Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 4, 2008
Наталья Горбаневская. И тогда я влюбилась в чужие стихи…Варшава-Краков: Избранные переводы из польской поэзии. Библиотека журнала «Новая Польша», 2006.
Наталья Горбаневская однажды назвала себя присяжным переводчиком, но, прежде всего, она, конечно же, хороший, самобытный русский поэт. Правда, ее стихи и переводы польской поэзии в течение нескольких десятилетий были у нас под строгим запретом и только в послесоветской России стали доступны любителям поэзии. А все потому, что она — ветеран советского правозащитного движения, основательница и редактор, в сущности, первого нашего самиздатовского периодического издания «Хроника текущих событий», участница демонстрации на Красной площади в 1968 году против советской «интернациональной помощи», которая задавила Пражскую весну. Расплачиваться за всё это ей пришлось арестом, психушкой, многолетним изгнанием.
Первое стихотворение Натальи Горбаневской увидело свет почти сорок лет назад в Париже, на страницах выходившей там по-польски «Культуры», которая во второй половине прошлого столетия была духовным центром и голосом не только польской, но практически всей восточноевропейской демократической эмиграции. Быть может, и поэтому тоже Польша, польский язык, польская поэзия стали жизненной и житейской судьбой советской правозащитницы и поэта. Сейчас Наталья Горбаневская (она уже несколько лет гражданка Польши) — ведущий член редколлегии варшавского журнала Новая Польша[1], который выпустил книгу ее переводов, естественно, не просто в знак уважения к своему заслуженному автору и редактору. Это — еще одно, скромное признание ее заслуг перед Польшей и польской культурой. Скромное, потому что общественная и литературная работа Натальи Горбаневской отмечена в Польше несколькими весомыми государственными и литературными наградами, а польский ПЕН-клуб удостоил ее своей премии, в частности, за перевод на русский язык «Поэтического трактата» нобелевского лауреата Чеслава Милоша.
В книге, о которой пойдёт речь, представлены стихи 26 польских авторов. На первый взгляд, никакой особой «системой» при составлении сборника Наталья Горбаневская не руководствовалась, не стремилась превратить его в очередную антологию польской поэзии. Кажется, это всего лишь свободный выбор переводчицы, свидетельство ее поэтических предпочтений и симпатий, ее вкуса, ее взгляда на поэзию, наконец, ее стремления попробовать себя в самых разнообразных поэтических формах. Все так, но и не совсем. Да, в сборнике представлены польские поэты очень не похожие друг на друга, люди разных эпох, разных поэтических пристрастий и политических взглядов, однако трудно отделаться от впечатления, что перед нами вовсе не сборник, а, если так можно выразиться, книга с сюжетом, состав, композиция которой хорошо обдуманы. И «сюжет» ее не хронология (хотя поэты «разместились» здесь в хронологическом порядке), но отражённая в польской поэзии долгая и тяжелая история борьбы поляков за независимость и свободу.
Открывается сборник подборкой стихов Циприана Норвида, одного из самых крупных и своеобразных польских поэтов XIX века, практически не известного современникам и ими не разгаданного (его узнали и по-настоящему поняли лишь в начале ХХ столетия). Норвида-поэта очень непросто переложить на русский язык. Но именно «шершавость» его поразительно емкого стиха, столкновение «высокого и низкого стилей», написала в коротеньком послесловии к сборнику переводчица, привлекают её к нему. И, на мой вкус, ей удалось придать стихам Норвида, как выразился один польский критик, оценивая ее переводы, русские «фигуры речи» польским «фигурам мысли».
Норвид писал и очень популярные в Польше фрашки — короткие шутливые или язвительные стихотворения, близкие по духу тому, что мы называем эпиграммами (само это слово поляки взяли у итальянцев: frasca — вздор, безделица, пустячок). Горбаневская предлагает читателю одну, которая называется «Сила их». В ней говорится о том, что войска и тайная полиция плечом к плечу выступают «против нескольких мыслей…что не ново!..». А у Горбаневской это звучит чуть иначе: армия и полиция пошли войной «… попросту на слово, что, впрочем, и не ново». Переводчица вносит в свой перевод русский акцент, думается, вовсе не из-за трудностей версификации, а из собственного русского опыта середины ХХ века: власти СССР и его социалистических союзников боялись не только, порой даже не столько мыслей, но и слов, причем слов, пожалуй, больше — они действительно казались им «страшнее пистолета». И советский новояз (интернациональное орудие пропаганды во всем социалистическом лагере) служил им надёжной защитой от всяких посягательств и на их «правду», и на их «власть». Недаром же первыми признаками «оттепели» — и хрущёвской, и польской, и венгерской, и чехословацкой, и, наконец, горбачёвской — повсюду и неизменно было резкое изменение языка прессы, освобождение его от тяжеловесных и полуграмотных слов и оборотов речи. Такое трудно сегодня понять людям моложе тридцати, но в памяти и сердцах нашихшестидесятников это засело крепко: все кампании преследований советских инакомыслящих начинались, как правило, с гонения на их нестандартное слово. И потому культ слова — прославление слова свободного, реквием по слову растоптанному, сострадание к слову гонимому, презрение к слову угодливому, тоска по слову точному — пронизывает едва ли не каждое переведенное Натальей Горбаневской и включенное ею в сборник стихотворение. Вот, к примеру, что писал в 1995 году, уже в некоммунистической Польше, поэт иного, чем переводчица, поколения, Эрвин Крук («Разбитое зеркало»):
Я за себя опасаюсь, за шёпот тихой речи —
Выдержит ли она безрассудную, гулкую бурю?
Ждали свободы, воли. И насладились вволю.
Потерялись значения, пропало чувство меры.
(…)
Но кто возвратит миру, кто любовью накормит
Доброту и красоту речи, пораненные ложью?
Язык — это зеркало, глядящее на нас.
И мало кто заметит, что зеркало треснуло.
Как и это, все отобранные Натальей Горбаневской стихи отдают трагизмом, порой безысходностью — настроениями, которые обычно толкают людей, болезненно восприимчивых к несправедливости, боли, несчастьям других, на противостояние — противостояние часто неравное, обреченное на поражение. Подобные настроения Наталья Горбаневская чутко улавливает и в «поэтических отражениях» Второй мировой войны — отражениях совсем иных, чем в поэзии советской. Приведу только несколько строк из стихотворения «Дожди» Кшиштофа Камиля Бачинского, прекрасного поэта, который погиб в 1944 году в варшавском восстании всего 23-х лет от роду. И эти строки, и всё стихотворение, как практически всё лучшее в польской поэзии военной поры, напоминают мартиролог всем уже павшим и тем, кому еще только предстояло отдать жизнь за свободу и независимость Польши:
И слышу в шелесте стеклянном,
как из-под ног земля сбегает.
Все милые в тумане канут,
под тяжестью креста сгибаясь,
одни за хлябью вод растают,
другие в вечном мраке сгинут,
за тем стеклом, что крепче стали,
неузнанные, минут, минут.
И тут же написанное годом раньше, в 1942 году в оккупированной Варшаве, стихотворение другого поэта военного поколения Владислава Шленгеля («Окно на ту сторону»). Поэт, запертый в еврейском гетто, смотрит из окна «на ту сторону» — на «арийскую» часть Варшавы. Ему чудится, будто «арийская» Варшава отзывается ему шопеновским полонезом:
Взывают ко мне клавикорды
в тишине, среди мук занемелых,
плывут среди ночи аккорды
от клавиш смертельно-белых.
Конец, опускаю руки…
умолк полонез оборванный…
И я умолкаю и думаю:
зачем мне окно на ту сторону…
С этими страшными своею безысходностью строками перекликаются не менее страшные — из стихотворения Чеслава Милоша CampodiFiori (так называется римская площадь, на которой сожгли Джордано Бруно), написанного годом позже — в 1943 году, на Пасху, в дни безжалостной расправы фашистов с участниками восстания в варшавском гетто. Поэт вспомнил о CampodiFiori
В Варшаве, у карусели.
В погожий весенний вечер,
Под звуки польки лихой.
Залпы за стенами гетто
Глушила лихая полька.
И подлетали пары
В весеннюю теплую синь.
(…)
Мораль извлекая, скажут,
Что римляне ли, варшавяне
Торгуют, смеются, любят
Близ мученического костра.
Другие, возможно, скажут
О бренности мира людского,
О том, что забвенье приходит
Прежде, чем пламень угас.
Рискну, однако, утверждать, что и эти, и вообще все вошедшие в книгу стихи польских поэтов послужили переводчице прежде всего поводом, а вернее — поэтическим материалом, который позволил ей вновь и вновь возвращаться к пережитому, обдуманному, сделанному и не сделанному ею самой, еще и еще раз рассчитаться со своим, уже уходящем в историю,временем. В статье, впервые опубликованной в парижской газете «Русская мысль» больше десяти лет назад, Наталья Горбаневская признавалась, что с годами стала лучше видеть и слышать различие между русскими словами дорога и путь. Поскольку, написала она, это «от нас зависит», станет ли слово путь не просто синонимом дороги, но и синонимом жизни — «жизни и истины.Об этом пути все чаще идет речь в моих стихах». Добавлю: в ее переводах польской поэзии — тоже. Поэтому, вероятно, книга, составленная из этих переводов, читается как поэтическая исповедь самой Натальи Горбаневской, которая отыскала в польской поэзии последних полутораста лет то, что было созвучно настроениям советского шестидесятничества, что было и остается созвучно собственным ее настроениям.
Иннокентий Анненский сто лет назад утверждал: поэзия приятна нам тем, что заставляет нас тоже быть немножко поэтами. Но тут же и задался вопросом — а что же такое поэзия? И честно ответил: «Этого я не знаю. Но если бы я и знал, что такое поэзия <…>, то не сумел бы выразить своего знания <…> Вообще есть реальности, которые, по-видимому, лучше вовсе не определять». Об этом же и, в сущности, в тех же выражениях спустя несколько десятилетий написала нобелевская лауреатка, прекрасный польский поэт Вислава Шимборская. Вот небольшой отрывок из переведённого Натальей Горбаневской стихотворения «Некоторые любят поэзию»:
Поэзию —
да что оно такое поэзия.
Сколько неопределённых ответов
на этот вопрос уже давалось.
А я не знаю и не знаю и на этом стою,
как на спасительных мостках.
Мне кажется, Наталья Горбаневская тоже могла бы посчитать «спасительными мостками» не поиски определений поэзии, а свою неизменную верность, свою безграничную преданность поэтическому слову. И, наверное, именно поэтому, утверждает польский критик Адам Поморский, многие переводы Натальи Горбаневской — это «попросту прекрасные русские стихи. Горбаневская, как правило, отображает польский текст верно и творчески, а инструментарий русской поэзии нередко «окрыляет» оригинал, который, казалось бы, превзойти трудно». На мой взгляд, так оно и есть. И главный секрет тут в том, что Наталья Горбаневская влюблена в польскую речь, которую она и превосходно знает, и глубоко чувствует. Об этом она сама пишет в открывающем сборник стихотворении, посвященном Чеславу Милошу: И тогда я влюбилась в чужие стихи, /Шелестящие так, что иные кривились: «Шипенье…»
Влюбилась, похоже, именно потому, что услышала в них не одно только «шипенье», дразнящее непривычное к нему русское ухо, не чуждый ему строй и звучанье, а именно польскую поэзию, в которой, по ощущению Милоша, тонко переданному переводчицей, «…тайное волненье/ И лёгкий вздох, укрытый в многоточьях». Польский же язык, добавляет Горбаневская в упомянутом стихотворном посвящении нобелевскому лауреату, «любовному поверил признанью». Без такой любви к «чужому слову», любви взаимной, счастливой, никакой талант, уверен, сам по себе успеха не принесет. И книга переводов Натальи Горбаневской, на мой взгляд, это только подтверждает. Впрочем, издатели предоставляют возможность согласиться с подобной оценкой или оспорить ее всем, кто владеет польским и русским языками, поскольку каждое стихотворение в сборнике публикуется дважды: на четной странице — польский оригинал, на нечетной — перевод. Но, разумеется, книга эта рассчитана прежде всего на любителей поэзии, которые находят радость и наслаждение в ней самой, а не в толкованиях «знатоков» и придирчивых искателей переводческих ошибок и просчетов. Думаю, истинные любители поэзии разочарованы не будут.
А. Ермонский