Роман. Вступление Нины Хотинской
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 4, 2008
Перевод Нина Хотинская
Томас Гунциг[1]
Бельгиец Томас Гунциг, безусловно, один из самых талантливых и самобытных франкоязычных писателей нового поколения. Уже его первые сборники новелл были отмечены критикой, а роман-антиутопия «Смерть билингвы» и сборник «Самый маленький на свете зоопарк» принесли настоящее признание. Критики назвали Гунцига «младшим братом Равалека» и «внучатым племянником Кафки». Кстати, по собственному признанию Гунцига, Кафка — его любимый писатель. Он называет еще одно имя, несомненно, входящее в его «литературную родословную»: Борис Виан. Прозу Гунцига отличает та же буйная фантазия, очень похожий черный юмор, его мир так же абсурдно реален — но этот сегодняшний мир болен куда тяжелее, чем полвека назад, и диагноз Гунцига, увы безнадежнее.
В своем новым романе «Куру» (2005) нет юношеской эпатажности, присущей ранним, откровенно «черным» рассказам писателя и еще довольно сильной в первом его романе, зато сохранились и усовершенствовались лучшие черты его прозы: безжалостный мрачноватый юмор, и своеобразный стиль, богатый на неизбитые метафоры, особый, словно через слегка искривленную призму, взгляд на вполне реальный и узнаваемый современный мир.
Гунциг любит давать своим произведениям затейливые названия, порой на первый взгляд не связанные с содержанием. Мало кому известное слово куру — это название редкой экзотической болезни мозга, ныне почти исчезнувшей, «так как ритуальное поедание человеческого мозга встречается крайне редко». Болезнь, поражающая только практикующих людоедов? Метафорический диагноз «людоедской сути» современного общества?
«Мало кто из писателей рискнет вывести в одном романе так много невероятных персонажей сразу», — пишет о «Куру» один из критиков. Да, в своеобразии героям Гунцига не откажешь. Но при этом что-то очень знакомое угадывается в каждом из них – кивок в сторону то левой прессы, то гламурно-глянцевого журнала, ироничный поклон властителю дум Уэльбеку или не менее ироничный реверанс Жан-Кристофу Гранже. Своих героев автор помещает в Берлин, сумрачный и депрессивный (а каким еще может быть город, отмеченный печатью социалистического прошлого?), где происходит демонстрация антиглобалистов по поводу саммита «Большой восьмерки». Демонстрация, конечно же, кончается пшиком. А герои Гунцига, «невероятные», пародийные, почти карикатурные, каждый со своим недугом, в этом антураже выглядят средоточием симптомов «новой детской болезни» (и почему бы не назвать ее коротким словечком куру?), которая, похоже, не на шутку поразила молодежь конца тысячелетия: пожары, докатившиеся сегодня от традиционно бунтарской Франции до испокон веков мирной Дании — тому доказательство. Гунциг сумел, как это мало кому удавалось, уловить и отразить в уморительном и жутковатом, гротескном без ерничества и серьезном без нравоучительности романе дух своего времени.
Посвящается Ханне
Ripper:
Mandrake. Mandrake, have you ever wondered why I drink only distilled water, or rain water, and only pure grain alcohol?
Mandrake:
Well, it did occur to me, Jack, yes.
Ripper:
Have you ever heard of a thing called fluoridation? Flioridation of water?
Mandrake:
Ah, yes, I have heard of that, Jack. Yes.
Ripper:
Well, do you know what it is?
Mandrake:
No. No, I don’t know what it is. No.
Ripper:
Do you realize that fluoridation is the most monstrously conceived and dangerous communist plot we have ever had to face?
Window in the office is shot through by automatic weapons fire.
«Для многих из нас “битва в Сиэтле” была, как это называют некоторые, “осознанием”, однако же ведьмы назвали бы ее “актом магии”».
Стархоук. «Женщины, магия и политика»
«Когда сделан наконец выбор гетеросексуального объекта, гомосексуальные наклонности не уничтожаются и не подавляются, как можно было бы предположить, а просто, не будучи востребованы сексуальной целью, находят иное применение».
Фрейд. «Случай президента Шребера»
Куру — заболевание нервной системы группы подострых губкообразных псевдоэнцефалитов, вызываемое прионом <…>. Лечение неизвестно. Куру почти не встречается в наши дни, так как ритуальное поедание человеческого мозга практикуется крайне редко.
Большой медицинский словарь «Ларусс»
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
1. Насекомых наповал
С семнадцати лет у Фреда водились в голове мухи. Они кружили, жужжали, садились где попало, и порой их было так много, что ему казалось, будто в височных долях головного мозга работают мощные соковыжималки. Бывало и полегче — летали, но всего одна-две, в малом количестве они мешали не больше, чем приглушенный звук плохо настроенного радиоприемника.
Когда, вскоре после смерти матери, зловредные насекомые появились впервые, Фред счел за лучшее никому о них не говорить. Не такой он был дурак, чтобы не знать, чем это грозит: отец отправит его лечиться, придется подолгу торчать в кабинетах, отвечая на вопросы, с позволения сказать, врачей, которые будут слушать, кивать, пичкать его анксиолитиками, впаривая, будто это витамин С, и в конце концов сеансами групповой терапии и курсами лечения в клинике выскребут из его головы мозги, как выскребают ложкой мякоть спелой дыни.
Короче говоря, эти мухи были для Фреда «его фишкой, о которой не стоит распространяться, а жить с ней вполне можно». Ничего страшного, он знал, что есть люди, и немаленькие люди, между прочим, живущие с проблемами покруче его. Знал он, к примеру, что Никсон весь свой президентский срок беседовал с божественным голосом с Меркурия, знал, что Берлиоз долго питал нездоровое пристрастие к фекалиям, и знал или, по крайней мере, слышал, что сам Папа Римский считал себя новым воплощением святого Иоанна, автора Апокалипсиса. К тому же со временем Фред сообразил, отчего размножаются эти мухи. Когда он спокойно сидел дома, покуривая в тишине косяки, или часами беседуя по телефону с друзьями о Жиле Делёзе, или слушая музыку, или тупо пялясь в телевизор, они не подавали признаков жизни, как будто прятались от зимней стужи. Но когда по той или иной причине, к примеру в разговоре с отцом, ему доставалось за то, что он, мол, не ищет работу, в его-то годы не стоит на собственных ногах, живет на ежемесячную подачку, не имеющую ничего общего с заработной платой, и даже палец о палец не ударит, а он был вынужден сидеть в до омерзения банальной гостиной и слушать, как этот придурок из правых вываливает на него всю свою убогую философию предпринимателя восьмидесятых годов, вот тогда мухи вылетали из щелок и норок взбудораженными жужжащими стаями, облепляли все изнутри, откладывали яички, и ему приходилось, вернувшись домой, совать голову под кран и держать под холодной струей, пока не заноет макушка.
2. Телевизионные картинки
Фред жил изо дня в день, почти ничего не делая. Странные, какие-то дряблые дни он проводил в своей квартире, где термостат всегда был отлажен на +20╟ по Цельсию; начинались они поздно, после того как он долго без удовольствия валялся в постели, проходили в чтении трактатов по философии и политологии и попытках хоть что-нибудь понять: он вроде бы и улавливал смысл, но в то же время прочитанное распирало ему мозги избытком концептов и референций.
«Что является неотъемлемой принадлежностью истинных наук, наук самоценных, иными словами, что составляет идею науки? То, что имеет целью доказать логика, чтобы мы могли оценить по этому критерию, соответствуют ли существующие эмпирические науки этой идее, или в какой мере они к ней приближаются и в чем вступают с ней в противоречие». Гуссерль и феноменология наносили множество мелких царапин его центральной нервной системе.
«Выборка из потока составляет филиативный резерв в цепи значимого; но, с другой стороны, размыкание цепей дает переменную задолженность связи, которая ориентирует и направляет потоки». Делёз неизменно рождал в нем подспудную тревогу.
«Жертва приобретает, таким образом, суть в высшей степени радикальную и парадоксальную. Это жертва не во имя чего-то или кого-то, и одновременно в каком-то смысле это жертва во имя всех и вся. В каком-то сущностном смысле эта жертва приносится во имя ничего, если под ничем понимать небытие». От Паточки, который представлялся ему убиенным дальним родственником, тоже, увы, возникало ощущение, будто он заблудился в тумане на холодной пустоши.
«Таким образом, множество заговоров в пользу установленного порядка переплетаются и вступают в борьбу повсюду, что влечет все большее наслоение систем и вопросов или действий, содержащихся в тайне, и процесс их быстрой интеграции во все области экономики, политики, культуры». Это хотя бы было понятно и нравилось ему больше. Но кое-кто из его приятелей относились к «Обществу зрелища»[3] со смутным недоверием, что мешало ему воодушевиться.
Еще в эти дряблые дни в своей квартире при +20╟ по Цельсию Фред смотрел телевизор, полеживал на сероватом диване из «Икеи», закинув одну ногу на подлокотник, а другой постукивая по полу с ритмичностью метронома; взгляд его был неподвижен, мухи редки.
3. Телефонный звонок, окно, аппетит
Социальный универсум Фреда состоял из пяти человек, ни одним больше, ни одним меньше, и каждый занимал строго определенное место в маленьком самолетике его жизни. Он, Фред, был, разумеется, за штурвалом, а вторым пилотом при нем состояла его подруга Кристин. Механиком был друг Пьер, а стюардом друг Поль. На командно-диспетчерском пункте вечно доставал указаниями курса, открывал или не открывал воздушный коридор, давал или не давал разрешение на взлет и посадку тот самый, мать его, предприниматель восьмидесятых, приходившийся ему отцом. И наконец, единственной пассажиркой, удобно устроившейся в салоне первого класса, за обедом, поданным на лиможском фарфоре, закутанной в пеньюар из натурального шелка, устремившей взгляд к туманно-облачному горизонту, была кузина Фреда Катрин.
Подругу Кристин нельзя было назвать дурнушкой, но лицом она почему-то всегда напоминала Фреду козлика. Было что-то такое то ли в форме ее подбородка, то ли в темных кудряшках, а может быть, во всей повадке, или во взгляде, или в голосе. Он сам не знал. Зато знал точно, что именно из-за этой козлиной ассоциации его не могли с ней связывать никакие отношения, кроме чисто дружеских. Нет, у них было подобие романа в выпускном классе. Они даже однажды переспали, но и только. Со временем все как-то само собой слиняло, точно дешевая футболка от слишком частой стирки, и вскоре от их романа осталось что-то вроде старой севшей тряпки. Дружба, возникшая следом, оказалась не в пример прочнее и долговечнее. Кристин была умнее его и тверже в убеждениях. Вот она-то одолела Маркса, Прудона, Ленина, Розу Люксембург, Вирилио[4] и иже с ними и входила во множество обществ, ассоциаций и групп, где дискутировали и рефлексировали: «Attac», «Amnesty», «Gral», AGC. Она была из богатой семьи, ужас до чего богатой: в этой семье спали на простынях от Дольче и Габбана, покрывали кровати мехом выдры, ездили на лимузине, потреблявшем двадцать литров элитного бензина в городе, имели горничную и дом на Корсике с бассейном. Кристин от такого количества денег и создаваемой ими атмосферы воротило с души. Свою семейку она в конце концов послала подальше и могла сблевать от одного вида чековой книжки или кредитной карточки, потому что слишком хорошо знала, где корень зла и откуда берется вся вонючая мерзость, которая, по ее словам, заполонила мир с незапамятных времен.
Фред, сидя дома, думал, бог весть почему, о своей подруге Кристин, видел перед собой ее козье лицо и вспоминал, как десять лет назад, в ту единственную ночь, что они провели вместе, услышал от нее, лежавшей с полузакрытыми глазами, ошеломляющее множество откровений о ее к нему чувствах: она любила его, любила всегда, готова была принадлежать ему на веки вечные, хотела тысячу лет провести, прильнув к нему, прижавшись озябшим котенком. Тогда Фред пожалел, что все эти признания делает не его кузина. Он зажмурился и попытался представить себе Катрин, но голос Кристин сбивал картинку, он повернулся к ней, она была похожа на португальскую пастушку, узревшую видение, и он попросил ее замолчать. Девушка вздрогнула так, будто ей плюнули прямо в глаза; а потом прошло время, и они стали друзьями. Это было больше десяти лет назад.
Фред встал, полуголый, в одних легких найковских шортах, и подошел к окну. Он посмотрел на крыши, голова была совершенно пуста, разве что одна какая-нибудь мушка сидела где-то в дальнем уголке, немного хотелось есть, но он не знал, чего ему хочется, пожалуй, чего-нибудь соленого. Он полез в холодильник, но там осталось только масло и заветренный огурец, который он сразу выбросил. Тут ожил телефон. Звонила Кристин.
4. Filiodeputa[5]
— Включи телевизор, — сказала Кристин, — потом перезвони мне. — И повесила трубку.
Фред снова улегся на диван из «Икеи». Подумал, что, наверно, зря выбросил огурец, можно было сделать себе салат или хотя бы освежающую маску для лица, и включил телевизор. Он попал сначала на какой-то немецкий сериал, полицейский с усталым лицом говорил иммигранту-турку: «Я знаю, что это сделал ты. Мой тебе совет: скажи мне все, что знаешь, вот увидишь, самому полегчает». Иммигрант-турок мотал головой. На другом канале потрясно сложенная молодая арабка пела в микрофон: «Это для тебя, это для меня, мы здесь вдвоем с тобой, мы вдали от зоны, жизнь моя, все для тебя…» Фред посмотрел немного. Подумал об этой девушке: интересно, что она делает, когда не снимается в клипах, есть ли у нее мужик, и в какой квартире она живет, наверно, в шикарной, и разгуливает ли дома нагишом, потом он вспомнил о Кристин и переключил канал. На этот раз он попал именно на то, что, надо полагать, смотрела она.
Судя по маленькой цветной аббревиатуре в правом верхнем углу экрана, шли кадры выпуска новостей. Веселого было мало: показывали демонстрацию, обернувшуюся побоищем. Толпы людей — многие прятали лица под масками с прорезями для глаз — схлестнулись с толпами полицейских в черном. Съемка была не блеск, типа любительской, ручной камерой, изображение раскачивалось во все стороны, снимавший злоупотреблял крупным планом, но понять, что происходит, все-таки можно. Диктор за кадром бубнил свои комментарии традиционно бесстрастным голосом на одной ноте: «Первые группы демонстрантов появились рано утром и собрались у главного входа в запретную зону. Настрой представителей оппозиции, съехавшихся со всей Европы, поначалу довольно мирный, очень быстро стал агрессивным, и события приняли куда более драматический оборот, чем ожидалось. Провокаторы, вооруженные дубинками, булыжниками и “коктейлями Молотова”, в течение нескольких часов атаковали полицейских, прежде чем те, по приказу министра, перешли в наступление. Эти кадры, снятые любительской камерой, дают представление о крайней жестокости столкновений…» На экране пятеро полицейских догнали толстую девушку в футболке и повалили ее на землю. Поодаль несколько парней опрокинули крошечный красный «фиат».
Теперь Фреду хотелось есть по-настоящему. Он опять пошел в кухню, открыл все шкафчики и нашел-таки полупустой пакет чипсов, начатый неделю назад, когда к нему заходил Пьер. С набитым ртом он снова улегся на диван. Картинка на экране сменилась, показывали полицейский грузовик в окружении трех десятков демонстрантов. Вдруг изображение закачалось. Раздалсяистошныйвопль: «No, no, no, filio de puta! No!» Изображение остановилось на крупном плане распластанного тела. Снова пошли те же кадры, на сей раз рапидом. Белый кружок обозначил высунувшуюся из грузовика руку с нацеленным на толпу стволом. Фред прикончил чипсы и принялся читать состав съеденного. Во второй раз за день ожил телефон.
5. Я артист
Фред был совсем не готов услышать голос отца. Обычно, когда он знал, что предстоит разговор, ему удавалось обойтись минимальным ущербом для своей бедной головы, залив нервную систему силиконом: этот простой прием, выработанный много лет назад, состоял в том, чтобы, уставившись неподвижным взглядом в стенку, много-много раз повторить про себя: «Спокойно, спокойно», — и его эмоции мало-помалу застывали в силиконе, подобно насекомым в янтаре. Но сегодня Фред был застигнут врасплох, и мухи вылетели стаями из самых темных уголков его мозга; их было столько, что лишь ценой колоссальных усилий он смог сосредоточиться и мало-мальски понять, чего этот чертов глава предприятия второй зоны вообще от него хочет. У отца был голос человека, чье здоровое дыхание пахнет мятой, который трижды в неделю ходит в тренажерный зал, ездит в «БМВ» и состоит в дружеских отношениях со своим банкиром. И этот гнусный голос талдычил: «Ты меня слушаешь, а? Ты слушаешь меня?», пока Фред не сказал, что да, слушает, в чем дело? Если можно, короче, у него сегодня работы невпроворот. В трубке послышался замороженный смешок, и отец спросил, почему так много денег снято с банковского счета, который он открыл на его имя, и с какой стати ему понадобилось четырежды за один день покупать маску для подводного плавания, пару ласт и дыхательную трубку.
Фред этого не выносил: отец, прыщ гнойный, чей набор генов представлялся ему более далеким от его собственного, чем, скажем, опоссума, считал себя вправе контролировать его жизнь под тем предлогом, что давал ему ежемесячное содержание, куда меньшее, кстати, чем средняя зарплата служащего. Он ответил, что отцу его не понять, он делает что хочет, хочет — покупает четыре раза за день маску, ласты и трубку, мало ли зачем, в кухне под раковину сложить, четыре маски, восемь ласт и четыре трубки, это его личное дело, он артист, он видит ближнюю, среднюю и дальнюю перспективу своего творчества, для которого ему было необходимо — и не один раз, а несколько — купить принадлежности для подводного плавания.
Тут Фред осознал, что повысил голос, чего делать не следовало. Под конец он почти перешел на крик. Когда он умолк, сто миллиардов мух бились в тесном пространстве его черепной коробки, и у него едва хватило соображения одернуть себя, потому что он сделал большую глупость: нельзя было кричать на отца, отцу крик все равно что оплеуха.
— Никогда, — сказал отец, — не смей на меня кричать. Понял? Никогда.
Теперь он заговорил голосом пиночетовского палача из Чили — мальчишкой Фред ужасно боялся этого голоса.
— Я только хотел сказать, что…
Чилиец оборвал его на полуслове:
— Если это будет продолжаться, на мои деньги можешь больше не рассчитывать. Так и знай.
— Я только хотел сказать, что… — повторил Фред.
— Это я хотел тебе кое-что сказать. Сегодня к ужину придет твоя кузина. Думаю, ей будет приятно, если ты тоже будешь.
— Я только хотел сказать, что…
— Так до вечера?
— До вечера.
6. Хреновые дела
На сборы он потратил уйму времени. Сразу после звонка отца сел на кровать лицом к стене и много-много раз повторил: «Спокойно, спокойно», в надежде заморозить два миллиона мух, оголтело жужжавших за глазницами. Это не помогло: его ведь застигли врасплох, с профилактическими мерами он опоздал, оставались паллиативы. Надо было хотя бы выглядеть человеком, у которого все хорошо, нет никаких проблем и жизнь похожа на каникулы в Кран-Монтане[6] в начале сезона, когда лыжные трассы еще в отличном состоянии. Он принял душ, побрился, щедро обрызгался лосьоном и облачился в самую чистую одежду, какую смог найти в шкафу: брюки от двойки, купленной два года назад по случаю чьей-то свадьбы, черные, чистый хлопок, покрой Армани, и куртку от адидасовского тренировочного костюма «GrandSport», происхождение которого он даже не мог вспомнить. Выпил бутылку минеральной воды «Вальвер», отлил, выпил еще бутылку и снова отлил. Полезная вещь, выводит токсины; мухи никуда не делись, но малость успокоились. Он набрал номер «говорящих часов»: «Точное время пятнадцать часов двадцать четыре минуты двадцать секунд». Четко, определенно, без сучка без задоринки, телефонная девка работала на совесть, стерва, Фред ей так и сказал: «Стерва, стерва». Он возбуждался, называя эту суперпрофессионалку стервой, ее голос в точности походил на голос его кузины, Фред ей так и сказал: «Я люблю тебя, люблю до безумия, ты такая классная, я другой такой не знаю, из тебя бы вышла модель, ты обалденно пахнешь, ты зашибись как говоришь, у тебя потрясная кожа, ухоженная-преухоженная, я всегда хотел с тобой переспать». От выпитой воды ныл мочевой пузырь, было странное ощущение, словно какой-то инженер-ядерщик запустил атомную электростанцию мощностью в две сотни гигаватт у него между ног, он подрочил, было пятнадцать часов двадцать восемь минут, точное время, ему стало лучше, он это чувствовал, ужин пройдет хорошо, он и это чувствовал.
7. Катрин
Катрин только недавно узнала разницу между словами «геморроидальный» и «пирамидальный», но, когда это произошло (благодаря чтению специального летнего выпуска «Космополитена», содержавшего подборку «Роды: о чем вам никогда не расскажут подруги» и статью-игру-тест на тему кельтского гороскопа), жизнь ее в корне переменилась. Во-первых, она пришла к убеждению, что никогда не обзаведется детьми, что вся эта чушь насчет материнского инстинкта не имеет к ней отношения, а тошнота, растяжки, пигментные пятна, варикоз, отеки и конечно же геморроидальные узлы навсегда останутся вне сферы ее интересов. Черт побери! Она великолепно сложена, запросто влезает в тридцать шестой размер, имеет суперскую грудь, которая заставила бы Ньютона пересмотреть законы тяготения (хрен ему, а не тяготение!), идеально плоский живот и попку, достойную занять место в нью-йоркском музее «Метрополитен» рядом с тициановской Венерой на выставке, посвященной анатомическому совершенству в истории искусства. Черт побери! Она знала, что это тело даровано ей высшей силой, знала, что ее ждет необыкновенная судьба, что ей уготована роль в событиях, которые преобразят природу мироздания, что она предназначена для чего-то, недоступного пониманию большинства простых смертных, и что однажды к ней придет признание (эту сцену она рисовала себе в сумерках, на краю дамбы, открытой всем ветрам, где старуха с пергаментным лицом откроет ей некое древнее пророчество, связанное с соотношением объема бедер и талии, попки и сисек…).
Из того же номера «Космополитена» она узнала (произведя довольно сложный расчет, включавший дату ее рождения, даты рождения родителей и опросник на хитрых карточках, которые надо было вырезать), что ее дерево — Тополь, камень — Оникс, животное — Кролик. Выводы из всего этого были туманны, что-то о гибкости, глубине ума и страстности натуры. Катрин это устроило, ей вполне подходили и гибкость, и глубина, и страстность, в результате она еще больше укрепилась в убеждении насчет своей судьбы и решила поближе познакомиться с кельтской астрологией. Она одолела единственную имевшуюся книгу на эту тему, написанную неким Эдвардом К. Купером (он же был автором статьи), и нашла в ней массу библиографических отсылок к труду, озаглавленному «BlackMindandReverseWorld»[7], в юнговской традиции, опубликованному в Нью-Йорке в 1954 году и переведенному на французский под названием «Откройте ваше внутреннее я: новые пути магии». Катрин «чудом, буквально чудом» отыскала эту книгу у одного букиниста, внимательно проштудировала ее и приступила, запершись в своей девичьей спальне и запалив вокруг себя три свечи, к первым в своей жизни обрядам, призванным повысить ее психоэнергетический потенциал. Разумеется, заклинания ничего не дали. Ничего удивительного на этом этапе: накопление психоэнергетики — долгий, сложный и усеянный терниями путь, на котором великие учителя прошлого (Лакдар Айюм, тибетский монах, посвященный в тайный язык свитков истины, Мерлин, белый маг Северных земель, турок Гойюб Аль Окан, умерший на дыбе, но не выдавший своих тайн) расстались с жизнью. Катрин не опустила рук, Оникс давал ей терпение, а Кролик упорство. Жизнь шла своим чередом, она ждала, когда пробьет ее час, а пока вырезала все интересные фрагменты из прочитанного и подшивала их в кожаную папочку от Луи Вюиттона.
В остальном ее
жизнь была подобна движущейся дорожке, мягкой и пушистой, на безукоризненно
смазанных подшипниках. Окончив школу и сдав экзамены, она записалась на
факультет современной филологии, но долго не проучилась. Ничего интересного там
не было, она-то хотела слушать про Коэльо, Кришнамурти, Скотта Пека и Халила
Джебрана, а ей долдонили про «Песнь о Роланде» и «Роман о Розе». Катрин бросила
филологию и, решив, что находится «в экзистенциальном туннеле, соединяющем две
стадии жизни», обратилась к рунам, которые сообщили следующее: «Заблуждение —
Буря — Чудесный Промысел». Она обратилась к И-цзину (для очистки совести),
который ответил тридцать первой гексаграммой, означающей Шу, Внутреннюю Истину.
Вняв откровениям, которые показались ей согласующимися друг с другом, а также
уговорам подружки, она записалась в частную школу, довольно дорогую, занятия в
которой велись на английском языке и (как обещала учебная программа,
напечатанная на глянцевой бумаге и проиллюстрированная фотографиями аудиторий
со студентами, сплошь стройными, загорелыми и жизнерадостными) исключительно
преподавателями «международного уровня». Катрин выбрала курс «ManagementandEuropeanadministration»[8] (другой курс на выбор был
«ManagementandEuropeanTra
На семинаре по биржевым сделкам онлайн она познакомилась с Фабио Либери; он был итальянец, родом из Милана, где его семья владела обувной фабрикой, основанной в 1923 году и ставшей в наши дни компанией «Либери-Милан-Париж-Нью-Йорк-Токио». Фабио обладал всем, что для Катрин составляло понятие «высокий класс»: у него была царственная посадка головы, безупречного покроя костюмы, которые он носил с завидной непринужденностью, и «Мерседес SLKKompressor» с цветным GPS-приемником и аудиосистемой мощности, абсолютно несоразмерной салону автомобиля. «Как звезду к звезде влечет» (метафора принадлежала Фабио и очень нравилась Катрин), их сразу потянуло друг к другу. Они болтали, пересмеивались, встречались в парке элитной школы и как две капли воды походили на жизнерадостных студентов с фотографий в учебной программе.
Оба знали: что-то должно произойти. Это было видно по их глазам, слышно в их разговорах, в общем, от них так и шибало сексом. Дома Катрин не вылезала из-под душа; она провела полдня в институте красоты и вышла оттуда загорелой, эпилированной, отшелушенной и наманикюренной. Фабио смотрелся в зеркало нагишом, слушал в машине Джеймса Брауна и находил, что выглядит великолепно, царственно, Мартином Шином и Эросом Рамазотти в одном флаконе. В первый раз он проводил Катрин домой и поцеловал почти совершенным поцелуем, которому лишь чуть-чуть мешали ремень безопасности и Джеймс Браун, громогласно приказывавший им встать. Во второй раз проводила его она и оказалась у него дома: шикарный лофт, диваны из альпака, сплошь итальянский дизайн, кое-где разбавленный Старком, огромный постер фотографии «SieKommen» Хельмута Ньютона и серия полароидных снимков Араки, подписанных черным маркером, в рамках над камином. Катрин никогда еще не чувствовала такого возбуждения, она дышала как испуганная птичка: пиф! пиф! пиф! пиф! Так бы и съела Фабио живьем. Они оказались на альпаковом диване, и все телесные указатели давали парню зеленую улицу: расширенные зрачки, приоткрытый рот, проводящая по волосам рука, нога, закинутая на ногу и тотчас вновь соскользнувшая на пол. Будь при них третьим Десмонд Моррис[10], он описал бы эту сцену как классический случай. Фабио наклонился к ней, от него пахло эспрессо, туалетной водой «Аква ди Джио» от Армани и стиральным порошком — чудо, да и только. Он поцеловал ее, голова закружилась и стала легкой, чувственный элемент Оникса вспыхнул, и пламя охватило все тело. Ее рука легла на бедро Фабио, скользнула между ног. Фабио издал звук — «хмпф!», — Катрин восприняла это как поощрение, расстегнула ширинку, просунула руку внутрь и ловко ухватила твердый, как ножка стола, член. Звук повторился — «хмпф, хмпф!», — Фабио перестал ее целовать, выгнулся, сморщился, и что-то теплое брызнуло между пальцами Катрин. Слегка удивившись, она убрала руку. Фабио смотрел на нее, досадливо хмурясь.
— Прости, мне очень жаль, никогда со мной такого не случалось, — сказал он.
Она вытерла руку об альпаковый диван и подумала, что все произошло неправильно, что студенты из глянцевой программы элитной школы должны часами заниматься любовью у камина, под невесть откуда взявшимися шелковыми покровами, которые колышутся, лаская им спины. Потом она мысленно подсчитала, во сколько обошелся ей институт красоты, и настроение у нее испортилось окончательно. Она справилась с собой, сказала: «Ничего, бывает», хотя вовсе так не думала. Поцеловала Фабио в щеку, он посмотрел на нее глазами бездомного щенка, попавшего в питомник, и сказал:
— Я тебя люблю, я такой, как ты, никогда не встречал.
Катрин сочла, что это очень мило и что эта фраза, говорившая о ее исключительности, возможно, является еще одним указанием на существование пророчества и пресловутую избранность.
Это было три года назад, а потом они с Фабио поженились. Иной раз задумываясь, она не могла толком объяснить, как это вышло. Помнилось только, что после того катастрофического в сексуальном плане вечера они продолжали встречаться. Катрин бросила школу после первой экзаменационной сессии, Фабио учился дальше. Они вместе ходили в кино, в рестораны, он водил Катрин в шикарные места, где подвыпившие короли тусовки угощали ее шампанским, увез ее на каникулы в Тоскану, на фамильную виллу, возил в Рим, в Нью-Йорк, в Берлин на сезонные показы мод, но всегда, всегда между ними и подлинным счастьем стояло это несвоевременное семяизвержение, белесыми кляксами пятнавшее их идиллический горизонт. Секс был у них поначалу источником неловкости, о которой ни он, ни она не решались говорить вслух. А потом секс просто исчез из их жизни, рассосался мало-помалу, оставив разве что едва заметную красноту в памяти Катрин, точно след от давнего и долго заживавшего воспаления.
8. Не мытьем, так катаньем
Было темным-темно, когда Фред сел в машину. И дождь пошел, и ветер разыгрался, и похолодало — а заливали-то, что уже почти весна. Прогноз погоды — одна лажа, и ему это действовало на нервы. Холера. В машине скверно пахло, что-то протухло под сиденьем, не иначе. Он нагнулся посмотреть, но на ковриках было навалено столько хлама, что фиг разглядишь. Вдобавок лампочка на потолке не зажигалась, и вообще, почти все, что валялось на полу, могло протухнуть. Холера. Он изгваздал брюки покроя Армани, изгваздал адидасовскую куртку «GrandSport», и руки провоняли дерьмовой тухлятиной из недр машины. Холера и холера. Плевать он на это хотел, то-то взбесится предприниматель восьмидесятых, мать его за ногу, когда сын явится — грязный, как свинья, и воняющий тухлятиной — в его квартиру, такую же допотопную, как и дерьмовую, на пятом этаже фешенебельного дома, архитектор которого возвел пошлые буржуазные ценности в ранг эстетического эталона. При мысли о жутких фикусах в холле, мимо которых придется пройти, Фреда аж трясло. Он включил радио. Пшшшшш, пшшшшшшш, поймал Баха и чуть не сблевал. Поймал Селин Дион и чуть не сблевал. Поймал Паскаля Обиспо и чуть не сблевал. Поймал «FrankieGoestoHollywood» и опять чуть не сблевал. Пищевод наполнился кислым желудочным соком. Пшшшшшшш, поймал группу «Kiss», представил себе язык солиста, тяжелые черные сапоги, грим, оставил песню и тронулся с места.
Он ехал и думал о попке своей кузины. У нее была невероятная попка, другой такой Фред в жизни не видел, золотое число, наверное, послужило эталоном при разработке этой попки в хромосомном таинстве ее генома. Он всегда диву давался, как простое скопление жировых тканей, мышечных волокон и кожных покровов могло вызывать у него такую эрекцию. От мысли о том, что паршивый итальяшка, шестерка при продажных шкурах в Европарламенте, может каждый вечер ее разглядывать, ему хотелось рвать и метать. В такие минуты он особенно остро чувствовал, как несправедлива к нему жизнь: это ли не доказательство, что жизнь вообще — куча вонючего дерьма, беззаконная, безжалостная, бессовестная, сволочная, произвольно выбирающая, кому век вековать в дерьме, а кому наслаждаться попкой его кузины хоть всю ночь напролет. Черт. Черт. Черт. Мухи снова зароились в голове. Очень не вовремя. Он уже почти приехал. Нашел место прямо перед домом, припарковался, бам! — передом, бам! — задом, втискиваться между двумя машинами он никогда не умел, особенно в таком состоянии. Посидел немного за рулем, надо было успокоиться, сладить с потоотделением, кровяным давлением, сердцебиением и мухами, которые гудели как оглашенные. Шшшшшшшшшшш, шшшшшшшшшшш, «Kiss» умолк, и какие-то подростки обсуждали в эфире сексуальные проблемы, тоска зеленая, шшшшшшшшш, шшшшшшшшш, он поймал дебаты двух придурков, которые спорили разом о биоэтике, европейской политике и стабильном развитии.
Первый придурок:
«Если бы власти, правительства, а также некоторые непосредственно задействованные участники процесса, например административные советы университетских общежитий, поняли всю важность переговоров, ведущихся в данный момент в Европарламенте об основах экспертной оценки, то, возможно, пришло бы наконец время для стремительного роста массового самосознания, которого ждет весь мир».
Второй придурок:
«Извините, но я не могу позволить вам подобных заявлений. Вы знаете не хуже меня, что цифры, фигурирующие в экспертной оценке, особенно те, что касаются политики здравоохранения, неоднократно пересматривались, в частности, аппаратом госсекретаря, которому было представлено на рассмотрение досье…»
Первый придурок:
«Я это знаю. Разумеется. Тем не менее порядок величины таков, каков он есть».
Второй придурок:
«Куда мы идем? Нет, все-таки куда мы идем?»
Снова первый придурок:
«Я вас не перебивал. Я дал вам высказаться».
И опять второй придурок:
«Есть вещи, которых я не могу допустить…»
Фред выключил радио. Две буровые установки в комплексе с бетономешалками долбили ему виски. Он вышел из машины, припаркована она была из рук вон плохо, далеко от тротуара и немного наискось. Достало, как же его все достало… Он должен, должен взять себя в руки. Нагнувшись, он взглянул на себя в зеркальце заднего вида — вылитый Дональд Плезанс в сериале «Пятница, 13-е», в тот момент, когда он узнаëт, что Джейсон вернулся… Фред выпрямился, глубоко вздохнул и направился к дому отца.
Он сделал несколько дыхательных упражнений в подъезде, потом еще в лифте. Стало получше — не фонтан, но все-таки получше. У двери он зажмурился, поискал в памяти что-нибудь приятное, и первой вспомнилась ночь, проведенная когда-то с Кристин; он удивился, найдя это воспоминание по разряду приятных, потому что особенно приятным оно не было, всякий раз, когда ему вспоминалась та ночь, он думал, что мог бы, наверное, попросить Кристин сделать ему минет. Не попросил, а жаль. Никто никогда не делал Фреду минет, и ему всегда хотелось узнать, каково это. Настоящий минет.
(См. далее бумажную версию)