Пятая Франкфуртская лекция
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 5, 2008
Перевод Анатолий Егоршев
К названию этой моей последней лекции я присовокупляю подзаголовок «Смысл литературы», а эпиграфом для нее пусть будет уже несколько раз процитированный мною афоризм Оскара Уайльда: « Жизнь чаще подражает искусству, чем искусство — жизни».
Название же я придумал не для вас, а для себя — дабы перехитрить не вас, а самого себя. Пытаюсь соблазнить свою душу позитивизмом.
Если бы моя цель была педагогической, то мне стоило бы теперь повторить первую лекцию, чтобы вы могли решить, были ли приведенные мною примеры достаточно убедительными, подтверждали ли они высказанные в первой лекции положения. Но моя цель не педагогическая, она, так сказать, повествовательного характера. Поэтому мне не остается ничего другого, как говорить о том же, но — иными словами. Литература, я убежден в этом, есть повторение. Истории сего мира уже написаны: они — в Библии, в сказаниях хасидов, у Гомера. Тот, кто читает Гёте, АдальбертаШтифтера, Фонтане, знает о мире не меньше, чем читающий Генриха Манна, Гюнтера Грасса, Мартина Вальзера. Истории, которые тем не менее пишутся вновь и вновь, пишутся не потому, что мы нуждаемся в новых историях. Они пишутся, дабы не умерла традиция повествования, традиция писания историй. Старых историй хватило бы, чтобы выстоять в жизни, но кому захочется жить в мире, где не рождаются новые истории, в мире, где существует только История и никаких историй? Это означало бы, что государство и общество заинтересованы лишь в продуктах деятельности писателей, но не в поддержке самих писателей, это означало бы, что от литературы они отказываются. Литература есть нечто существующее как производство, а не просто как его результаты, хотя понять это в условиях рыночной экономики трудно. Порой у меня возникает впечатление, что нечитатели понимают это лучше читателей, ибо необходимость существования литературы осознается и нечитателями. Я — так вышло — до сих пор не читал Достоевского. Тем не менее он для меня существует, и я не хотел бы его лишиться.
Когда я сам пишу истории, то ни с кем себя не сравниваю. Не бросаю пера из-за того, что у КлеменсаБрентано истории получались лучше, а то, что они у кого-то, возможно, получаются хуже, меня просто не интересует. Берясь за перо, я ни с кем в соревнование не вступаю, а если кому-то подражаю, например, Роберту Вальзеру, то лишь потому, что вышел на то же поле, поле литературы, и там осматриваюсь. Не исключено, что я охотнее стал бы подражать другим писателям, но выбирать я, к сожалению, не могу. Как писатель я несвободен. Как читатель же обладаю свободой и потому в этом качестве получаю намного больше удовольствия. От природы у меня нет таланта. Рассказывать истории, писать истории, придумывать истории я научился. Когда я появился на свет, все эти умения уже существовали, и их можно было освоить.
В одной из лекций я попытался это объяснить, пересказав историю, с которой начинается роман «Годы учения Вильгельма Мейстера», и размышляя над тем, как и с какой целью Гёте ее написал. Однако прибегая к такому приему, рискуешь быть неправильно понятым — по той простой причине, что нельзя сказать: «Например, Гёте». Присутствие Гёте в литературе слишком ощутимо, чтобы его можно было использовать в своих целях — употребить с дешевым «например». Осмелюсь поэтому поразмышлять над случаем из собственного творчества.
Маленькое предварительное замечание: вы не ошибетесь, если расцените следующую историю как автобиографическую и только как таковую. Но откажитесь, пожалуйста, от мысли говорить со мной о ее автобиографичности. Я буду все отрицать и отстаивать свое право на вымысел.
Вот история из «Историй не ко времени» под названием «Моему коллеге — без иронии — к пятидесятилетию».
Нольди — писатель.
Маленький, толстый человечек с красновато-сизым лицом, фабричный рабочий, в настоящее время без работы, болен, должен вскоре лечь в больницу на операцию, пупковая грыжа, и он очень боится, потому что вскоре ему стукнет пятьдесят, и он говорит, что хотел бы дожить до пятидесяти, хотел бы отпраздновать свой пятидесятый год рождения.
Нольди страшно гордится тем, что ему исполнится пятьдесят. Он считает «пятьдесят» очень большим числом, а пятьдесят лет — почтенным возрастом. Еще два года назад он говорил, что через два года ему будет пятьдесят. Мне трудно сказать ему, что он выглядит моложе своих лет, — возраст наложил на его черты глубокий отпечаток, и ему можно дать больше, — я просто хлопаю его по плечу и говорю: «Молодцом, Нольди!» или что-нибудь в том же роде.
Его пятидесятилетний юбилей будет заключаться в том, что на своих кривых, коротких ножках он пойдет по городу, рассказывая каждому встречному про день рождения; что хозяин трактира бесплатно нальет ему вина, а он настоит на том, чтобы кружка пива была оплачена им самим. В какой-то момент он растрогается и пустит слезу, а потом будет говорить: кто бы мог подумать, что старине Нольди стукнет пятьдесят.
Он говорит невнятно и в нос, и надо хоть раз услышать его коронную фразу, когда он ее произносит громко, чтобы понять то же самое, когда он говорит полушепотом: «Вот удивятся все, узнав о моей смерти».
Я возражаю ему: «Не удивятся — они никогда ничему не удивляются». Мы — коллеги, мы понимаем друг друга, а нас не понимают. Мы выпиваем еще по кружке пива.
(Далее см. бумажную версию)