Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 5, 2008
КТО ТАМ У ПОСЛЕДНЕЙ ЧЕРТЫ?[1]
«Современная смерть» К.-Х. Вийкмарка в оригинале впервые была опубликована в 1978 году. Сюжет разворачивается в Швеции тех времен, когда для многих из нас эта страна выступала как своего рода эталон социализма (вспомним «шведскую модель»). По контрасту он воспринимался в качестве привлекательной альтернативы тому «реальному» развитому социализму, в котором обретались мы сами. Но, как можно понять из этого памфлета, жизнь в обществе шведского социализма отнюдь не была беспроблемной.
Некоторые из этих весьма непростых проблем как раз и обсуждаются в памфлете Вийкмарка. Сюжет выстроен таким образом, что ключевое место отводится проблеме эвтаназии, которая поначалу обсуждается с социально-экономической точки зрения. Сразу же следует сказать о том, что в таких резких формах, в каких эта проблема представлена у Вийкмарка, тогда она, конечно же, не стояла. Ее заострение, порой доходящее до шаржирования аргументов тех, кто разворачивает целую программу эвтаназии, — это художественный и публицистический прием, весьма эффектно, на мой взгляд, используемый автором. И, конечно, как очень скоро выясняется в ходе дискуссии, тема эвтаназии имеет помимо социальных и экономических еще и множество других — культурных, юридических, моральных, если угодно — более человеческих измерений, которые я считаю и более фундаментальными. По сути дела, Вийкмарк вводит читателя в своего рода интеллектуальную лабораторию, в которой происходит выработка принципиально нового — с точки зрения накопленного человечеством опыта — понимания смерти и отношения к ней: концепции «современной смерти». Это — заранее объявленная смерть, которая будет наступать по предписанию чиновника.
С некоторой долей упрощения в истории ХХ столетия можно выделить две реально работавшие трактовки эвтаназии. Сама тема эвтаназии довольно широко обсуждалась уже в самом начале столетия и даже еще раньше. В дореволюционной России, к примеру, существовало даже общественное движение, которое называлось «Утоли моя печали» и ставило своей задачей помочь уйти из жизни тем, для кого эта жизнь — вследствие тяжелой и неизлечимой болезни — стала невыносимой. Наш выдающийся адвокат А.Ф. Кони в те времена предложил проект, призванный узаконить — при соблюдении ряда условий — практику добровольного ухода из жизни пациентов, оказавшихся в таком состоянии.
Однако на рельсы практической политики, проводимой государством, эвтаназия была поставлена лишь в нацистской Германии 30 — 40-х годов. Сначала, еще в 20-е годы, усилиями прежде всего ряда ученых, как биологов, медиков, так и юристов, была сформирована идея о «жизни, которая не стоит того, чтобы ее жить». При этом поначалу имелась в виду жизнь человека, страдающего неизлечимыми врожденными физическими или психическими пороками, который обречен на непереносимые мучения, содержание которого становится тяжким бременем для тех, кто его окружает, и бессмысленной обузой для общества в целом.
Впоследствии, после прихода Гитлера к власти, были разработаны критерии и процедуры, приняты соответствующие нормативные документы — и машина эвтаназии была запущена. Появились специалисты, которые, ничтоже сумняшеся, принимали за других решение о том, стоит ли жизнь каждого из этих других того, чтобы ее жить. Выяснилось, правда, что по мере того, как машина набирала обороты, понятие «недостойной» жизни получало все более широкое толкование, и соответственно приходилось увеличивать и круг лиц, подвергавшихся эвтаназии. Об этом, кстати, напоминает один из персонажей «Современной смерти» — Аксель Рённинг. Произошло — и, очевидно, не могло не произойти — то, что иногда именуют эффектом наклонной плоскости: ступив на нее и сделав первый шаг, бывает крайне трудно остановиться.
По окончании Второй мировой войны, когда человечество узнало об этих, как и многих других, преступных деяниях нацистов, сам термин «эвтаназия» стал восприниматься именно в таком зловещем контексте и приобрел резко негативную окраску. Так продолжалось несколько десятилетий, но примерно в 60-е годы ситуация снова начала меняться.
Теперь, впрочем, размышлять об эвтаназии люди стали по другим причинам, главная из которых, как это ни парадоксально, заключена в бурном прогрессе медицины, появлении все более новых и могущественных средств и методов продления человеческой жизни. Одно из направлений этого прогресса — создание таких препаратов и технологий, которые позволяют приостановить, замедлить, затормозить наступление смерти у тяжело больного пациента. Но, как выяснилось довольно скоро, это продление жизни не всегда воспринимается как благо и самим пациентом, и его близкими. Скажем, при неизлечимом онкологическом заболевании поддержание жизни подчас оборачивается для него всего лишь дополнительным грузом невыносимых физических и душевных мук.
В этих ситуациях для самого больного эвтаназия может выступать в виде желанного избавления от невыносимых и бессмысленных, нечеловеческих страданий, — сторонники эвтаназии считают, что больной в таком состоянии утрачивает человеческий облик и человеческое достоинство. Более того, изрядная доля страданий ложится и на тех родных и близких, которые находятся рядом, ухаживают за ним и вынуждены беспрестанно видеть его мучения, не имея возможности хоть как-то их облегчить. И наконец, зачастую продление такой жизни становится еще и тяжким финансовым бременем для его семьи.
И вот уже вновь кардинально изменяется тот контекст, в котором многие воспринимают проблему эвтаназии. На передний план выходит понимание ее как легкой, безболезненной кончины, совершающейся — и для нас это принципиально важно — в результате добровольного (разумеется, добровольного в общепринятом смысле слова, а не в том издевательском, в котором его употребляет вийкмарковский Перссон) и осознанного выбора самого больного. Таким образом, теперь решение подвергнуться эвтаназии выступает как реализация права человека самостоятельно распоряжаться собственной жизнью (иногда говорят о праве на смерть или даже о праве на достойную смерть).
Во многих странах мира сегодня действуют общественные движения, отстаивающие это право. Наиболее известное из них — «Хэмлок»[2] — возникло в США. Оно инициировало в ряде штатов референдумы, призванные узаконить эвтаназию в форме самоубийства, осуществляемого при помощи врача. Различные виды эвтаназии легализованы в Голландии, Бельгии, Швейцарии, в американском штате Орегон. Некоторые малоизвестные у нас, но весьма значимые детали принятых в разных странах практик, такие, например, как предсмертное завещание, обсуждаются и в «Современной смерти».
Заметим, однако, что ни в одной из нынешних многочисленных и, как правило, весьма острых дискуссий не имеется в виду такая трактовка эвтаназии, какую дают ей персонажи Вийкмарка, прежде всего — Берт Перссон и Каспар Сторм. По сути дела, она представляет собой гибрид, в котором сочетаются как идеология и практика нацистов, так и элементы того современного понимания эвтаназии, которое Перссон характеризует как «комфортную смерть по индивидуальному заказу». Весьма характерно при этом, что в ходе дискуссии тень Гитлера появляется довольно-таки отчетливо и регулярно. «Эвтаназия по-нацистски» оказывается своего рода точкой отсчета: авторы проекта ЧУПЧ вроде бы стремятся отойти от нее как можно дальше, что, однако, у них не очень-то получается.
В этой связи хотелось бы высказать одно более общее замечание. Человечество, как известно, проделало основательную работу по осмыслению того горького опыта, который принесла с собой Вторая мировая война. Порой, правда, кажется, будто в наши дни, когда слышны голоса тех, кто считает, что «у Гитлера было немало хороших идей, имеющих значение и в нашем обществе», этот опыт безнадежно забыт. Действительно, утверждение, будто современное общество обладает стопроцентным иммунитетом против фашистской или неофашистской инфекции, было бы самообманом.
И все же сегодня каждый, кто под предлогом социальной или экономической целесообразности вновь призывает решать вопрос о существовании или уничтожении какой-либо категории людей, заведомо ступает на весьма зыбкую и в моральном, и в юридическом смысле почву. Иначе говоря, как не без сожаления замечает один из героев Вийкмарка, «если Гитлер в чем и преуспел, так это в том, что подобные мысли невозможны в западных странах и сейчас, и в обозримом будущем».
Хотелось бы надеяться, что это относится не только к западным странам. По крайней мере, во многих международных правовых документах последних лет (самый недавний из них — Всеобщая декларация ЮНЕСКО о биоэтике и правах человека, принятая в 2005 году) содержится такое положение: «Интересы и благосостояние отдельного человека должны главенствовать над интересами собственно науки или общества». На первый взгляд, это положение, согласно которому микрокосм оказывается соразмерным макрокосму и даже, более того, превосходит его, представляется совершенно оторванным от реальных проблем. А между тем оно очень актуально для современной практики биомедицинских исследований, в которых человек выступает в качестве испытуемого, подвергаясь подчас достаточно серьезному риску. Ни высокая научная ценность ожидаемых результатов исследования, ни его предполагаемая общественная польза не могут служить оправданием, коль скоро под угрозу ставятся здоровье, благополучие, жизнь отдельного человека. Стоит обратить внимание на очевидное сходство этого положения с известной мыслью Достоевского, что все блага мира не стоят слезинки одного ребенка.
Характерно, что разработчики концепции «современной смерти» у Вийкмарка отнюдь не склонны руководствоваться интересами тех, кто сам приблизился к последней черте. Их, вообще говоря, мало занимают такие вопросы, как благо отдельного человека, пусть даже это благо — прекращение его мучений; вместо этого они предпочитают рассуждать о благе общества в целом.
Впрочем, их понимание общественного блага не выглядит, мягко говоря, ни безупречным, ни последовательным. В качестве исходного мотива для разработки проекта заявлено беспокойство по поводу тенденций старения населения. Надо заметить, что эти тенденции действительно все более четко проявляются в развитых странах и становятся объектом самого пристального интереса и общественности, и политиков. Отличает наших героев лишь то, что важнейшим условием реализации их проекта является отказ от тех «опасных табу и предрассудков», в соответствии с которыми «экономике запрещается управлять моральными решениями».
Вокруг этого тезиса и разворачивается интрига «Современной смерти». Правда, в его формулировке инициаторы проекта ЧУПЧ допускают определенную передержку: ведь в реальной жизни люди, принимающие те или иные моральные решения, отнюдь не абстрагируются от экономических соображений. Вообще-то говоря, само по себе обсуждение подобного рода табу не имеет особого смысла: тезис, будто экономика управляет моралью, столь же некорректен, как и противоположный — что мораль управляет экономикой.
Лукавство этого тезиса заключается в том, что нам, людям, свойственно по-разному воспринимать предписания, исходящие от имени экономики, с одной стороны, и морали — с другой. Сферу морали принято считать сферой свободы, в которой человек делает свой собственный, автономный, а стало быть, и не всегда надежно обоснованный выбор. Экономика же, напротив, обычно воспринимается как сфера действия непреложных законов, неподчинение которым чревато для нас самыми негативными последствиями. Реально, однако, позиция Перссона и его сторонников вовсе не диктуется экономическими соображениями — она есть не более чем рационализация (если воспользоваться этим фрейдистским термином) определенного морального выбора, который для пущей убедительности покрывается флёром той самой экономической необходимости.
По ходу рассуждений Перссона и его сподвижников эта экономическая необходимость порой весьма радикально меняет обличья. Так, на первых порах утверждается, что относительно небольшая часть общества, которая находится в продуктивном возрасте, не в состоянии производить столько, сколько требуется для надлежащего обеспечения и ее самой, и иждивенцев. Отсюда делается вывод, что соображения общественного интереса или, если воспользоваться терминологией Сторма, «общественной ценности» диктуют надобность ограничивать срок жизни, отводимый тем, кто уже вышел из продуктивного возраста.
Вскорости, однако, этот тезис незаметно подменяется другим. Теперь уже экономическая необходимость выступает в виде безработицы — именно из-за нее не удается производить тот объем продукции, который потребен для надлежащего обеспечения всего населения. Лица преклонного возраста виновны уже не столько в том, что в силу своей физической слабости они не в состоянии обеспечивать себя (во многих случаях это просто неверно), сколько в том, что на рынке труда для них не находится места. Но это в корне меняет критерии программы ЧУПЧ — теперь круг претендентов на современную смерть определяется не столько возрастом, сколько возможностью (или, точнее, невозможностью) найти работу.
Идея использовать эвтаназию в качестве средства борьбы с безработицей напоминает известный рецепт применения гильотины для борьбы с перхотью, — это чересчур экстравагантно, даже если идею эту мотивируют экономической необходимостью. Но и в экономике, как мы знаем, периоды спадов чередуются с периодами подъемов, когда проблемой становится не избыток, а недостаток рабочих рук. Другое дело, что тех, кто в период экономического кризиса был подвергнут эвтаназии, на рынок труда уже не вернешь…
В дальнейшем развитии сюжета экономический императив еще раз меняет свой облик. Теперь уже «приоритет» отдается другим группам населения — «тяжелым психическим инвалида, — включая, быть может, алкоголиков, наркоманов и уголовников-рецидивистов — и слабоумным старикам». Перссон говорит в этой связи о правильно поставленной просветительской работе, с помощью которой можно будет заставить общество отвернуться от этих своих членов.
Очевидно, реализация подобного замысла добавила бы к массе уже существующих поводов для жесточайшей социальной розни еще один. Но даже если отвлечься от этого, речь, по сути дела,идет не меньше чем о самом резком разрыве с общепринятыми нормами морали. В отношении предыдущих категорий «кандидатов» — будь то старики или безработные — творцы ЧУПЧ могли бы, пусть даже прибегая к иезуитским приемам манипулирования, утверждать, будто эти люди станут рваться за последнюю черту по собственной воле; здесь же такой аргумент не проходит. Ведь «тяжелые психические инвалиды» юридически не правомочны давать согласие на эвтаназию. А это значит, что применение к ним эвтаназии нельзя квалифицировать иначе как умышленное убийство.
И, наконец, еще один способ реализовать императив экономической необходимости и целесообразности — то, что творцы ЧУПЧ называют проектом «Б»; речь идет о максимальной утилизации человеческих трупов. Здесь, как и в предшествующих случаях, Перссон и его сподвижники отталкиваются от реально существующих проблем. С одной стороны, на протяжении нескольких столетий трупы умерших широко используются при обучении студентов-медиков. С другой стороны, в наше время все большее количество органов и тканей, которые можно изъять у трупа, используется как донорский материал; что касается пересадок сердца и легких, такие операции возможны лишь если эти органы изымаются у только что умерших доноров.
В современном мире донорские органы и ткани — это один из самых дефицитных ресурсов, спрос на них на несколько порядков превышает предложение. Такой дефицит в значительной мере и впрямь следствие существующих моральных запретов, поскольку изъятие и последующее использование донорских органов предполагает согласие — явное или неявное — либо самого умершего (разумеется, данное им при жизни), либо его родственников. При этом подразумевается, что использование трупного материала и в обучении студентов-медиков, и в трансплантологии направлено, в конечном счете, на спасение жизни других людей. Как говорят в Испании представители католической церкви, активно участвующей в пропаганде донорства, «на небе ваши органы вам не понадобятся». Иными словами, использование человеческого трупного материала может оправдываться только очень высокими целями, донорский орган — это поистине бесценный дар умершего тому, кто, получив его, сможет жить.
Но вот Перссон предлагает не останавливаться на этом, а подходить к делу более прагматически, используя плоть умерших как один из видов сырья. Несомненно, такое сырье смогло бы найти множество самых разнообразных и полезных употреблений. Однако между применением трупного материала для обучения студентов или для трансплантации, с одной стороны, и для тех целей, которые имеет в виду Перссон, с другой, имеется существенное моральное различие. Во втором случае принято говорить об инструментализации человеческого тела. Конечно, такое использование тела не нанесет никакого ощутимого физического вреда ни самому умершему, ни кому-либо другому. А вот с точки зрения морали можно говорить об ущербе, который наносится человеческому достоинству. Уважение к человеческому достоинству находит свое выражение, помимо всего прочего, в том, что для подавляющего большинства людей человеческое тело, даже если это тело умершего, есть нечто существенно иное по сравнению с любым другим физическим объектом, нечто, особым образом отмеченное культурой. Разумеется, легко найти массу примеров, когда эту грань между морально допустимым и морально неприемлемым провести чрезвычайно трудно, однако суть дела заключается не в недостаточной четкости, а в самом наличии подобной грани. Главное состоит в том, признаём ли мы уважение к человеческому достоинству одним из основоположений нашей морали.
Тридцать лет назад, когда Вийкмарк писал первую версию «Современной смерти», проблема старения населения только-только начинала привлекать внимание общества, так что автора можно назвать провидцем, раньше многих других предугадавшим ее будущую остроту. И в самом деле, сегодня эта проблема стала предметом острых и широких дискуссий, которые ведутся на самых разных уровнях. Вот только те пути ее решения, которые предлагались в проекте ЧУПЧ, если и обсуждаются кем-либо, то, как и у Вийкмарка, только за плотно закрытыми дверями.
Что же касается публичных обсуждений, то, пожалуй, наиболее серьезные были спровоцированы выходом в свет книги одного из самых авторитетных специалистов по биоэтике, американского философа Дэниэла Кэллэхэна «Установить пределы: цели медицины в стареющем обществе».[3] Кэллахан обратил внимание на то, что прогресс современной медицины связывается прежде всего с тем, чтобы как можно дальше отодвинуть грань, отделяющую жизнь от смерти. Именно такова цель многих новейших технологий. Следствием же оказывается то, что в развитых странах становится все больше людей преклонного возраста, которые потребляют все более существенную долю ресурсов, выделяемых обществом на здравоохранение.
Кэллахан, впрочем, не пошел так далеко, как это предлагали персонажи Вийкмарка. Его вариант решения намного скромнее. Идея состояла в том, что для людей, достигших определенного возраста, скажем, 70 лет, следовало бы ограничить те расходы на медицинские цели, которые покрываются за счет общественных фондов. Таким людям должно быть доступно обычное, рутинное лечение; если же говорить об экстраординарном, высокотехнологичном, а следовательно, и весьма дорогостоящем лечении, то они могут пользоваться им в той мере, в какой это позволяют их собственные средства.
Публикуя свою книгу, Кэллахан, как принято в науке, делал эти идеи всеобщим достоянием. Его цель состояла именно в том, чтобы инициировать широкое, не ограничиваемое рамками научного сообщества обсуждение назревшей проблемы. В отличие от творцов «современной смерти», он исходил из того, что по столь значимому для общества вопросу решения должны вырабатываться не какой-то закрытой «проектной группой», а самим же обществом.
В «Современной смерти» Карла-Хеннинга Вийкмарка, напротив, весьма выпукло очерчиваются как образ действия, так и установки бюрократии, стремящейся узурпировать процесс принятия таких политических решений, которые непосредственно затрагивают всех и каждого. Задачу этического обоснования подобной практики берет на себя вийкмарковский Сторм, который предлагает свои мерки общественной и человеческой ценности. Шкалу человеческой ценности он характеризует как мистическую, метафизическую, произвольную. «Практически гораздо более удобной» он считает «шкалу общественной ценности, дающую возможность проводить рациональные количественные измерения»,а сам термин «общественная ценность» он характеризует как более ясный и одновременно более нейтральный. Это противопоставление несет у Сторма двоякую смысловую нагрузку.
Во-первых, постулируемые Стормом ясность и нейтральность термина «общественная ценность» делают его, по мысли Сторма, надежным компасом для решения сложных этических проблем, что иллюстрируется соответствующими примерами. Из них особого внимания заслуживает самый сложный, третий, где речь идет о сопоставлении общественной ценности одинокой молодой пианистки, лесоруба — кормильца большой семьи и пожилого политика-холостяка. Сторму представляется самоочевидным, будто по своей общественной ценности политик безусловно превосходит лесоруба и тем более — пианистку. Больше того, сам этот пример призван продемонстрировать удивительную эффективность понятия общественной ценности. Однако не так уж трудно привести аргументы в пользу других шкал предпочтений, где первое место было бы отведено либо пианистке, либо лесорубу. Сторм здесь идет на очевидную подмену тезиса — реальная проблема заключается не в неточности языка, а в моральной неоднозначности самой ситуации, и эту неоднозначность невозможно преодолеть никакими терминологическими ухищрениями.
Во-вторых, в своих рассуждениях Сторм опирается на неявную посылку, согласно которой то, что относится к общественной ценности, общественному интересу, имеет заведомый приоритет перед ценностью и интересом отдельного человека. С этим, вообще говоря, можно соглашаться или не соглашаться. Но вот на что стоит обратить внимание. Вопреки Сторму, разные люди могут совсем по-разному понимать, в чем именно заключаются общественная ценность, общественный интерес или общественное благо. Различия же эти обусловлены не столько тем, что один видит истину, а другой — нет, или что один наделен доброй волей, а другой — злой, сколько именно тем, что все мы, люди, — разные.
И еще одно очень существенное обстоятельство. Суждения, касающиеся общественной ценности, общественного интереса, общественного блага, обычно исходят не от рядовых граждан, а от тех, кто, как и наши герои, наделен властью. Больше того, как говорит нам современная философия, сама возможность высказывать суждения по таким вопросам есть не просто одно из проявлений власти, а важный механизм ее поддержания. Однако и те, кто наделен властью, тоже люди, которым не чуждо ничто человеческое, включая, помимо всего прочего, и свои, сугубо человеческие (а не только общественные) интересы. И чем меньше у общества, у рядовых граждан возможностей контролировать решения и действия элит, тем больше вероятность того, что под видом общественного интереса будут провозглашаться и реализовываться вполне частные интересы представителей бюрократии.
С точки зрения бюрократии, которую в нашем случае представляет проектная группа ЧУПЧ, именно такой образ действий представляется наиболее эффективным. Она может считать, причем вполне искренне, рядового человека недостаточно искушенным, недостаточно подготовленным для того, чтобы уразуметь, в чем состоит его собственное благо и как к этому благу прийти. Бюрократия, более того, исходит из того, что технологии манипулирования позволят навязать этому человеку любую позицию, которую она сочтет нужной.
В какой-то момент, однако, разработанные в тиши загородного комплекса проекты соизмеряются с непосредственными, основополагающими человеческими интересами и ценностями. Тогда-то и обнаруживается, что реальная их эффективность очень и очень сомнительна и что зачастую они не только не решают существующие проблемы, но и порождают новые, быть может, не менее острые. Множество примеров такого рода нетрудно найти не только в Швеции и не только 70-е годы.