создавал их. И природа, которую он так страстно искал, тоже выдумана: «Тот, кто говорит о естественном состоянии, тот говорит о состоянии, которого больше не существует, которое, возможно, никогда не существовало и, вероятно, никогда не будет существовать, но которое тем не менее нужно себе представить, чтобы лучше понять настоящее». По мнению Руссо, Швейцарию населяла особая порода людей. Этим горцам, далеким от искусств и наук, ничто не мешало жить согласно их естественным ощущениям. Философ наделил их качествами, которым не было места в салонах Парижа и Лондона, где, как он полагал, тщетно искать чистые нравы, честность, благородство, свободолюбие и прочие добродетели. И не важно, встречались ли эти качества в реальных альпийских хижинах чаще, чем при дворах. Швейцария неудержимо превращалась из реальной страны в эстетический континуум.
Поток паломников из самых разных стран вскоре вызвал потребность в книгах, указывающих путь к «святым местам». Во второй половине XVIII века появление новых книг о Швейцарии можно сравнить с извержением вулкана. Но путевая проза расцвела не оттого, что многочисленные читатели враз захотели окунуться в увлекательное путешествие. Скорее так случилось именно потому, что далеко не каждый мог себе это позволить. Большинство довольствовалось тем, что в тишине своей каморки с помощью воображения и слов переживало мысленно путешествие, которое другим удалось совершить на самом деле.
В круг обязательного чтения входили опубликованные в 1779 году «Заметки о природном, гражданском и политическом состоянии Швейцарии» британского писателя и историка Уильяма Коукса; они не только неоднократно переиздавались, но и существовали в переводах на многие языки и выходили все снова и снова в переработанной, списанной и переписанной форме. С полным правом можно утверждать, что эта книга, в ее французской версии, сформировала представление о Швейцарии в умах более или менее образованных европейцев того времени. Она представляет собой детальный отчет о путешествии и содержит описание различных пешеходных путей — что-то вроде энциклопедии страны скорее мифической, нежели реальной.
Если какая-то книга о Швейцарии имела успех, запускалась цепная реакция. Как грибы, появлялись описания путешествий. Все переписывали друг у друга, формировались определенные каноны, нарушать которые было нельзя. Например, в каждом путеводителе воспевалась красота девушек из Мейрингена, в самом восторженном тоне восхвалялась любовь швейцарцев к свободе, выражалась растроганность простыми и благочестивыми изречениями на крестьянских домах, на вершине горы возносилась благодарственная молитва Всевышнему (кстати, эта традиция восходит еще к Петрарке). То, что в литературе было названо достойным посещения, привлекало все больше туристов; колесо, однажды приведенное в движение, вращалось своим ходом. Всевозможные литераторы навещали описанные в книгах места, а затем воспевали их и сами. Новые тексты вызывали к жизни новые волны туристов и новые поколения литераторов, которые в свою очередь снова писали о Швейцарии. Авторы путевой прозы давали что-то вроде негласной клятвы на лугу Рютли, участвуя таким образом в создании виртуальной конфедерации.
Каждая из великих европейских культур располагает собственными вехами на пути к швейцарской утопии. В английской поэзии не кто иной, как Уильям Вордсворт, преданный почитатель Руссо и усердный путешественник, еще до Байрона во многом определил образ этой страны. В 1790 году он в течение многих месяцев пешком странствовал по Франции и Германии, проходя за день не менее тридцати миль. Он, конечно, следовал по маршруту, предписанному Уильямом Коуксом. Свои впечатления девятнадцатилетний лирик отразил в «Описательных заметках», где тщательно отполировал образ свободолюбивого швейцарца:
Ничей не раб, но господин зверей,
Идет с мечом и с книгой он, и с флейтой верною своей[5].
Россия увидела Швейцарию глазами Николая Карамзина. Именно Карамзин, заложивший основы нового русского языка, переписал миф о Швейцарии в русской тональности. «Письма русского путешественника», результат его путешествия по Швейцарии в 1789 году, можно назвать своеобразным видом на жительство, данным этому мифу в русском культурном пространстве. В отличие от своих западноевропейских коллег-писателей той эпохи Карамзин не мог при изображении Швейцарии опираться на предшественников, в русской литературе подобной традиции не существовало. Еще не было русской Швейцарии.
Русская литература XVIII века напоминала мальчика, уже давно достигшего школьного возраста, который, однако, начал учиться очень поздно и страстно хочет догнать своих далеко ушедших вперед товарищей. Карамзин жадно перенимал жанры, вкусы, литературные моды и слова. Уже невозможно представить, сколько слов и выражений, звучащих сегодня совершенно по-русски, вошли тогда в обиход благодаря Карамзину, будучи заимствованиями из немецкого или французского.
Карамзин был прилежным школяром и позже освободился от влияния своих учителей, как это рано или поздно делает каждый талантливый ученик. Он был уже в зрелом возрасте, когда превзошел их и создал первую многотомную историю России. А в 1789 году двадцатидвухлетний московский дворянин из старинного рода отправился путешествовать по Европе и написал затем свои «Письма», причем так, как будто ему нужно было сдать экзамен на знание западноевропейской культуры. Экзамен он сдал без труда, ибо тщательно к нему подготовился и много чего прочел. Например, он хорошо изучил французское переложение книги Уильяма Коукса, познакомился с «Путешествием в Альпы» швейцарского естествоиспытателя Ораса Бенедикта де Соссюра и, конечно, знал наизусть Руссо. Для работы над «Письмами» Карамзин использовал также около дюжины томов немецкой путевой прозы. Поэтому он на все вопросы дал правильные ответы: в Мейрингене воспел красоту девушек, на вершине горы вознес молитву Всевышнему, в восторженном тоне похвалил свободолюбие швейцарцев, растроганно улыбнулся простым и набожным изречениям на крестьянских домах, отправился – конечно, с «Новой Элоизой» под мышкой — почтить своим присутствием святые места, запечатленные Руссо, и так далее и тому подобное.
Трудно переоценить значение книг Карамзина, их новизну и тогдашнюю актуальность в контексте бесконечного русского спора о том, «куда идти России»: отправиться ли ей туда, где она примет всечеловеческие «западные» ценности, или найти дорогу к самой себе и при этом утвердить особую, пусть даже «варварскую» своеобычность. Что же касается образа Швейцарии, то Карамзин целиком и полностью перенял литературный стереотип, сложившийся в Западной Европе. Ему нужен был уже существующий миф, чтобы использовать его в отчаянной борьбе «русских идей». Швейцария стала подручным средством при строительстве русского дома.
Насколько сильно различаются Швейцария как эстетическая конструкция и Швейцария как реальная страна, видно по разнице между изображениями «швейцарца» в литературных текстах, предназначенных для широкой публики, и в менее отшлифованных личных письмах и дневниках.
Возьмем, например, Вордсворта, английского романтика, который с увлечением воспел «литературного швейцарца». В сентябре 1790 года он писал своей сестре из Гриндельвальда: «Что касается поведения жителей этой странной страны, то впечатления, получить которые нам представилась возможность, были неблагоприятны; но нельзя забывать, что мы встречались почти исключительно с хозяевами постоялых дворов и им подобными, испорченными постоянным общением с чужестранцами. <…> Моя любовь к Швейцарии, вызванная ее природными красотами, позволяет надеяться на учтивое поведение жителей; но в то же время я часто вынужден сравнивать их с французами, и, сколько я мог заметить, швейцарцы очень сильно проигрывают при таком сравнении». Как видим, реальные швейцарцы были скорее помехой в сотворении литературной Швейцарии.
Разница между воспетой Швейцарией и тем, что Гёте увидел собственными глазами, подвигла его в «Фрагментах путешествий Вертера» высказать следующие сомнения: «Как? Швейцарцы свободны? Свободны эти зажиточные граждане в запертых городах? Свободны эти жалкие бедняги, ютящиеся по отвесам и скалам? На чем только человека не проведешь! Особливо на такой старой заспиртованной басне»[6]. Но эти слова были смыты мощным валом литературной традиции, воспевавшей свободолюбивого потомка Телля.
В стороне от литературного мейнстрима, идеализирующего Швейцарию, стоял и Август Вильгельм Шлегель. У него была возможность познакомиться со страной изнутри: в 1804 году он стал секретарем, домашним учителем и переводчиком Жермены де Сталь и вплоть до ее смерти жил в принадлежавшем ей поместье Коппе под Женевой. В эпоху наполеоновских войн и смут поток туристов иссяк, и реальный Бернский Оберланд начал чахнуть, бедность и нужда обрушились на провинцию, многие далеко не идиллические пастухи и пастушки уезжали, чтобы не умереть с голоду. Шлегель увидел страну свободолюбивых швейцарцев совсем с другой стороны: он и мадам де Сталь вынуждены были мириться с кружащими вокруг шпионами, докладывавшими в Париж о каждом их шаге и каждом слове; и из страны, где, как они надеялись — увы, напрасно, — Наполеон их достать не сможет, они бежали дальше, в Россию. В своей работе «Швейцария в целом» (1808) Шлегель высказывает лишь удивление по поводу мифа о Швейцарии: «Когда люди, следуя моде, действуют, не руководствуясь собственным умом и чувством, место истины занимают перевернутые воззрения и напускное умиление. Швейцарские красоты хвалили преувеличенно и чрезмерно. Неприступные вершины есть и в Савойе, прелестные озера у подножия гор — и в Ломбардии, Тироль и Зальцбург могут похвастать не менее дикими горными пейзажами».
Байрон был одним из тех, кто своими «швейцарскими» произведениями, «Шильонским узником» и «Манфредом», энергично приложил руку к популяризации Швейцарии, что не следует понимать как всего лишь метафору. Он сделал это и в буквальном смысле: каждое лето тысячи туристов отправляются в Шильонский замок, чтобы увидеть его имя, когда-то нацарапанное им на одной из колонн в застенке Бонивара. Сначала я сомневался, не вырезал ли эти защищенные стеклом буквы какой-нибудь сотрудник туристического бюро, но в письмах Байрона часто встречаются упоминания, что подобным образом он увековечил себя и в других местах. Например, он и его друг Хобхаус во время их восточного путешествия нацарапали свои имена на колоннах одного дельфийского храма. <…>
Изображение Альп и Швейцарии в литературных произведениях Байрона безупречно вписывается в традиционные клише, чего нельзя сказать о его наблюдениях, которые он позволял себе в общении с друзьями по поводу другой, не литературной Швейцарии: «Швейцария — чертовски эгоистичная, свинская страна грубиянов, расположенная в чрезвычайно романтической части этого мира. Я всегда терпеть не мог ее жителей и еще меньше — их английских визитеров».
Уже в тридцатые-сороковые годы XIX века возникло подозрение, что швейцарцы и сами приложили руку к упрочению мифа о себе и своей стране. Идиллию, ради которой приезжали туристы и которой, к сожалению, не было даже в Швейцарии, намеренно стали тщательно полировать, чтобы она отвечала требованиям рынка. Хозяева прилагали все усилия, чтобы не разочаровать клиентов и превратить их альпийское путешествие в паломничество к незамутненным истокам человечества, в событие духовного плана. Реальные швейцарцы предлагали себя легковерным туристам в качестве пастухов и пастушек, живущих естественной жизнью. Проще говоря, реальные швейцарцы зарабатывали тем, что работали идеальными швейцарцами. Это еще в 1843 году заметил Марко Миньетти, чью книгу «Обращение со Швейцарией» я хочу процитировать: «Мне кажется, что Оберланд и, прежде всего, Интерлакен испорчены приезжими. Во мне вызвали глубокое отвращение все эти пастухи, которые мерялись силами, борясь по старинным обычаям, а на самом деле были не кем иным, как гансвурстами на ярмарке; эти крестьянки, которые гнали коз на луга у скал, а на самом деле были парижскими кокотками. <…> С одной стороны, фальсификация, с другой — реклама. Это болезни нашего века (у каждой эпохи свое несчастье); пусть каждый постарается их избежать, и горе тому, кто попадется!»
Во время путешествия Толстого по Швейцарии серая, несколько сомнительная тень реальности падала уже и на страницы путеводителей. В середине XIX века «Бедекер» обращал внимание своих читателей на некоторые болезни цивилизации в этой стране: «Терпение и мелкая монета крайне необходимы в Бернском Оберланде. Любыми способами и под любыми предлогами здесь атакуют кошельки путешественников. Где-то предлагают ягоды, цветы и кристаллы, в других местах показывают серн и сурков. <…> Одна хижина высылает нищенствующих детей, другая — дерущихся пацанов; на каждом углу можно услышать альпийского виртуоза или квартет совершеннолетних и несовершеннолетних певиц, выстроившихся красивыми рядами; в перерыве предлагается сделать выстрел из пистолета, чтобы разбудить эхо; наконец, полдюжины детей ожидают чаевых за то, что помогают открыть многочисленные решетки. Нищенство превратилось в Оберланде в свободное искусство».
У Достоевского пропасть между двумя параллельно существующими странами — сочиненной и реальной Швейцариями — еще больше увеличилась. Привожу несколько отрывков из писем, отправленных им из Женевы и Веве в период работы над «Идиотом» (1867-1868): «О, если б Вы знали, как глупо, тупо, ничтожно и дико это племя! Мало проехать, путешествуя. Нет, поживите-ка! Но я не могу Вам теперь описать даже и вкратце моих впечатлений; слишком много накопилось. Буржуазная жизнь в этой подлой республике развитее nec-plus-ultra[7]. В управлении и во всей Швейцарии — партии и грызня беспрерывная, пауперизм, страшная посредственность во всем. <…> Нравы дикие; о, если б Вы знали, что они считают хорошим и что дурным. Низость развития: какое пьянство, какое воровство, какое мелкое мошенничество, вошедшее в закон в торговле». Или: «И как здесь грустно, как здесь мрачно. И какие самодовольные здесь хвастунишки! Ведь это черта особенной глупости быть так всем довольным». И еще один пример: «О, если б Вы понятие имели об гадости жить за границей на месте, если б Вы понятие имели о бесчестности, низости, невероятной тупости и неразвитости швейцарцев. Конечно, немцы хуже, но и эти стоят чего-нибудь! На иностранца смотрят здесь как на доходную статью; все их помышления о том, как бы обмануть и ограбить»[8].
В романе «Идиот» образ Швейцарии подчиняется уже другим, литературным законам. Мир слов следует собственным неколебимым правилам. Достоевский неоднократно признавался, что он «вырос на почве Карамзина», на почве его «Писем русского путешественника». Князь Мышкин, главный герой романа, был задуман как «невинный» человек, чуждый любым порокам, олицетворяющий простодушие и открытость, то есть все те качества, что украшают «естественного человека» Руссо. «Естественный человек» и у Руссо, и у Достоевского — родом из Альп, так что вовсе не случайно князь Мышкин в начале романа возвращается домой, в русский «грешный» мир, именно из Швейцарии. Реальный Достоевский жил в реальной Швейцарии, его литературный герой, однако, мог вернуться только из литературной Швейцарии, которая считалась символом простых нравов, невинных чувств и неиспорченного сердца. Мир литературы имеет собственное прошлое и собственную реальность. Литературная традиция сильнее жизни.
Обе страны, реальная и придуманная Швейцарии, сосуществовали, то наслаиваясь друг на друга, то отдаляясь. Одна страна была только для своих, другая — для чужих. Чужому показывали лишь сцену с роскошными декорациями. За кулисами не было места для непосвященных.
Страна, жившая за счет этого мифа, прилагала все усилия, чтобы его сохранить, ведь благодаря ему приезжали туристы, обеспечивавшие существование. Обе Швейцарии больше не могли обходиться друг без друга. Реальная страна срослась со своим мифом, и от этого симбиоза никто не хотел и не мог отказаться. Обе Швейцарии питали и формировали друг друга подобно тому, как актер врастает в роль, становится на сцене Гамлетом или слугой, одновременно оставаясь собой. Он творит героя для сцены и театральной действительности, но, едва появившись, герой влияет и на актера, особенно если тот даже после представления все еще продолжает жить на сцене и не снимает грима.
Пьесу разыгрывали с учетом предпочтений публики, и репертуар составляли сообразно ее вкусам. Со временем форма менялась. Постепенно путешествие в виде долгой пешей прогулки, подобно любому культу, который, расширяясь, теряет сакральность и продолжает существовать только как ритуал, как пустая оболочка, изменилось; оно стало массовым, из занятия немногих посвященных превратилось в один из способов здорового времяпрепровождения. Путь внутрь, туда, где раньше надеялись отыскать в себе «естественного человека», со временем снабдили аккуратными табличками: «Предположительное время в пути 5 часов 55 минут». Молитва, которую когда-то возносили на вершине горы, сменилась обедом в ресторане на обдуваемых ветром высотах, с прекрасным видом на окрестности. <…>
(Далее см. бумажную версию)