Пьеса. Послесловие Ирины Лаппо
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 7, 2008
Перевод Иринф Лаппо
Давайте поиграем в «отбросы общества»
Первый роман Дороты Масловской «Польско-русская война под бело-красным флагом» (2002), ставший для дебютантки пропуском в большую литературу, уже известен читателям «ИЛ» (2005, № 2). В Польше коммерческий успех этой книги сопровождался бурными спорами о ее художественных достоинствах: одни считали Масловскую «чистым гением», сумевшим воcсоздать современный мир в адекватной языковой форме, других возмущало обилие вульгаризмов и рыхлый сюжет.
Успех, свалившийся на свежеиспеченную выпускницу средней школы (роман она написала в 19 лет), был невероятный — таких дебютов история польской литературы еще не знала. Молодая писательница мгновенно стала объектом патологического интереса СМИ, искренне обеспокоившихся психическим здоровьем девочки, которой нежданно-негаданная слава явно собиралась покалечить жизнь, и принявшихся пристально высматривать, выпытывать (и всячески провоцировать) у юного создания симптомы звездной болезни. Юное создание, благополучно потусовавшись в богемном варшавском мирке, нанесло хук левой своему новому миру, описав в ритме хип-хопа специфику медийного сообщества в своей второй книге под двусмысленно-тошнотворным заглавием «Павлин королевы» (2005). «Павлин» в польском языке — не только экзотическая птица, но и эвфемизм для не менее живописного, чем павлиний хвост, извергаемого на свет божий содержимого желудка. Острая сатира била не только по узкому кругу «артистов-вокалистов» и раскручивающих их масс-медиа, но и по миру фальшивых ценностей, который создают специалисты от маркетинга, по всему этому «дерьму на радужной тарелочке» — как, рубанув с плеча, заклеймила его Масловская. Повесть вновь поделила читателей и критиков: одни считали, что это дешевый мыльный пузырь, другие признали шедевром. «Павлин королевы» получил главную литературную награду страны, «польскую Нобелевку» — премию «Нике». Обе книжки попали в списки бестселлеров, было продано более 130 тысяч экземпляров.
Строптивой прозой строптивой писательницы почти сразу заинтересовался театр. Оба романа были перенесены на сцену, и спектакли (три «Павлина», две «Войны») с переменным, впрочем, успехом шли в польских театрах. После нескольких неудачных опытов театр, кажется, все же подобрал ключи к крайне несценическим на первый взгляд произведениям: отчуждение и отстранение позволяли актерам выходить из ролей и возвращаться обратно, обращаться к зрителям и вновь воплощаться в персонажей, а прежде всего позволяли сохранить обаяние и юмор «грамматико-стилистических искажений», свойственных языку Масловской. Наконец один из ведущих польских режиссеров, директор театра «Розмаитости» Гжегож Яжина не столько заказал, сколько выпросил, выбил из не признающей никаких социальных и медийных заказов Масловской пьесу, перевод которой представлен в этом номере «ИЛ».
Хронотоп дороги в «Двух бедных румынах, говорящих по-польски» является основнымпринципом построения сюжета, поэтому структура пьесы сразу же вызывает ассоциации с классическим жанром «романа большой дороги» или, скорее, с «фильмом дороги», когда путешествие в пространстве становится дорогой к себе. В произведениях такого рода неизбежная составляющая — панорама общественной жизни, и Масловская тоже дает «обозрение эпохи», парад ее пороков, ее типов. Золотая варшавская молодежь, для развлечения решившая опуститься на дно общества, не прочь поглумиться над румынскими цыганами-попрошайками, которых в Польше называют просто румынами. Главные герои пьесы, переодевшись в вонючие тряпки и разрисовав зубы черным фломастером, под влиянием какого-то неопределенного импульса отправляются в безумное путешествие автостопом, поменяв сцену модной тусовки на реальные просторы своей родины. Притчевым фоном их путешествия невольно становится библейский мотив святого семейства, ищущего пристанища. Никто, кроме вусмерть пьяной Женщины, не хочет подвезти бедную беременную «румынку» и ее партнера, и им приходится применять силу и хитрость. Но Джина беременна понарошку, поэтому христианские аллюзии осложняются ироничными кавычками, столь характерными для всего творчества Масловской. Так же как и в «Польско-русской войне…», Масловская выворачивает наизнанку ксенофобское сознание: свой комплекс неполноценности герои пытаются компенсировать с помощью стереотипов румына, цыгана, кацапа, гея, еврея, лесбиянки, т. е. кого-то низшего — по их представлениям. Мчась в пьяном угаре на другой конец Польши, они бегут от самих себя, от скуки и безнадежности собственной жизни.
В пьесе, с одной стороны, противопоставлены, а с другой — сливаются воедино два типа современных литературных героев: люди успеха, страдающие от пресыщения, и исключенные из общества парии, элементарно страдающие от голода. И если по социальной лестнице главным персонажам было куда спускаться, то духовное путешествие оказывается довольно коротким. Маскарадные маски «бедных румын» слетают с лиц, перед нами предстают «настоящие поляки». Она — мать-одиночка без постоянной работы, которая, успешно перевоплотившись в Джину, вдруг узнаёт в нищей румынке себя. Когда в придорожном баре «бедный Парха» пытается вернуть себе лицо «актера, играющего ксендза», Джина по-прежнему играет румынку — ей не во что превратиться. Они стали румынами на минутку, но время и пространство вышли из-под контроля — от застрявшей в собственном сознании «Румынии» отделаться оказалось не так-то легко. Парха снимает маску румына, но под ней оказывается маска ксендза, а под ней уже как бы и ничего.
Оба героя — социальные выкидыши, возможно, поэтому они так удачно сыграли роли румынских попрошаек. Картину их низового сознания воссоздает язык, сотканный из штампов поп-культуры, телевизионного жаргона и молодежного сленга. Язык — это ведь тоже костюм, маска, но засевшая глубоко внутри, и от нее практически невозможно избавиться. Эпическая драма предполагает пробуждение интереса зрителя не к исходу действия, а к ходу его, и именно язык, смешной, убогий, изуродованный, обнажает суть среднестатистического сознания, сформировавшегося под влиянием телевидения, костела и традиционной модели католической польской семьи. В пьесе, в отличие от романов Масловской, уже нет прежнего фейерверка правдоподобных, но, в сущности, фантастических синтаксических конструкций. «Язык мне пришлось сильно обуздать, свести к реальности», — признается писательница.
Драматическим дебютом Масловской заинтересовались западные театры (пьеса уже переведена на английский и немецкий языки). Нью-йоркская публика весьма эмоционально реагировала на чтение «Бедных румын» в рамках литературного фестиваля PEN World Voices, организованного в апреле 2007 года по инициативе Салмана Рушди. Люди возмущались: да как можно в XXI веке оперировать такими ужасными стереотипами! — однако спектакль по этой пьесе готовит Soho Repertory Theatre в Нью-Йорке. Работа над постановками полным ходом идет в Лондоне и в Германии (последний, еще не готовый спектакль уже включен в программу венского фестиваля Wiener Festwochen).
Надо полагать, что режиссеры оценят несомненные достоинства этой драмы переодевания и узнавания — возможность метаморфозы, основанной на конфликте лица и маски, костюма и беззащитного тела под ним, роли и правды, зыбкость реальности, размытость границ. «Мне бы вообще не хотелось, чтобы эта история воспринималась в категориях ▒вот ты какая, Польша’, — говорит Масловская. — Пьеса действительно довольно мрачная, но я бы хотела, чтобы эта ее жесткость, мрачность была разбавлена сказочностью: мол, все очень плохо, но приплывает паром ▒Ибупром’ — и все берется в кавычки». Не столь важны сценические события, сколько способ их передачи. Неустанное балансирование на грани реальности и иллюзии, ирония как единственный способ избежать пафоса, кавычки, дающие возможность «провозглашать истины» без дрожи в голосе, неврозов и фобий. Здесь все напоминает сон, только вот проснуться не удается, а мир вокруг — как современный пьяный корабль, ведь неслучайно цель путешествия героев — паром «Ибупром». Именно ироничные кавычки допускают двойной финал, два не(!)альтернативных конца, которые — хотя повесится Джина в обоих — отрицают один другой, отрицают правдоподобие и трагизм этого самоубийства, отрицают смертельную серьезность происходящего. В этой пьесе повесить человека один раз — мало, потому что здесь ничто не случается на самом деле, даже смерть.