Драма. Послесловие автора
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 5, 2008
Перевод А. Афиногеновой
Современная смерть: Человек у последней черты[1]
Загородный комплекс для проведения семинаров и лекционных курсов на берегу Эресунда. В весенней дымке мимо проплывают танкеры. Между корпусами кораблей видны замки Кронборг и Хельсингёр.
Председательствующий. Здравствуйте, я начальник управления Берт Перссон, сердечно приветствую участников симпозиума, посвященного теме «Человек у последней черты» — ЧУПЧ. Он организован нами, членами ЧУПЧ, и большинство из нас знает друг друга именно по работе в этой группе.
Итак, ЧУПЧ — проектная группа в рамках Министерства здравоохранения и социального обеспечения, занимающаяся положением людей, которые находятся на пороге смерти. Мне хотелось бы особо поприветствовать участников со стороны, согласившихся поделиться с нами своими соображениями, — то есть тех, на ком мы можем опробовать наши идеи. Вот так, на ранней стадии выработки совершенно новых планов, мы хотим раскинуть наши щупальца, чтобы в ходе неформальной дискуссии всосать критические замечания и новую информацию.
Что такое «Человек у последней черты»? Речь идет о необычайно широком спектре проблем, затрагивающих как богословие и философию, так и социологию, биологию и химию.
Рассылая приглашения и информационные листки, мы упомянули несколько правил, которые необходимо соблюдать на любой конференции, посвященной щекотливым с точки зрения общественного мнения вопросам. Надеюсь, никто не будет возражать, если я вкратце еще раз их перечислю. Во-первых: это закрытая конференция. СМИ на нее не допускаются, и сообщать им о содержании дискуссий, как сейчас, так и потом, разрешается только после согласования со мной. Я обязан напомнить вам, что новый закон о секретности в сфере общественного планирования в высшей степени актуален в таких случаях, как этот. Во-вторых: большая просьба ко всем участникам не покидать наш комплекс без веских на то оснований. Опыт показывает, что непрерывность в общении играет большую роль для взаимопонимания в дебатах и тем самым для результатов всего симпозиума. Это, так сказать, оборотная сторона медали. Надеюсь, что обслуживание гостиничных номеров, бильярд, сауна, настольный теннис и, разумеется, удовольствие от самого общения отчасти компенсируют эти неудобства.
Повестка дня находится перед вами. В своем вступительном слове я сделаю обзор основной проблематики и обозначу основные направления политики министерства. Явкратце расскажу и о предыдущих исследованиях в этой области. Затем у нас будут два доклада. КаспарСторм из института медицинской этики затронет вопросы «Этики ухода за больными и общественной этики». После ланча Аксель Рённинг представит обзор того, что он называет «историей человеческих ценностей». Аксель Рённинг — датский специалист по истории философии и литератор, но хорошо известен и в Швеции, где работает уже много лет. Дискуссия будет носить совершенно открытый характер, то есть вы можете прерывать выступление докладчика вопросами и комментариями тогда, когда у вас эти вопросы будут возникать: спонтанно, по ходу дела. Пользуюсь случаем, чтобы попросить вас по возможности избегать специальной терминологии, поскольку здесь собрались люди разных занятий и профессий. Заранее спасибо.
Теперь от призывов я перейду к сути. Позвольте мне сначала ненадолго вернуться в недавнее прошлое.
В 70-х годах мы провели исследование по проблемам лечения больных, находящихся на пороге смерти. Но цель исследования определили как проблему одного лишь здравоохранения, а не как проблему общества в целом. Вначале это привело к тому, что специалисты-медики, в основном профессора медицины и главные врачи клиник, оказались в большинстве по сравнению с представителями других заинтересованных слоев общества. Исследование было сконцентрировано на пациентах и медперсонале, в то время как экономические вопросы здравоохранения практически остались в стороне. Этой области в Швеции вообще не уделяют должного внимания. В конце 70-х годов поступил целый ряд отчетов, нередко весьма добротных, но в основном описательного, а не конструктивного характера: в них не предлагалось что-либо изменить. И как итог исследования — вывод, который, собственно говоря, не затрагивал ключевых проблем и не имел никаких реальных следствий. Значит, для принятия трудных решений об эвтаназии время еще не созрело. Это было, как мы говорим, промежуточное исследование, и, собственно, других целей оно не преследовало. Проблемы смерти мозга и трансплантации решались, как известно, по отдельности.
Вспомним предысторию: так называемые дела о содействии уходу людей из жизни в 60-х и 70-х годах вызвали бурные дебаты, которые мы никак не смогли контролировать. Именно их следствием стал путь развития, не имевший ни малейшего шанса на конструктивность. Потому что то был путь индивидуалистический. Мы помним инициативную группу «Право на смерть». Буржуазное и маргинальное народное движение, которое, однако, состояло из интеллектуалов и возглавлялось людьми, откровенно ориентировавшимися на публичность. В то время у нас было немало подобных начинаний. Цель, разумеется, ставилась достойная: с помощью специального «предсмертного» завещания избежать лечения, направленного на продолжение жизни в безнадежной и, возможно, мучительной ситуации. Далее описывались государственные клиники, где больные и уставшие от жизни люди могли бы — после соответствующего теста — получить свой смертельный укол или последний коктейль в приятной обстановке. Здесь просматривается англосаксонская модель, своего рода комфортная смерть по индивидуальному заказу.
В общем, этот путь вел в тупик. Врачи не поддались на подобные слабые, никем не подтвержденные аргументы. Исследование и было начато, чтобы выявить такие махинации и прекратить всякие разговоры об обязанности осуществлять как пассивную, так и активную эвтаназию. Для надежности к работе были привлечены несколько профессиональных «тяжеловесов», ярых противников эвтаназии в принципе. Вряд ли я должен говорить, что КаспарСторм, уже в то время занимавший ведущее место среди наших специалистов по медицинской этике, не принимал участия в исследовании. Его время еще не пришло.
Понять причину отрицательного отношения врачей легко. Она носила двоякий характер. Во-первых: нежелание предстать в роли возможных палачей в глазах неподготовленного общественного мнения и стать объектом неприятных слухов. Во-вторых: нежелание еще раз расколоть врачебную корпорацию, которую с трудом удалось объединить после реформы, касавшейся абортов[2]. Если опять приносить себя в жертву, то делать это надо только ради создания столь же широко распространенного общественного мнения. И эти рассуждения были правомерны. Именно так должны пробивать себе дорогу реформы.
Итак, 70-е, «нерешительные 70-е». Время идет, мы переживаем двенадцатый год кризиса. Медицинская каста постепенно теряет силу, поскольку на смену нехватке врачей пришла безработица. Вопросы, касающиеся «Человека у последней черты», — уже не привилегия медиков. Для проведения необходимых реформ важную роль стали играть и общественно-экономические ценности. Вряд ли мне нужно детально обрисовывать положение дел, можно обойтись несколькими штрихами. Пирамида народонаселения имеет вид сигары, и если все будет продолжаться, как было до сих пор, она примет форму гриба. Количество детей, которых мы лишаемся по причине абортов, увеличится втрое, как и число непродуктивных стариков и старух на вершине пирамиды. Каждый четвертый швед является пенсионером по старости, а каждый восьмой в активном возрасте выходит на пенсию досрочно. Семьдесят пять процентов расходов на здравоохранение идет на длительное стационарное пребывание и лечение безнадежных больных; тут мы достигли потолка и пробили его еще десять-пятнадцать лет назад. Среди двадцати пяти процентов населения, находящегося в репродуктивном возрасте и оплачивающего эти расходы из своего кармана, существует более или менее сильное недовольство, но это недовольство затыкается сразу двумя кляпами. Один из них называется всеобщим избирательным правом, и оно заставляет молчать политиков: старики сохраняют право голоса и в сто лет, и ни одна партия не может позволить себе роскошь потерять два миллиона избирателей. Второй кляп — древнее табу, которое называется благоговением перед человеческой жизнью и которое заставляет молчать всех. Стало быть, вокруг царит молчание, несмотря на то, что налоговое бремя становится все невыносимее, безработица растет, а депрессия, похоже не имеющая конца, вгрызается в плоть нашего общества до самых костей.
Возможно, кое-кого из наших участников сейчас охватило беспокойство. Куда клонит Перссон? Не волнуйтесь, я не забыл Гитлера, мы не планируем массовых убийств стариков, инвалидов и других «бесполезных ртов». А если бы я вдруг и забыл про него, то старики бы мне напомнили, они ведь тогда были молодыми. Если Гитлер в чем и преуспел, так это в том, что подобные мысли невозможны в западных странах и сейчас, и в обозримом будущем. Проблема вот в чем: одно упоминание Гитлера и те ассоциации, какие оно вызывает, препятствуют также бережному и гуманному отбору, который необходим для спасения нации от гибели. В таком случае Гитлер окончательно победил нас.
Весь этот комплекс опасных табу и предрассудков укладывается в простую формулу: экономике запрещается управлять моралью. Но что такое экономика, материальные ресурсы, если не рамки, в которые заключена вся наша жизнь? Легче перепрыгнуть через собственную тень, чем взорвать эти рамки. А ведь табу, нарушаемое ежечасно и ежедневно, — одно сплошное лицемерие, хотя до сих пор считается неприличным говорить об этом вслух. Но уже многие десятилетия мы оцениваем убытки от алкогольных отравлений, дорожно-транспортных происшествий и самоубийств суммами общественных издержек на здравоохранение и затрат в связи со спадом производства. Даже те, кто по-прежнему охотятся за голосами пенсионеров, обещая им увеличение средств на длительное стационарное лечение, индексацию пенсий и тому подобное, в конце концов возвращаются к экономическим аргументам: старики имеют право на достойную старость, потому что именно они, как говорится, «построили наше общество». Но как быть, если их старость станет столь дорогостоящей, что они сами разрушат построенное ими? Уж не говоря о том, что эти аргументы никак не включают инвалидов всех возрастов.
Позвольте мне посмотреть на проблему с другой точки зрения и обратиться к истории. 60-е годы были рекордными в Швеции, и нам требовалось вовлечь в производство больше матерей. В 70-е годы дела пошли хуже — стагнация, безработица — и, образно выражаясь, домой отправили отцов[3]. А сейчас, когда состояние экономики стало критическим, налицо взрывной рост числа стариков. Грубо говоря, нам необходимо побыстрее увеличить смертность. Но каким образом?
Умирать считается неестественным. В большей степени, чем когда бы то ни было. И корень зла в первую очередь не в том, что эвтаназия незаконна, а в том, что она незаконна, поскольку слишком мало людей хотят ее. Важной причиной такого положения вещей являются, конечно, успехи, достигнутые в области обезболивания, и это само по себе превосходно. Но у нас появился так называемый «новый страх смерти», его-то нам и нужно преодолеть. Нам необходимо создать новое отношение к смерти и старению, и не только у стариков. Смерть должна снова стать естественной после того, как активный период жизни остался в прошлом. Надо решать проблемы ради стариков, а не во вред им.
Ибо что иное мы можем сделать с нашей политической системой? Глиструп[4] в свое время предлагал лишать пенсионеров права голоса одновременно с лишением их водительских прав. Но пока оно у них остается, им хватит голосов, чтобы заблокировать подобное предложение. По той же причине нельзя сколько-нибудь значительно снизить уровень их жизни. Один политик несколько лет назад высказал идею повысить этот уровень с помощью субсидий на питание и транспорт за счет налогов. Он хотел вызвать реакцию у остальной части населения, чтобы сдвинуть дело с мертвой точки. И сдвинул: его не переизбрали. Это доказывает, что система зашла в тупик. Политики топчутся на месте. Нам, то есть тем, кто занимается планированием, нужно подтолкнуть их.
Итак, ситуация выглядит следующим образом. Если мы хотим сохранить надежность нашего существования, мы должны сделать ее выборочной, поскольку увеличения ресурсов в абсолютном выражении не предвидится. Если мы хотим сохранить систему, принудительные меры исключены. Что же тогда остается?
Я попытаюсь в весьма предварительном виде наметить возможные решения. Я исхожу из очень простого вопроса: каким образом общество может создать спрос на эвтаназию в актуальных группах населения и тем самым проложить дорогу новому законодательству? Или еще осторожнее: как повысить готовность к смерти, усилить желание проститься с жизнью в указанной группе? Не исключено, что это кое для кого представляется утопичным, и мы в ЧУПЧ тоже так считали, пока не приступили к работе. Но это не утопия. Необходимо лишь избегать определенной политической терминологии — той, которой пользуются заинтересованные организации, той, что ориентирована на групповые интересы, не принимая во внимание интересы общества. Мы провели опрос среди части пенсионеров — в несколько завуалированной форме, естественно. И он показывает, что упомянутое мной желание уже существует. Сверх всяких ожиданий. Многие респонденты — особенно в группах, которые политики обычно называют слабыми членами общества, или «маленькими людьми», — готовы к реформам в этой области. Такой общественный дух вызывает восхищение, особенно если учесть тяжелый жизненный опыт большинства этих людей. Или же нужно предположить, что в них все еще сидит вековая покорность. Как бы то ни было, их мучает мысль о том, что они в некотором смысле стали в тягость обществу, что не могут ухаживать за собой во время длительного пребывания в стационарах и так далее. Они в глубине души прекрасно понимают, что в первую очередь нужно делать ставку на активные возрастные группы и обеспечивать их уровень жизни. Но в то же время, — и важно обратить на это внимание, — они стоят на страже своих пенсий и воспринимают их как нечто неприкосновенное — именно потому, что эти пенсии, по мнению стариков, в отличие от длительной терапии не суть некое подаяние трудоспособных членов общества, а заработаны ими самими на протяжении всей нелегкой жизни. Так что здесь мы сталкиваемся с экономическими интересами, по-прежнему имеющими абсолютную ценность в нашем обществе. Следовательно, как это ни парадоксально, мы обнаруживаем, что если общество ставит вопрос «деньги или жизнь», — вопрос совершенно риторический, — старики с тяжелым вздохом отвечают, что охотнее расстанутся с жизнью. Во всяком случае, отвечают так поразительно часто. Конечно, не те, что сохранили бодрость или недавно вышли на пенсию. Но уже после семидесяти, когдасилы начинают убывать и появляются возрастные недуги, все сильнее ощущается давление со стороны молодых: груз кризиса и безработицы ложится, так сказать, на плечи изможденных. И голос солидарности, если мы позаботимся о том, чтобы его усилить, станет намного громче, чем голос собственной жажды жизни, и человек попросит о конце, быть может, как о последней возможности проявить самостоятельность.
Здесь я, разумеется, изложил лишь основные результаты исследования. Хочу обратить внимание на то, что вопрос об эвтаназии сдвинулся с мертвой точки. Индивидуальные страдания облегчены. Теперь в нас должен заговорить общественный дух и, когда придет время, желание рассчитаться с жизнью.
Естественно, мы стоим еще в начале процесса, которым надо управлять с помощью терпеливых разъяснений и эффективного просвещения, прежде чем будет сформировано окончательное решение. Это окончательное решение мы в ЧУПЧ обозначаем хорошо известной формулой — добровольная обязанность. Под словом «добровольная» я, разумеется, имею в виду принятое по всем демократическим канонам решение центра. Перспектива проясняется, не правда ли? Очевидный образец такого подхода к вопросам благосостояния — пенсионная реформа[5]. Позвольте мне еще раз провести сравнение с инициативной группой «Право на смерть» и их «предсмертными» завещаниями. Это было индивидуальное решение проблемы: индивидуальная страховка от мучительного умирания. Мы же хотим дать общественное решение: закрепленное законом правона защиту от длительного старения и связанных с ним тягот. Коллективное и обязательное решение, подходящее нам, шведам, больше всего. Все должны быть уверены в том, что, когда безнадежная болезнь, беспомощность или старческая немощь достигнут некоего предела, — а еще лучше, до всего этого, в определенном возрасте, — общество вмешается и обеспечит им освобождающую и безболезненную смерть. И не надо будет клянчить ее, как клянчили льготы в дореформенном обществе! Пока мы не созреем до установления общей возрастной границы в 70, возможно, 75 лет, общество может делегировать отдельные решения, например, комиссиям, назначенным парламентом и возглавляемым врачами, по типу наших судов. Детали всегда можно будет обсудить, ведь нам предстоит еще пройти долгий путь, прежде чем мы достигнем цели. И на этом пути, конечно, придется устранить немало преград. Но многие из них — полагаю, большее число, чем кажется — уже устранены, негласно. Приведу пример: наши больницы давно используют неофициальную инструкцию не проводить полноценное лечение инфарктов миокарда у пенсионеров. То же самое, совершенно официально, касается некоторых категорий детей с тяжелыми дефектами. Все это приносит ощутимую экономию средств. Далее следует расставить определенные приоритеты в интенсивной терапии, о чем более подробно расскажет КаспарСторм.
Под конец я укажу на пару препятствий, чтобы никто не подумал, будто мы недооцениваем имеющиеся вне всякого сомнения трудности. Как известно, общество с 60-х годов проводит усиленные кампании в области здравоохранения по широкому спектру вопросов. Медицинские обследования, кампании за то, чтобы побудить людей больше двигаться, следить за здоровьем и улучшать условия труда, яростная борьба против алкоголя и табака, пропаганда определенных видов питания и так далее. Все для того, чтобы увеличить производительность и разгрузить медицинский персонал. Благодаря людям, находящимся в хорошей физической форме, возрастает не только темп работы; они также отличаются большей гибкостью и мобильностью. Кроме того, постоянные заботы о физическом здоровье и радость жизни наполняют смыслом досуг и уж по крайней мере не приносят вреда. В разных вариантах развилась своего рода «идеология тела», ставшая мощной связующей силой в обществе. Фактор благоприятный, по мнению многих, но в кризисной экономике, такой как наша, в условиях растущей безработицы, это приводит к дилемме, болезненному противоречию. У нас выросло поколение людей, которые не только живут дольше, но и намного дольше, чем прежде, сохраняют способность к полноценному труду. Мы осознаем опасность и отключаем кое-какие административные механизмы, пытаемся даже кое-где притормозить процесс, — например, приглашаем на радио профессоров, предостерегающих против чрезмерного увлечения моционом и здоровым образом жизни. Но, похоже, это не помогает, снежный ком катится дальше. И вот у нас оказалось множество пенсионеров в отличной физической форме, которые с удовольствием бы продолжали работать, если бы получили такую возможность. Но это нереально, работы на всех не хватает, а безработная молодежь напирает. Однако и без работы старики живут за счет хорошей кондиции и любви к моциону, накапливая здоровье и силы на десятки лет вперед. И на содержание этой престарелой и совершенно ненужной жизненной энергии общество тратит все большие суммы: сейчас мы достигли цифры в 60 миллиардов. И оплачивает эти расходы своими налогами работающее население. Если и появится поколение столетних, то все они попадут, в конце концов, в длительный стационар, хотя бы потому, что никакой здоровый образ жизни не позволит им сохранить ясность ума.
Вот вам еще один замкнутый круг, на сей раз не в политике.
Но на этом я пока остановлюсь. Я намеренно изложил свои вступительные тезисы в бессистемной форме, дабы избежать любого манипулирования, способного воспрепятствовать плодотворному и оживленному обмену мнениями. Благодаря нашему информационному листку те из вас, кто не входит в ЧУПЧ, уже частично ознакомились с соображениями, общими для ЧУПЧ и министерской группы, разрабатывающей политическую платформу. Мной же двигало желание нарисовать более подробную и отчетливую картину. Так, чтобы дискуссия приобрела открытый и, если хотите, острый характер, подобающий ситуации. Нам нужен настоящий свежий ветер. Слово предоставляется КаспаруСторму.
КаспарСторм. Спасибо. Я сразу же перехожу к тому, что для меня является главным пунктом в выступлении Берта Перссона: вопросу о соотношении экономики и этики, общественных ценностей и человеческих ценностей. Проблема мне хорошо знакома, я часто затрагивал ее в своих книгах и сталкиваюсь с ней ежедневно в Институте медицинской этики.
Начну с трех примеров, трех гипотетических ситуаций, которые я обычно использую в своих лекциях.
Представьте себе отделение интенсивной терапии в сельской местности, имеющее возможность принимать только по одному пациенту за раз. В примере номер один туда поступает человек с тяжелым кровоизлиянием в мозг, шанс на выживание которого составляет десять процентов. Пока его подключают к аппаратуре, привозят пациента, попавшего в автомобильную катастрофу; его шансы выжить составляют пятьдесят процентов при условии немедленного оказания помощи. Вопрос ясен, кровоизлияние в мозг должно отступить на второй план. Мы сделали выбор, основанный на оценке врачом шансов на выживание. Это не оспаривается и никогда не оспаривалось, здесь не производится градация ценности человеческой жизни. Только шансов на выживание. Остается вопрос: не следовало бы в этом случае определить то, что я сейчас назову общественной ценностью? Но, когда шансы на спасение сильно различаются, такого на практике не происходит.
В следующем примере речь идет о двух людях, имеющих равные шансы на выживание. Один — идиот, другой — нобелевский лауреат. Тут выбор, пожалуй, тоже очевиден, по крайней мере мне никогда не приходилось встречать врача, чей идеализм заставил бы его сомневаться, кого спасать — нобелевского лауреата или идиота. Здесь, однако, у нас имеет место градация и человеческой ценности, и того, что я называю общественной ценностью. Если, конечно, не считать, что идиот не обладает никакой человеческой ценностью вообще. Во всяком случае, именно так полагает протестантская религия, и тогда выбор становится еще легче. Я еще вернусь к вопросу о человеческой ценности идиотов в связи с проблемой эвтаназии, и тогда было бы интересно послушать мнение Рённинга. И Карнему, богослова.
Мой третий пример посложнее. В течение одной ночи поступают три человека, нуждающиеся в неотложной помощи. Первый — девушка двадцати лет, пианистка, подающая блестящие надежды в музыкальном мире. Персонал с рвением приступает к делу. Но тут сообщают, что привезли нового пациента — лесоруба, около сорока пяти лет. Проверка данных на компьютере показывает, что девушка одинока, а у лесоруба жена и четверо маленьких детей. Здесь не нужна оценка человеческой ценности, — общественная ценность, или, если хотите, общественно-экономическая ценность заставляет выбрать отца семейства. Во многих учреждениях уже сложилась практика, согласно которой людям, имеющим на руках иждивенцев, отдается предпочтение перед одинокими, независимо от их возраста. Я вернусь к этому вопросу, когда буду рассказывать об одном начинании американцев.
Итак, наш пациент лежит на операционном столе, и персонал готовится к операции. И вдруг, этой же беспокойной ночью, привозят жертву автомобильной катастрофы с повреждениями, угрожающими жизни. Это политик, близкий к правительственным кругам, он проводил в этих местах отпуск и по пьяной лавочке врезался на своей машине в дерево. Ему шестьдесят лет, холостяк. Согласно католической морали, к которой я в данном случае присоединяюсь, правильный выбор состоит в том, чтобы лесоруба сняли с операционного стола.
Почему же? Не будем говорить о человеческой ценности, да и общественно-экономическое положение министра-холостяка намного хуже, чем у его соперника за право жить. Но общественная ценность ведущего политика должна определяться настолько высоко, что она выдвигает его на первое место. Его необходимо спасти ради нации, представляющей собой, по современным понятиям, наивысшую ценность, пусть мы и предпочитаем вместо «нации» говорить об «обществе». Он получает преимущество и перед нобелевским лауреатом, чьи открытия, если он ученый, могут, естественно, иметь большую материальную ценность, хотя, как правило, в более расплывчатой и долгосрочной международной перспективе. Если же наш лауреат получил премию по литературе, то он, в принципе, опускается до уровня молодой пианистки, то есть имеет только культурную, эстетическую и ограниченную личными интересами общественную ценность и лишь весьма опосредованно — экономическую: для своей семьи, издателя и прочих.
Я привел вам три примера. Как вы заметили, они сконструированы так, чтобы проиллюстрировать различные шкалы ценностей. Или вернее: первый, измеряющий шансы на выживание, можно вообще вывести за рамки данной дискуссии; только какая-нибудь высшая общественная ценность или же совсем низкая, сомнительная человеческая ценность — как в случае с идиотом — способна поколебать эти предпосылки. Следовательно, остаются шкала человеческой ценности и шкала общественной ценности.
Можно, конечно, утверждать, что не только тяжелое слабоумие — например, идиотизм, — но и хроническое асоциальное и криминальное поведение, равно как и преклонный возраст, означают снижение человеческой ценности. В отношении людей с ярко выраженными криминальными задатками преобладающее большинство граждан поддержит такую оценку. То же самое касается, очевидно, и стариков, пусть даже открытую демонстрацию народного мнения по этому поводу труднее себе представить в силу существующих табу, о которых говорил Берт Перссон. Но если бы мы начали использовать более ясный и одновременно более нейтральный термин «общественная ценность», то, вероятно, в этом вопросе стала бы возможна бóльшая открытость.
Предлагаемая мной стратегия ставит перед собой именно такую задачу. С этих, если хотите, проблем селекции снимается налет мистики благодаря тому, что они переходят из, в конечном счете, метафизической и потому произвольной шкалы человеческой ценности в практически гораздо более удобную шкалу общественной ценности, дающую возможность проводить рациональные количественные измерения, которые могут быть сведены к шаблонам и тем самым станут затверженными навыками. Это сообразуется и со смещением акцента с этики индивида на общественную этику, или, в формулировке Перссона, на общественные интересы, что уже широко применяется в различных областях.
Таким образом, мы получаем более широкий и легкоуправляемый этический регистр. Возьмите, например, инвалидов с тяжелыми физическими увечьями. Их никак нельзя лишить человеческой ценности, если они сохранили нормальные духовные способности. А вот общественной ценности — можно, в случае, когда какая-либо экстремальная ситуация приведет к необходимости радикальной селекции, с которой сталкивается военная медицина и медицина катастроф. Однако подобный случай — наличие человеческой ценности при отсутствии общественной — сравнительно маргинальное явление. Зато обратный — наличие общественной ценности при отсутствии человеческой — встречается гораздо чаще и характерно, так сказать, для нашего высокотехнологичного образа жизни. Природные ресурсы, рабочие места, механизмы, автомобили, разнообразные бытовые приспособления. Все то, что обычно называется овеществлением жизни.
Но я, возможно, слишком спешу. Наверное, по-прежнему есть те, кто предает анафеме любую сравнительную оценку людей, считая это неэтичным торгашеством. В неизбежных кризисных ситуациях, когда не хватает персонала и ресурсов, возникает желание отодвинуть от себя рациональный выбор и предоставить решение таким малорациональным силам, как случай, судьба или — при склонности к метафизике — Бог. Но если принять мое предложение, то есть вывести человеческую ценность с линии огня и заменить ее на общественную ценность, взятую в ее разных аспектах, одним словом, принять стратегию полезной этики, эта дилемма исчезает. Потому что идея абсолютной человеческой ценности целиком зависит от христианского мировоззрения. В ее основе лежит христианское учение о естественном праве. Но, как я уже вскользь упомянул, основные христианские конфессии готовы в некоторых случаях сделать исключение из догмата о человеческой ценности. Даже там, стало быть, идет торговля с обществом по поводу человеческой ценности. Во всяком случае, несгибаемость позиций не возведена в принцип. Я коснусь данной темы чуть подробнее, чтобы избежать упреков с этой стороны.
В одной из своих «Застольных бесед» Лютер рассказывает, что однажды ему показали двенадцатилетнего мальчика-идиота. Лютер сразу же предложил умертвить ребенка. Ведь это было бесполезное существо, «которое только поглощало пищу, и ело оно столько, сколько четыре крестьянина или батрака». Он имел в виду, что «подобные бесы представляют из себя лишь кусок плоти, massacarnis, поскольку не обладают душой». Место души занял дьявол, и, следовательно, ребенок — монстр, а не человек, поэтому его можно безвозбранно убить. Пятая заповедь…
Богослов, др. СэтКарнему. Вполне в духе времени, тогда верили в маленьких демонов…
Аксель Рённинг. Скорее уж, в духе Лютера. Лютер ведь был зверем. Я прекрасно знаю эту историю; помню, мы обсуждали ее в Дании во время оккупации, полагая, что она объясняет некоторые феномены. Сторм не процитировал отрывок, в котором Лютер говорит двум князьям, присутствовавшим при сем событии, что если бы он был князем или властителем, то самолично утопил бы ребенка в реке. И те замахали на него руками, ужаснувшись такой жестокости. Это тоже не совсем в духе времени, хотя они и представляли мирскую власть. Если провести сравнение с Иисусом в сходных ситуациях …
Карнему. Этого делать нельзя, и нужно помнить, что Лютер в застольных беседах нередко прибегает к крайностям. Он просто-напросто не всегда трезв, что нередко сопутствует застольным беседам. Но «Беседы» Лютера не каноническое сочинение, лютеранская церковь ни в коей мере не несет ответственности за него.
Рённинг. Но оно сыграло чудовищную роль в немецкой истории: один из самых страшных врачей-преступников использовал этот текст, чтобы оправдать убийство пятидесяти шести детей во время войны. И не все они были идиотами. Надеюсь, Сторм не попался на эту удочку?
Сторм. Нет, нет, я знаю Кателя[6] и его книгу. Думаю, именно на нее ты намекаешь. Но, по-моему, в ней он защищает только эвтаназию детей-уродов и ничего больше.
Рённинг. Это-то и ужасно. Он делает вид, что речь идет исключительно об этом и ни о чем более, как будто Третьего рейха никогда и не было. И, тем не менее доказано, что он принимал участие в убийстве совершенно нормальных детей в целях своего рода расовой гигиены. Он даже перед судом не предстал.
Председательствующий. Не слишком ли далеко мы отошли от темы? Может, дадим Сторму продолжить?
Рённинг. Позвольте лишь спросить Карнему, расходится ли он во взглядах с Лютером на человеческую ценность детей-идиотов, детей-уродов и детей-монголоидов?
Карнему. Я не говорил, что не согласен с ним. Я просто хотел дистанцироваться от его грубых выражений. Лютер не был мягкотелым гуманистом. Но если у человека отсутствует всякая духовная жизнь, то нельзя говорить о человеке или о личности. Эти дети — жестокая игра природы, их жизнь не несет с собой ничего, кроме страданий и для них самих, и для окружающих. И я не могу согласиться с только что высказанным Стормом утверждением, что мы якобы «сделаем исключение из догмата о человеческой ценности», если поможем этим детям безболезненно умереть. Христианское учение о естественном праве, которое он упомянул, относится к существам, обладающим человеческим разумом и духовной жизнью; лишь тогда можно говорить о ценности личности. Тут напрашивается сравнение с теми, у кого констатирована смерть мозга. Но это нисколько не мешает проявлять милосердие ко всем творениям Божьим.
Рённинг. Спасибо. Я вернусь к этим вопросам в своем докладе.
Председательствующий.Каспар Сторм. Прошу.
Сторм. Я очень благодарен Карнему за сведения о тех уточнениях к догмату о ценности личности, которые лежат в основе учения о естественном праве. Не уверен, что католики встанут здесь на сторону Карнему, но это не так важно.
Карнему. Безусловно.
Сторм. Как бы то ни было, я как раз собирался коснуться католиков и их тезиса о том, что в некоторых случаях дозволяется отступить от принципа равной для всех ценности человеческой личности. Это возможно, когда того требуют интересы общества. Стало быть, экстраординарные, то есть очень дорогостоящие, средства спасения жизни не обязательно использовать, если спасаемый не представляет большой ценности с точки зрения всеобщего блага, например, не является лидером в области политики или экономики.
(Далее см. бумажную версию)