Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 3, 2008
Творящая Пустота[1]
Антонен Арто Тараумара / Пер. с франц. Н. Притузовой. — М.: KOLONNA Publications, МитинЖурнал, 2006
Появление этой маленькой книжечки: 200 страничек карманного формата — песчинка по сравнению с 26 толстыми томами полного французского собрания сочинений Арто, — на самом деле событие. Просто потому, что теперь любую другую существующую по-русски вещь Арто — и «Театр и его двойник», и его пьесы, и его статьи о живописи, как и все, об Арто написанное[2], можно читать параллельно с ней, на фоне ее, и, может быть, что-то в Арто понять.
Понять, что Арто — менее всего «режиссер», «сюрреалист», «литератор» — «безумец» на худой конец. Сам он делаемое им определял следующим образом: «Если я поэт или актер, то ведь не для того же, чтобы сочинять или декламировать стихи, а для того, чтобы их проживать… Я хочу… чтобы жизнь вырвалась из книг, журналов, театров и церквей, удерживающих ее силой, распинающих ее, только бы не пустить на свободу, и чтобы она достигла уровня, где обитает внутренний образ тел…»[3]
Написанное Арто — чтение нелегкое и страшное. Слишком силен в этих текстах «метафизический сквозняк». Они действуют на сознание, как кислота, попавшая на металлическую поверхность: она может вытравить ржавчину, но может выесть и здоровый, не тронутый разложением слой, добравшись до самой сердцевины, оставив после себя каверны и пустоту…
Статьи о путешествии в страну индейцев тараумара, в горах Сьерра-Мадре на севере Мексики, что вошли в эту книжку, Арто, по большей части, писал в психлечебнице. Много лет спустя после самого путешествия[4]. Путешествие состоялось в 1936 году. А последующие 9 лет (с осени 1937-го по весну 1946-го) Арто провел в психушках.
И все же все эти годы, вопреки всему, что с ним происходит — одиночеству, голоду, изоляции, лечению электрошоком, страстному обращению в христианство и такому же страстному отказу от него, — Арто вновь и вновь возвращается к опыту, через который он прошел в Мексике.
Как любой настоящий опыт, этот начинается с поражения: только теряя, человек понимает, насколько глубоко утраченное проникало в его сущность — и при этом не было ею. Путешествие в Мексику стало результатом разрыва Арто с театром, его отказа от театра. В мае 1935 года, ценой неимоверных усилий, Арто удалось поставить на сцене написанную и срежиссированную им «Семью Ченчи. Трагедию по Шелли и Стендалю», которая должна была — наконец-то — воплотить тот театр, о котором он так напряженно мечтал. Постановка окончилась провалом. Вместо театра жестокости, театра метафизической реальности, зрители увидели мелодраму. И Арто подводит жирную черту под своими театральными занятиями. Он бросает режиссуру, бросает игру. Книга «Театр и его двойник» — собственно, и составившая театральную славу своего автора, при этом имеющая довольно косвенное отношение к театру, зато самое прямое — к метафизике, к способам прорыва в Реальность этого мира, к чуме, алхимии, жестокости: это о них, а не о режиссуре или актерских тренингах кричит каждая строчка ее главок[5], — книга закончена и отдана издателю. Он перестает общаться с театральными приятелями, уходит в себя — вместо сценариев и планов постановок начинает писать стихи, заметки о мистике… В январе 1936 года Арто садится на корабль и уплывает в Гавану. Оттуда добирается до Мексики. Это бегство, но не от поражения, а — к себе самому. Арто чувствует себя опустошенным, но он слишком хорошо помнит — мистики учили: «прежде, чем наполнить сосуд вином, из него надо вылить гнилую воду». Накануне отъезда Арто запишет:
есть лишь пустота,
и все в ней, через нее, посредством ее,
отсутствие реальней присутствия, ибо ему — длиться вечно;
слишком коротко действие, слишком мгновенно — оно
затирается и исчезает в долгой череде последствий…
Перевод А. Нестерова
К этому мотиву пустоты он будет возвращаться вновь и вновь — в трех лекциях, прочитанных в феврале 1936 года в Мехико (к вопросу о репутации Арто на тот момент: посол Франции считал протокольной необходимостью на этих лекциях присутствовать), в записках об индейцах тараумара, в написанных после возвращения во Францию «Новых откровениях о бытии»… В одной из мексиканских лекций («Театр и боги») Арто говорит: «Древние мексиканцы не знали иного чередования, кроме чередования жизни и смерти… Культура — это движение духа, который движется из пустоты к формам и из форм опять возвращается в пустоту, как в смерть. Приобщиться к культуре — значит сжечь формы; сжечь формы, чтобы притронуться к жизни». Уставший, зависящий от наркотиков Арто ищет именно этой возможности прикоснуться к безусловному, тому, что вне форм, — к жизни как таковой. К богам Мексики, которые, он верит, все еще живы, и, следовательно, «найти место их пребывания — значит найти их силу и присвоить себе силу Бога»[6].
После долгих бюрократических мытарств Арто получает разрешение отправиться в глубь Мексики, к нагорьям Сьерра-Мадре — на очную ставку с богами, которым поклоняются индейцы тараумара. «Этот народ <…> в течение четырехсот лет сопротивляется всему, что пыталось его одолеть: цивилизации, смешению с другими расами, войне, зиме, животным, бурям и лесу… Это покажется невероятным, но индейцы тараумара живут так, словно они уже умерли… Они не воспринимают реальность и черпают магические силы из презрения, которое испытывают к цивилизации. Иногда они приходят в города, побуждаемые каким-то желанием двигаться, чтобы увидеть, как они говорят, как живут люди, которые обманули сами себя. Для них жить в городах — это обманываться…»[7] — писал Арто об этом племени.
Ритуалы тараумара включают в себя использование кактуса-пейотля, содержащего сильнейший галлюциноген — мескалин. (В 60-е годы Карлос Кастанеда — скорее всего, как раз под впечатлением того, что он вычитал у Арто, — специально отправится в Мексику изучать Пейотль и создаст вокруг этого целую мифологию.) Пейотль способен стирать границы не только между телом, разумом и духом, но — между ними и вселенной, давая ощущение того, что все эти сущности пронизывают друг друга, друг в друге растворены. Арто верил, что Пейотль может изменить всю его жизнь. К наркотикам Арто прибегал с юности: ему они были необходимы, чтобы заглушить адские головные боли, которыми он страдал после перенесенного в детстве менингита. Но как раз в силу этого он знал, что наркотики только уводят человека от реальности его «я». «Я принимаю опиум потому, что я есть я, но он не исцеляет меня от самости. Отдаться наркотику — значит умереть. Я думаю, только смерть исцелит меня от этой дьявольской наркотической полумеры, когда лишь точно отмеренные отключения, не слишком продолжительные, не слишком глубокие, позволяют мне быть самим собой. Я не способен ни на какую борьбу с опиумом, который есть самый отвратительный обман, самое жуткое изобретение Ничто из всех, что когда-либо захлестывали человеческие чувства», — проговаривает Арто в заметке «Призыв к юным: интоксикация / дезинтоксикация» (1934, перевод А. Нестерова).
В Мехико он принимал героин, но решил, что на «очной ставке» с Пейотлем «тело должно быть чисто от скверны, что таится в любой отраве», — и выбросил остатки героина в горный поток. «К исходу шестого дня от меня остались лишь кости, но не плоть — плоть истратилась и иссохла, изойдя из меня вместе с галлонами всяческих экскрементов», — вспоминал Арто о своей поездке в горы Сьерра-Мадре, на лошадях, с индейцами-проводниками. Арто, в буквальном смысле слова, выблевывал весь свой прошлый опыт: ему ли, профессиональному актеру, привыкшему изнурять себя тяжелейшими нагрузками и упражнениями, было не знать, что опыт — это прежде всего память тела. Тело сопротивлялось. «Двадцать восемь дней… я был просто грудой плохо собранных органов, которым я, как мне казалось, помогаю, словно посреди бескрайних льдов, на грани распада… Мне пришлось призвать на помощь все резервы воли действительно отчаявшегося человека… Знал ли я когда-нибудь радость, есть ли на свете другие ощущения, кроме тоски или беспощадной безнадежности; бывал ли я когда-нибудь в другом состоянии, кроме этого состояния ползущей боли, преследующей меня каждую ночь? Есть ли хоть что-то для меня, не стоящее на пороге гибели, и можно ли отыскать хоть одно тело, единственное человеческое тело, что избегло бы этого беспрерывного распятия?»[8]
Арто повезло — когда он добрался до селения тараумара, там вскорости должна была состояться церемония Пейотля: умер один из индейцев, а танец Пейотля был составной частью похоронно-поминальных обрядов. Арто допустили к церемонии — магическому танцу, совершаемому в измененном состоянии сознания после приема Пейотля.
К описанию этой церемонии Арто возвращается несколько раз: в почти этнографически-точном «Танце Пейотля», написанном еще по свежим впечатлениям, сразу после возвращения из Мексики в Париж, или в «Ритуале Пейотля у индейцев племени тараумара», где он — уже почти 10 лет спустя, в родезской клинике, пытается в подробностях восстановить в памяти все, что произошло с ним той мексиканской ночью; в «Тутугури» — очень своеобразном тексте — полупрозе-полустихах, — являющемся переделкой (надо было вывести из-под копирайта, отданного на тот момент французскому радио) поэмы «Ритуал черного солнца». И при этом, каждый раз возвращаясь к описанию жизни племени, его магических практик, Арто добавляет новые и новые подробности, наслаивая их одна на другую, так что возникает некое ощущение вихря, расходящегося из некой точки опыта в прошлом и подхватывающего читателя.
И все же… В одном месте в «Танце Пейотля» Арто проговаривается: «всякий раз, вот как теперь, когда я прикасаюсь к важнейшему периоду своего существования, я оказываюсь там не всем своим существом. Откуда это ужасное ощущение потери, упущенного выигрыша, несостоявшегося события?»[9] Не отсюда ли эта множественность описаний: опыт был пройден, коснулся сознания… но удержать сам опыт не удалось. В 1947 году Арто с горечью вспоминает: три дня, проведенные у тараумара, — это были «три самых счастливых дня во всей моей жизни. Я перестал тосковать, искать оправдание своей жизни и перестал тяготиться необходимостью таскать собственное тело. Я понял, что придумывал жизнь, что в этом и состояла моя обязанность и смысл моего бытия, и что я тосковал потому, что у меня не хватало воображения, а Пейотль мне его дал. Какое-то существо приблизилось и заставило Пейотль внезапно выйти из меня. Я буквально рассыпался на кусочки, и труп человека был порван в клочки и найден где-то в таком виде…»[10]
Для отправления ритуала на земле очерчивается круг, в круг ставится десять крестов — Арто отождествляет их с Десятерицей Изначальных сущностей. «Рассказывают, что птицы, случайно залетевшие в этот круг, падают, а беременные женщины чувствуют, как разлагается в них плод. История мира присутствует в круге этого танца, ограниченного двумя солнцами: тем, которое опускается, и тем, которое встает. И только когда солнце опускается, в круг входят колдуны, и танцор с шестьюстами колокольчиками (тремястами роговыми и тремястами серебряными) испускает крик лесного койота. Танцор входит и выходит, однако не покидает круг. Он непринужденно движется внутри боли. Он погружается в нее с какой-то устрашающей отвагой, в ритме, который, поверх танца, словно рисует Болезнь. И кажется, будто он то показывается на поверхности, то исчезает в движении, которое заклинает неизвестно какие темные силы. Поскольку это движение вперед по болезни — путешествие, спуск, чтобы СНОВА ВЫЙТИ В ДЕНЬ»[11].
Ритуал Пейотля — солнечный ритуал. Но в нем Солнце выступает не принципом жизни, а принципом смерти — это не Солнце Пробуждающее, а Солнце Сжигающее. Сжигающее все, кроме самой сущности человека. Ставящее человека перед лицом Ничто, Пустоты:
Звук барабана Тутугури,
несущий весть о Ничто,
этот вечный его призыв:
время — лишь звук пустой,
время — пустой лишь звук,
палочки пляшут вверх-вниз — пустота наплывает,
пустота проникает в тело, зовет его за собой,
призывает это тело, раньше бывшее человеком,
призывает его в ярость (нет — страсть)
того, что ждет там, снаружи…
Перевод А. Нестерова
— писал Арто в поэме «Ритуал черного солнца» (не вошедшей, как уже говорилось выше, в книгу «Тараумара», но тем интереснее дать здесь не фрагмент ее переделки для этого сборника, а кусок первоначального поэтического текста…).
Важно, что это столкновение с Пустотой происходит не на уровне сознания, а на уровне тела. У каббалистов бессмертная составляющая человека связывается с «нетленной косточкой Луз», физически присутствующей в нашем теле. Арто достаточно увлекался эзотерикой и достаточно знал Каббалу, чтобы об этом помнить. В ритуале Пейотля Арто открыл не еще один способ выйти за пределы тела, растворить его, а увидел — в прямом смысле слова — то, как тело самой своей органикой взаимодействует с миром, понял, что именно в теле, прежде всего в печени и селезенке, «совершается тайная алхимия, и с ее помощью «я» любого индивидуума выбирает то, что ему подходит, принимает или отбрасывает ощущения, эмоции, желания, которые предоставляет ему сознание и которые составляют его порывы, желания и восприятия, его истинные верования и его идеи. Именно там наше «я» становится сознательным, раскрывается сила его суждений и присущая ему высочайшая способность различать»[12].
То, что вынес Арто из пройденного ритуала, было потом проговорено им в эзотерической поэме «Новые откровения о Бытии»:
Сколько лет я ношу в себе сознание пустоты — и не решаюсь сделать шаг в пропасть.
Трус я — и трусы, трусы вокруг.
Сколько раз мне хотелось выблевать мир, но выблевывал я — пустоту.
Ибо — мира не существует, и я твердо знаю теперь, как не существует его.
А мытарства мои — оттого, что бежал пустоты,
Пустоты, что ворочается во мне,
Рвет мне внутренности, скребется: «Прими меня — обретешь свет»,
Я же, дурак, бежал света.
Превратиться бы мне в огромный костер, выжечь бы этот недуг небытия…
Перевод А. Нестерова
Заметим — многое из того, что открылось Арто у тараумара, и до этого уже присутствовало в его устремлениях. И его занятия театром, и его занятия эзотерикой (а читая Арто, нужно держать в сознании круг его интересов: труды по алхимии, Роберт Фладд; «Книга мертвых» (вернее — две, Тибетская и Египетская); Сент Ив д’Альвейдр; упоминания о них рассыпаны по всем его текстам, и, собственно, без учета этой составляющей многое в написанном Арто просто ускользает от понимания) — все они, так или иначе, были своего рода борением с Ничто, с Пустотой — с оговоркой, что эта Пустота содержит в себе все сущее, из нее развертывающееся, это та Пустота, из которой сотворен мир.
По сути, Арто — неуклонно и последовательно стремился выйти за пределы человеческого и увидеть за этими пределами то, что «видеть и остаться в живых нельзя». Суть всех его занятий — в этом, а не в театре. Или, иначе — если театр и интересовал Арто, то театр другого рода — TheaterMundi, Театр Мироздания. У Германа Гессе в «Степном волке» названа плата за вход в этот «вертепчик» — разум. Но мистики едва ли не хором твердили о «мудрости безумия» тех, кто рискнул хотя бы на мгновение отдернуть занавес и взглянуть, что же на самом деле происходит там, на этой сцене. И если Арто и безумен, то лишь в одном — в своем стремлении понять. Это не сумасшествие — это одержимость, готовность идти до самого конца. Готовность встать один на один с миром как он есть. Миром, не прикрытым занавесочкой цивилизации, а — прекрасным и яростным, сжигающим дотла.
О том, каково оно, Арто выговорил в одном из текстов, написанных в психушке, — «Ван Гог, самоубитый обществом»: «В том и состоит анатомическая логика современного человека, что жить и представлять себе свою жизнь он может только в одном качестве: в качестве бесноватого»[13].
Что же,
«прощенное,
освященное,
трижды благословенное
и стократ бесноватое общество
<…>
стерло в нем только что открывшееся высшее зрение… накрыло его в последнем броске и, взяв вверх, прикончило»[14].
В случае Арто это было примерно так: цитируемый ниже кусок — его послесловие к «Ритуалу Пейотля», написанное в больнице, как и весь «Ритуал», но данный пассаж рассказывает не о прорыве к сути бытия, а о больничной ситуации автора: «Человека, запертого в течение шести лет в лечебнице для душевнобольных и три года не евшего досыта, нельзя корить за скрытое ослабление его Воли. Мне месяцами случалось оставаться без единого кусочка сахара или шоколада. Что касается масла, то уже и не помню, когда я его пробовал в последний раз. Я всегда встаю из-за стола голодный, потому что, как вам известно, рацион сильно урезан. В особенности не хватает хлеба. До того кусочка шоколада, который мне дали позавчера, в пятницу, я не видел его восемь месяцев. Я не из тех людей, которые позволяют себе уклониться от выполнения своего долга по какой-либо причине, но пусть меня хотя бы не упрекают за то, что у меня нет сил в такое время, как наше… И пусть меня больше не подвергают электрошоку после обмороков, ибо понятно, что обмороки не мешают мне все прекрасно осознавать, чувствовать и контролировать»[15]. Текст — страшный, как «Записки сумасшедшего» Гоголя…