Запись беседы, вступление В. Тюхина
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 6, 2008
Перевод В. Тюхин
Исмаиль Кадарэ (р. 1936) — албанский писатель, проживающий в Париже, один из классиков современной мировой литературы, член Французской академии, кавалер ордена Почетного легиона, первый лауреат Международной Букеровской премии (2005). Его романы опубликованы в сорока странах мира.
В конце 1950-х Исмаиль Кадарэ учился в Москве в Литературном институте им. Горького.
Кадарэ мог остаться никому не известным писателем, живущим в маленькой балканской стране, если бы не случай. В Албании его печатали мало, а за границей о нем практически не слышали, если не считать изданного в Советском Союзе сборника стихов в переводе Давида Самойлова. Помогло чудо — после Второй мировой войны в Албанию вернулся Юсуф Вриони, эмигрант, получивший образование во Франции. Он мечтал участвовать в восстановлении своей страны после войны. Коммунистические власти не оценили его патриотического порыва. Вриони сразу бросили в тюрьму как представителя враждебных классов. Там, просто чтобы не сойти с ума, он стал переводить на французский язык книги Кадарэ. Очевидно, он попал в приличную тюрьму, где можно было заниматься литературной работой. Если бы он работал в каменоломнях с утра до вечера, возможно, судьба Кадарэ сложилась совсем по-другому. Вриони перевел все произведения Кадарэ, появившиеся на свет до 2001 года, а в 2001 году преданный переводчик скончался.
Перевод первого романа Кадарэ «Генерал мертвой армии» был тайно вывезен во Францию и издан там, затем его издали в Италии, и по его мотивам режиссером Лучано Товоли был снят фильм «Генерал погибшей армии» (1983) с Марчелло Мастроянни и Мишелем Пикколи в главных ролях. Исмаилю Кадарэ была обеспечена своего рода «охранная грамота» — он был практически единственным албанцем, о котором слышали за пределами его страны, если не считать Энвера Ходжу. Ему удалось сначала вывезти нелегально во Францию и другие свои романы, замаскированные под переводы с немецкого, а затем эмигрировать во Францию и самому.
На русском языке помимо сборника стихов в переводе Давида Самойлова (1960) были опубликованы роман «Генерал мертвой армии»[1] (журнал «Иностранная литература», 1989, № 6; книжное издание — СПб.: Издатель В. Тюхин, 2006), роман «Суровая зима» (М.: «Худож. лит.», 1992) и несколько рассказов в «Иностранной литературе» (1992, № 8/9 и 1995, № 9 ). А одно стихотворение Исмаиля Кадарэ было опубликовано на страницах «ИЛ» в 1959 году, когда еще он был студентом Литературного института им. Горького.
В Албании, так же как и в Советском Союзе, книги издавались весьма выборочно. Каким образом вы знакомились с произведениями современных зарубежных писателей, на каких языках? На албанском, русском, французском? Какими еще иностранными языками вы владеете?
Я начал увлекаться литературой в одиннадцатилетнем возрасте. Одной из первых книг, попавших мне в руки, был «Макбет» Шекспира. Не потому, что я понимал: это — великое искусство, а потому, что на первой странице мое внимание привлекли слова «духи» и «колдуньи». Хотя «Макбет» был и трудноват для меня, он настолько мне понравился, что я переписал от руки большой кусок. Так что, практически, «Макбет» — это первая книга, которую я «написал».
Несмотря на существование коммунистической цензуры, книг в Албании было вполне достаточно. Это были издания времен королевства, а также книги, вышедшие позже, во время итальянской и немецкой оккупации. Многое в нашей истории было не совсем так, как это излагалось в коммунистической версии. Например, в период 1939-1943 годов Албания называлась не оккупированной, а объединившейся с Италией. Король Виктор-Эммануил именовался Королем Италии и Албании и Императором Эфиопии. Как видите, у нас было одно государство с Италией и чернокожими эфиопами. В одном из эссе я написал, что в то время первым поэтом Албании — совершенно официально — считался Данте Алигьери! И так оно и было на самом деле.
И немецкая оккупация была совсем не такая, как у вас. Албания официально именовалась союзницей Германии, у нас было свое коллаборационистское правительство и даже регентство — в ожидании возвращения короля.
Япривелэтипримерыдлятого, чтобыпоказать, чтокультурнаяжизньпродолжаласьивовремяоккупации, выходили газеты, работал театр, издавались книги.
Я читаю по-албански, по-русски, по-французски и по-английски.
В СССР одним из главных источников сведений о состоянии дел в современной мировой литературе был журнал «Иностранная литература», где печатались произведения, которые нельзя было приобрести в книжных магазинах, и даже произведения писателей, именовавшихся "декадентами" и "модернистами". Доводилось ли вам читать этот журнал во время учебы в Москве? Удалось ли найти там что-то интересное для себя как писателя?
С этим журналом я был знаком очень хорошо во время учебы в Москве, да и впоследствии тоже. Как раз в то время, когда я был студентом в Институте Горького, в этом журнале были напечатаны мои стихи. В нем я прочел многие вещи, которые тогда назывались модернистскими. Вспоминаются, к примеру, американские писатели Сэлинджер и Апдайк. И многие другие. Некоторые номера этого журнала у меня и сегодня есть в моей библиотеке в Тиране.
Насколько неожиданной была для вас публикация вашего романа «Генерал мертвой армии» в «Иностранной литературе»? Известно ли вам, с какими трудностями была связана эта публикация, против которой категорически выступали рецензенты из ЦК КПСС, ведь до конца 1980-х публикация ваших книг была запрещена?
Поскольку я очень высоко ценил журнал «Иностранная литература», публикация моего романа «Генерал мертвой армии» доставила мне двойную радость. Во-первых, потому что это был мой первый роман, изданный на русском языке. И во-вторых, потому что это опубликовал журнал, рассчитанный на читателя высокого уровня и всегда славившийся своим либеральным духом.
Я не знал о том, что на роман была отрицательная рецензия из ЦК вашей партии. Если бы знал, то, могу сказать совершенно искренне, почувствовал бы еще бóльшую радость. Если коммунистический ЦК выступает против какого-то писателя, этот писатель должен радоваться. Против меня выступали два Центральных Комитета. Один в моей собственной стране, самый опасный для меня, поскольку был албанским и сталинистским. Другой — ваш, не игравший в моей жизни никакой роли, поскольку был менее сталинистским и находился за границей.
Вы упомянули о том, что мои книги были запрещены у вас. В этой связи не могу не вспомнить, что мы, писатели бывшего Восточного блока, учились по запрещенным книгам. Сначала это были книги западных авторов, тех, кого называли «буржуазными декадентами». Потом книги наших старых отечественных писателей, считавшиеся вредными. Затем дошла очередь и до нас. У меня было четыре или пять таких запрещенных книг. И тем не менее я всегда помнил, что Россия — это страна, где издали мою первую переведенную книгу, еще в 1960 году. Честное слово, даже не верится, что меня издали в Москве раньше, чем в Париже, где первая моя книга вышла десятью годами позднее, в 1970-м.
Как вы отнеслись к тому, что журнальный перевод, опубликованный в «Иностранной литературе», был сделан с одной из ранних редакций романа? Не повлияло ли это на восприятие русскоязычных читателей?
Такое произошло со многими переводами. Думаю, это не драматично. Сам я по натуре перфекционист. Этим и объясняется то, что чуть ли не все вещи я много раз правил. До издания в 1970 году в Париже у романа «Генерал мертвой армии» было два-три опубликованных варианта. Громкий успех во Франции и во всей Европе не помешал мне взять роман однажды в руки, чтобы внести в него финальные улучшения. Когда моя жена увидела, чем я занят, она сказала мне: «Ты или неисправимый самонадеянный тип, или маньяк». Тем не менее внесенную правку одобрили все мои издатели. Окончательные редакции всех моих произведений опубликованы в 12-томном собрании, изданном в Париже французским издателем на двух языках — французском и албанском.
В России изданы два ваших романа — «Генерал мертвой армии» и «Суровая зима». Как вы считаете, насколько правильным был выбор издателей и переводчиков? Какие еще романы вы бы хотели увидеть изданными на русском языке?
Мне трудно ответить на этот вопрос. Возможно, другие книги могли бы понравиться больше, к примеру, «Кто привел Дорунтину», «Дворец сновидений» или «Преемник». Но — вам виднее.
Книга «Суровая зима», помимотого, чтопереводсделансподцензурногоиздания, тоестьсамогоплохого, могла показаться «антисоветской» и создать проблемы. Она ни в коей мере такой не является, просто эта книга направлена против коммунистической империи, центром которой была Россия. Албания, моя собственная страна, тоже была частью этой империи, более того, можно сказать, что это был самый темный ее угол. Глобальная картина этой империи дана в мрачных тонах, описана преступная атмосфера, полная шекспировских страстей.
Ко мне вообще часто применяли определение «анти». Роман «Генерал мертвой армии» сочли «антиитальянским». Из-за «Концерта в конце зимы» я заработал эпитет «антикитайского» писателя. «Антитурецкими» считают многие мои книги, и, естественно, многие считаются «антиюгославскими», понятно почему. Но чаще всего мои противники называли меня «антиалбанским» писателем! Забавно, не правда ли?
Как известно, многие ваши романы переведены на английский язык не напрямую с албанского, а с французских переводов. Насколько такой двойной перевод соответствует оригиналу? Как бы вы отнеслись к тому, что ваши романы переводили бы на языки республик бывшего СССР (например, на украинский, казахский и т. д.) не с албанского языка, а с русского?
У меня было много переводчиков на английский язык, семь или восемь. Половина из них переводила с албанского, половина с французского. Естественно, перевод с языка-посредника приводит к потерям. Албанский язык, как вам прекрасно известно, сильно структурирован и очень сложен; со множеством латинских и других заимствований, вплоть до кельтских. Это его особенность. Пользоваться им непросто, но для литературы это хорошо. Я думаю, что сложный и богатый язык сам по себе поднимает уровень литературы.
Чтокасаетсяперевода на языки бывших советских республик с русского, я считаю это вполне возможным. Русским языком традиционно широко пользовались в этих странах, и сам по себе он, благодаря своему богатству и силе, без сомнения может служить средством передачи всего, что связано с искусством слова.
А вы сами занимались когда-нибудь переводом? Если да, то доводилось ли вам переводить с русского языка?
Да, переводил, но редко, для собственного удовольствия. Я упомянул бы «Орестею» Эсхила (третий или четвертый перевод этой вещи на албанский язык). Мой перевод был экспериментальным, я как бы заключил с самим собой пари: сохранить максимальную верность оригиналу — это касается как содержания, так и формы, и даже сохранить ту дымку загадочности, которая часто встречается в греческой трагедии. Как раз ее-то переводчикам обычно не удается передать, а мне нравятся таинственные вещи. Из французской литературы я перевел «Пьяный корабль» Рембо, а из русской поэзии «Осень» и отрывки из «Евгения Онегина» Пушкина. Кроме того, когда я был студентом, перевел «Облако в штанах» Маяковского. Так же как и при переводе «Орестеи», при переводе этой поэмы я поставил перед собой цель — во что бы то ни стало сохранить ритм и музыку оригинала. Мне хотелось бы привести первые строчки моего перевода:
I merrni pêrçart fjalët e mia?
Kjo ndodhi,
Ndodhi n’Odesë.
Do vij më katër, tha Maria…
Вам нравится давать в своих произведениях новые трактовки мифов, как это, к примеру, сделано в вашей единственной драме «Скучное время года на Олимпе»? Не могли бы вы что-нибудь рассказать об этом?
Когда занимаешься литературой с подросткового возраста, у тебя возникают довольно странные идеи, из тех, что называют «сумасшедшими». Я уже рассказывал о «Макбете», теперь расскажу кое-что о «Гамлете».
Привлеченный все тем же словом «призрак», я взял его из библиотеки моего дяди, чтобы прочесть, но к концу первого акта я сильно рассердился на Шекспира, поскольку мне показалось, что принц Гамлет насмехается над тенью своего отца. И тут мне пришло в голову, что я должен исправить трагедию, переписав «все эти насмешки». Мой дядя, застав меня за этим занятием, надрал мне уши и сказал: мало того, что ты идиот, ты мне еще и книгу испортил. Это меня, однако, не остановило. Очень расстроенный коварным захватом Трои, я мечтал написать произведение, в котором Троя не пала бы, то есть чтобы троянцы не затаскивали внутрь этого деревянного коня. Я думаю, миллионы подростков испытывали похожее сожаление по поводу Трои. Но у меня это не осталось только подростковой мечтой. В 1965 году я написал роман «Чудовище», в котором речь идет именно об этом. Роман был запрещен, поскольку его объявили авангардистским и декадентским. Драма, которую вы упомянули, связана как раз с мечтой моей юности: воссоздать забытую греческую трагедию. Удалось мне это сделать только десять лет назад, то есть далеко уже не в юности. К «Прометею» Эсхила, который является средней частью утраченной трилогии, я дописал первую и третью части… Немного сумасшедшая затея, не правда ли? Тем не менее драму поставили во Франции, в Албании и, возможно, скоро поставят и в Греции.
В качестве последнего вопроса: что бы вы хотели сказать читателю «Иностранной литературы»?
Что касается российских читателей, то я считаю их одними из самых лучших в мире. Для меня, как для писателя, все люди — моей страны и других стран — не только люди, но одновременно и читатели. Среди своих читателей мы, писатели, словно в своем собственном королевстве.
Я надеюсь, что мои книги найдут понимание у российского читателя. И напоследок мне хотелось бы, чтобы вы сопроводили это интервью коротеньким рассказиком, написанным мной в 1985 году. Рассказ называется «Смерть русской женщины»[2]. В нем есть многое из того, о чем я только что рассказал.
СМЕРТЬ РУССКОЙ ЖЕНЩИНЫ
Нина Ф. Москвичка. Вышла замуж в 1959 году за албанского студента. После слов «люблю» были прогулки по парку Горького, звонки из засыпанных снегом телефонных будок, всхлипы «ты меня не забудешь» и т. д. и т. д. , и так до: «Гражданка Нина Ф. берет в мужья А. Д». Затем подписи, обмен кольцами, отъезд и медовый месяц в Албании.
Теперь она лежит в гробу посреди комнаты городской квартиры, за тысячи километров от своей родины. Уже многие годы она не получала писем от родных (письма доходили редко после разрыва отношений, а в последние годы — вообще как обрезало). Она не знала точно, кто умер, а кто жив из ее семьи, так же как и они наверняка не знали, жива ли она, и вряд ли когда-нибудь узнают год ее смерти.
Вокруг гроба толпятся женщины и плачут на чужом языке. Это сестры студента, уже старухи. Из-за повязанного ей на голову цветастого платка она еще больше похожа на русскую, и от этого еще печальнее кажутся причитания на чужом языке.
Редкую женщину оплакивают ее свояченицы с таким надрывом. Это то, о чем не говорят вслух, это и так понятно. Понятна и причина: в первую очередь они оплакивают ее одиночество. И, конечно, свое собственное тоже.
Справа от гроба, за спиной у женщин, книжная полка. Среди корешков выделяются книги о разрыве отношений с Советским Союзом, в основном политические труды вождя страны. Между ними и телом лежащей в гробу женщины — всхлипы женщин.
Приближается время погребения. В квартире происходит более оживленное движение, приносят крышку гроба, с грохотом забивают в нее гвозди. Чуть погодя автобусы с печальными людьми отъезжают в сторону западного городского кладбища.
День сырой, дождливый. Но никто не отходит раньше времени от ямы. Одна женщина, член руководства местного отделения Фронта[3], произносит совсем короткую речь, в которой говорит, что Нина Ф. была хорошей матерью и женой, и сознательной работницей, и что в своей работе она всегда руководствовалась уроками Партии и ее вождя.
Ни слова о ее национальности, которая была причиной самого большого одиночества, какое только можно себе представить.
Прощай, Нина!
Это единственные нормальные слова, которые произносит активистка Фронта.
Более нормальным, чем эти слова, кажется стук комьев глины и камешков, падающих на гроб, это универсальный язык, более понятный, чем человеческий, несмотря на то, что могила эта вырыта не в бескрайней русской земле, а в скупой албанской почве, где и для своих-то могил едва хватает места.
Декабрь, 1985
Запись беседы, вступление и перевод с албанского В. Тюхина