Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 3, 2008
Сверхчеловеческое, слишком сверхчеловеческое…
Важно не только что говорится, но и кто говорит. Так считал Фридрих Ницше — так будем считать и мы. Ницше хотелось быть пророком, современным Заратустрой. Филологию, с которой он начинал, он считал пустяковой забавой, а классическую философию исчерпанной. Ему хотелось быть услышанным соотечественниками, но, по его мнению, те готовы были выслушать только апостола или национального поэта. «Ни один из великих философов не увлек за собой народа!» — восклицал Ницше. По своему складу он являлся моралистом, по профессиональным интересам — филологом и философом, по призванию — идеологом, а по факту — писателем и лирическим поэтом. Французский литератор румынского происхождения, современный ницшеанец, Эмиль Чоран едко определил Ницше как «ягненка, вообразившего, будто он — волк». Так кем же был в действительности этот немецкий профессор, затеявший отменить христианство и свергнуть с престола Богочеловека, чтобы заменить его туманной религией Вечного Возвращения, а на пьедестал водрузить своего Сверхчеловека?
ПРОИСХОЖДЕНИЕ И ГОДЫ УЧЕБЫ
Два самых важных наследственных фактора генезиса Фридриха Ницше: во-первых, он происходил из рода лютеранских пасторов; во-вторых, по семейному преданию, — из польского рода графов Ницких. Современники отмечали в его внешности явно «неарийские», сарматские скулы и мечтательный, «славянский» взгляд. Во времена Контрреформации лютеране Ницкие бежали из католической Польши в Пруссию. Даже в зрелом возрасте Ницше, более чем критично оценивавший протестантство, к католицизму относился с лютой, почти иррациональной ненавистью. Ему делалось дурно от одного вида, запаха и убранства католических храмов, а полюбив Италию больше Германии и поселившись в ней, он в своих беспрерывных скитаниях задерживался в Риме только в случае крайней необходимости.
Родился Фридрих Ницше 15 октября 1844 года, в день рождения прусского короля, покровительствовавшего его отцу в молодые годы. Но лютеранский пастор Карл Ницше отказался от карьеры по причине расстроенных нервов, попросился в деревню и получил приход в захолустном Рёккене на границе Пруссии с Саксонией. Взяв в жены пасторскую дочь, он произвел с ней на свет трёх детей-погодков и умер в возрасте 36 лет. Когда первенцу Фридриху не было и четырех лет, его отец упал с крыльца, ударился головой о каменные ступени, после чего лишился рассудка, тяжело проболел целый год и скончался в судорогах от «воспаления мозга», как решили врачи. Но мало такой психической травмы на пороге жизни. Год спустя Фридриху приснился сон, как его отец под звучание органа (а он был еще и органистом своего крошечного прихода) поднимается из своей могилы в церкви, а затем возвращается в нее, уже держа в объятиях какого-то ребенка. Напуганный Фридрих пересказал этот сон матери (позднее он изложил его в своей «Автобиографии», написанной в возрасте… 14 лет; странный мальчик, ей-богу!). А вскоре его жуткий сон сбылся — в считанные часы сгорел от «нервного припадка» младший братец Иосиф. В этой трагической истории, помимо дурной наследственности, чувствуется присутствие еще особой детской впечатлительности, слышится отголосок самого страшного стихотворения в мировой литературе — «Лесного царя» Гёте. Неразумные матери из образованных семей часто читали вслух своим малолетним чадам это прекрасное стихотворение Гёте, доводя их до рыданий и нервного срыва. Не только в Германии и не только в XIX веке художники, отмеченные печатью гибели (от Эдгара По до Кафки и Цветаевой), как бы «инфицировались» этой балладой — об отце, скачущем ночью верхом, с ребенком на руках, сквозь оживающий дремучий лес.
Убитая двойным горем мать решает переехать поближе к своим родителям. С Фридрихом и его младшей сестрой Елизаветой она поселяется в Наумбурге на Зале, под одной крышей с матерью и сестрой покойного мужа. Пятилетний мальчишка оказывается в «бабьем царстве», под ласковой опекой обездоленных женщин. Его отдают в школу, переводят в гимназию, а затем в монастырскую школу Пфорта — нечто среднее между духовной семинарией и лицеем, откуда вышли многие немецкие знаменитости. У мальчика экстраординарные способности. Он преуспевает в изучении мертвых языков — древнегреческого, древнееврейского и латыни, с ранних лет сочиняет музыку и стихи, ведет дневник. Лет до семнадцати он не сомневается, что по семейной традиции станет пастором. За страсть все планировать и всех поучать он получает от сверстников прозвище «маленький пастор». В восемнадцать лет Ницше поступает в Боннский университет и, как принято, записывается в одну из студенческих корпораций. Но буйные германские студенты оказываются далеко не так терпимы, как семинаристы Пфорты, и на его предложение отказаться от табака и пива предлагают в ответ ему самому покинуть их сообщество. Ницше возвращается в родные края, записывается в Лейпцигский университет и с головой уходит в филологию. Он больше не чудит. В Пфорте, желая доказать, что он не такой, как все, по примеру Муция Сцеволы он однажды положил раскаленный уголь на ладонь, а впоследствии растравлял плохо заживающую рану расплавленным воском (след остался на всю жизнь). Тогда как, напротив, в Бонне, желая доказать, что он такой же, как все, он с порога заявил безобиднейшему из студентов: «Я новичок. Вы мне симпатичны, хотите драться со мной?» — и тут же заработал удар рапирой. Теперь в Лейпциге он вкладывает всю страсть в чтение. Два автора потрясают его по-настоящему и многое определяют в его будущей судьбе. Это Гёльдерлин — как и Ницше, потерявший веру сын пастора, как и он, боготворивший Древнюю Грецию поэт-романтик, а еще — сумрачный германский гений с помутившимся рассудком (сорок лет клинического сумасшествия! Ницше в конце жизни ожидало всего одиннадцать таких лет). Другой — это Шопенгауэр. Две тысячи страниц его сочинения «Мир как воля и представление» на две недели лишают Ницше сна. Он спит не больше четырех часов в сутки, переходя от книги к письменному столу, а затем роялю. От беспросветного пессимизма Шопенгауэра хочется руки на себя наложить, но откуда тогда исходит такая мощная энергетика его жизнеотрицающей философии?! Ницше понимает, что недавно умерший Шопенгауэр мог стать для него больше чем Учителем, в своих записях он называет его Отцом. Это вообще характерная черта психики Ницше: он плохо умел дружить и любить, у него получалось только обожать или ненавидеть. Но об этом чуть позже.
Профессор и научный руководитель Ницше подготовил сюрприз своему самому способному ученику к моменту окончания им Лейпцигского университета — он рекомендовал его на место профессора классической филологии Базельского университета в Швейцарии. Ницше было 23 года. Свой университетский диплом он получил без экзамена — преподаватели из уважения к его научным изысканиям сочли неприличным экзаменовать своего новоиспеченного коллегу. Но как же возненавидел Ницше впоследствии немецкое научное сообщество — эти «десять тысяч господ профессоров», определявших общественное мнение!
ДЕЯТЕЛИ
Все одиннадцать лет преподавания в Базельском университете Фридрих Ницше тяготился своим предметом — он преклонялся перед древней Элладой, до появления в ней Сократа, но филология была ему скучна. В этом мечтательном ипохондрике дремал вулканический темперамент. Ницше привлекала активная, бурная жизнь, к ведению которой он, как созерцатель, не был способен и готов. Его восхищали император Бонапарт и канцлер Бисмарк. В свой последний год в Лейпциге он оказался призван, несмотря на близорукость, в прусскую армию. Жить в казарме и гарцевать на лошади ему понравилось, но очень скоро он с нее упал и целый месяц провел в больнице с открытым переломом. Уже в Базеле с началом франко-прусской войны Ницше испытывает сильнейший прилив патриотизма, рвется на фронт, но, поскольку Швейцария строго блюдет нейтралитет, ему удается записаться в немецкую армию лишь санитаром. Война приводит его в восторг, особенно отправляющиеся в бой части. Хотя видит он только зарево пожаров на горизонте да изнанку войны в тылах. Сопровождая десяток заболевших дизентерией и дифтеритом солдат из Эльзаса в Карлсруэ — трое суток в запертом товарном вагоне, — Ницше заразился от них сразу обеими болезнями и сам очутился в госпитале. Надо быть слепым, глухим и очень недалеким человеком, чтобы не догадаться, что в обоих случаях речь следовало бы вести о подсознательном «дезертирстве», но не в смысле «трусости» (Ницше был добровольцем и желал заглянуть в глаза смерти), а в смысле «выбора», — то есть о нежелании исчезнуть, не исполнив своей миссии, занимаясь не своим делом. Ницше убедился на собственном опыте, что сам он не деятель, и тогда устремился в идеологию со всей страстью, на какую был способен. То был общий вектор идейного развития XIX века — создание идеологий, партий и сект (по определению то и другое означает «отколовшуюся, выделенную часть»). В этом процессе фигурируют на равных правах Маркс с Энгельсом, Толстой с Достоевским и Ницше с Вагнером. Ницше в молодости представлялись равновеликими исторический деятель Наполеон и мыслитель и поэт Гёте. Но вот судьба послала ему их синтез — в лице композитора Рихарда Вагнера.
КУМИР (ВОЖДЬ, ФЮРЕР)
Счастливый случай помог Ницше свести знакомство с Рихардом Вагнером еще в Лейпциге. В Швейцарии они оказались почти соседями. За полдня Ницше добирался из Базеля в Люцерн, где в одиноко стоящей вилле на берегу озера поселился 59-летний композитор с новой женой (пока чужой, но уже беременной от него) и многочисленной свитой. Ни до того, ни позже Ницше никого так не любил, как Вагнера. Их отношения достойны были великого романа, но никто его не написал и уже не напишет — жанр устарел. Как уже говорилось, Ницше умел только обожать (надо учесть мечтательный, мистический и музыкальный настрой немецких душ того времени — в противовес простонародной грубости нравов и протестантскому практицизму). В глазах Ницше, в личности Вагнера сошлись организаторский талант и темперамент государственного деятеля, гений художника, способного осуществить синтез искусств, ум мыслителя, способного создать новый миф и направить целую нацию к поставленной цели, и, наконец, просто потрясающий мужик, при более чем скромных физических данных умеющий манипулировать мужчинами и женщинами как заблагорассудится, — воплощенная воля! В нашей культуре похожие характеры встречались у «екатерининских орлов» — за вычетом таланта писать в рифму и без и сочинять великую музыку. Ницше никогда бы не освободился от чар Вагнера, если бы не безответная любовь, ревность и фактор «икс» — его собственный дремавший гений.
Именно Вагнеру Ницше обязан своим единственным вполне завершенным трудом — книгой «Рождение трагедии из духа музыки» (не говоря уж о такой мелочи, что ее напечатал издатель Вагнера). Короля играет свита, и Вагнер не пренебрег возможностью заполучить для прославления себя и своего дела перо и ум такой силы, как у Ницше. В двух словах — это был классический образец философской прозы, обеспечивший Ницше место в истории философии и литературы, но отвративший от него современное ему научное сообщество. С «Рождением трагедии» для Ницше закончился ученический период. До сих пор он был не вполне самостоятельным продолжателем дела Шопенгауэра и ретранслятором идей Вагнера. А идейки, надо сказать, были так себе. В сжатой форме Вагнер изложил их своему покровителю, слегка чокнутому Людвигу Баварскому. В принципе все сводится к культу великого искусства. Вагнер — апостол его, опера — верховный жанр, а красота — высшее и единственное оправдание существования нашего мира. «Вагнеризм» (стараниями Вагнера и его свиты превратившийся в международную секту) нуждается в существовании «просвещенного» монарха, вооруженного идеями макиавеллизма, и плебса, пребывающего в безотчетном рабстве. Народные массы необходимо обмануть, чтобы заставить служить чуждым им целям высокой культуры. Для этого следует навязать им две консервативные иллюзии — патриотизм и религию, а чтобы они чувствовали себя счастливыми — потчевать операми Вагнера и войнами для эстетического воспитания и стимуляции героизма. Трудно поверить, но это не огрубление, а вынужденно сверхкраткий конспект социальной метафизики Вагнера, почти целиком воспринятой Ницше. После разрыва с Вагнером Ницше отказался лишь от приоритета высокого искусства. Ему нравился более грубый и менее лицемерный мир. Если в год франко-прусской войны больше всего остального его потряс пожар в Лувре, то спустя полтора десятилетия извержение Кракатау, сравнимое по мощи с водородной бомбой, и землетрясение в Ницце, где поселился философ, уже только обрадовали его (как Александра Блока гибель «Титаника»: «Есть еще океан!»).
Вагнер не мог и не хотел принадлежать одному Ницше, а на меньшее Ницше был не согласен и потому не мог не проиграть. После переезда Вагнера со свитой три года спустя в Байройт их горячие и непростые отношения расстроились, но продолжались еще пять лет. Новые лица в окружении композитора и общая атмосфера психоза вокруг строительства небывалого оперного театра подвигла Ницше, в конце концов, к ревизии отношений. Он разразился философским памфлетом «Человеческое, слишком человеческое». Семья и свита Вагнера сочли это отступничеством и предательством. Но и Ницше счел Вагнера предателем, когда тот сочинил «Парсифаль» и, таким образом, как бы вернулся в лоно изначально ложного христианства. Только тогда Ницше осознал, что настоящей целью его философской охоты является теперь не Вагнер, прикинувшийся полубогом комедиант, а мишень покрупнее — два тысячелетия моральной философии и христианской веры, — вот чтобы завалить какого «зверя», явился Ницше на белый свет! Но с голыми руками на такого не пойдешь — и Ницше мучительно принимается размышлять, где добыть или выковать оружие? Каким оно должно быть?
К этому времени от Ницше давно отвернулся ученый мир, не принявший уже его «Рождение трагедии». Как книгу вопиюще не отвечающую критериям научности, ее отвергли все издатели. А когда она все же вышла, научное сообщество никак на нее не отреагировало. Уязвленный Ницше не нашел ничего лучшего, как отплатить коллегам «Несвоевременными размышлениями», которые он стал выпускать отдельными брошюрами в 1873-1874 годах. Адресат первой же брошюры — почтенный профессор, возомнивший себя на старости лет философом, — после ее выхода в свет попросту сыграл в ящик. Ницше раскаивался в выборе цели, но остановиться уже не мог. В следующих брошюрах досталось на орехи историкам, затем филологам. Профессора ответили ему «взаимностью», какой не пожелаешь врагу: гробовым молчанием. Ницше как ученый оказался погребен при жизни. Студенты стали от него разбегаться. Спустя десять лет он печатал свои новые произведения мизерными тиражами за собственный счет и сам рассылал их знакомым и незнакомым. В Германии его уже не знали или успели позабыть — все, кроме профессоров. Когда Ницше, по настоянию сестры, попытался в середине 1880-х годов вернуться к преподаванию, ректор его альма матер передал ему через посредников, чтобы не тратил времени зря — ни один немецкий университет не примет его на работу. Многочисленные друзья, Рихард Вагнер и «вагнерианцы» подпитывали его высокую самооценку в течение целого десятилетия. Но еще с середины 1870-х стали отходить от Ницше и ближайшие друзья. И это отдельная тема.
ЛЮБОВЬ И «ДРУЖБА НА ФОНЕ МОРАЛИ И ФИЛОСОФИИ»
Ницше, как и Вагнер, был из породы ловцов душ. Вот характерное его признание: «Проблемы, перед которыми я стоял, представлялись мне проблемами столь коренной важности, что мне почти каждый год по нескольку раз представлялось, что мыслящие люди, которых я знакомил с этими проблемами, должны были бы из-за них отложить в сторону свою собственную работу и всецело посвятить себя моим задачам». От дружбы Ницше требовал чего-то невозможного или чего-то другого. С самого раннего возраста он отчаянно мечтал, ни много ни мало, «облагородить человечество» — начав с создания чего-то вроде коммуны, которую он называл по-разному: «новая греческая Академия», «эстетическая и монашеская ассоциация», «школа воспитателей» или «современный монастырь, идеальная колония, свободный университет», где все были бы учителями друг друга, а обучение продолжалось минимум до тридцати лет. Его отношения с друзьями всегда были пылкими и нежными, а вот отношения с женщинами — подчеркнуто асексуальными, да и женщин этих по пальцам можно перечесть. Выросший в женской, а затем в мальчишеской среде, он всегда ставил дружбу выше любви. Младшая сестра Ницше вспоминает его слова: «Дружба разрешает тот же кризис, что и любовь, но только в гораздо более чистой атмосфере». Несомненно присущий Ницше гомоэротизм подавлялся им в той же степени, что и зачатки гетеросексуальности, а это был верный путь к одиночеству. Строго говоря, Ницше хотел быть человеком без пола, что не такая уж редкость, во всяком случае в писательском мире (Свифт, Гоголь, По, Кафка, Платонов — его собратья в этом отношении). По меткому наблюдению религиозного философа Евгения Трубецкого, Ницше хотелось «преодолеть Вселенную» (так сформулировал Ницше свою задачу в этапной книге «По ту сторону добра и зла»).
Чтобы не быть голословным — несколько иллюстраций. «Вагнерианке» и старой деве фройляйн Мейзенбух, удочерившей детей Герцена, он пишет с похвалой: «Благодаря вам я открыл один из самых возвышенных моральных мотивов. Это материнская любовь без физической связи между матерью и ребенком. Это одно из самых прекрасных проявлений caritas[1]. Уделите мне немного этой любви, дорогой друг мой, m-lle Мейзенбух, и считайте меня за человека, которому необходимо, о как необходимо, иметь такую мать, как вы». (Между тем «физическая» мать Ницше была жива, и ближе, чем она и его младшая сестра, у него не было людей на свете!) А вот воспоминания самой Мейзенбух о жизни в Сорренто: «Вспоминается, как мы сидели все вместе по вечерам: Ницше, удобно поместившись в кресле в тени абажура, наш любезный лектор Ре — за столом около лампы, молодой Бреннер — около печки, против меня, помогает мне чистить апельсины. Я часто со смехом говорила им: право же, мы все составляем идеальную семью, мы четверо очень мало знаем друг друга, не связаны никакими узами родства, у нас нет никаких общих воспоминаний, и теперь мы живем совместно и совершенно независимо друг от друга и в полном душевном согласии. Скоро мы все начали строить планы о том, чтобы повторить, но уже в более широком масштабе, этот счастливый опыт». Когда неугомонная и предприимчивая Мейзенбух в 1882 году решила выступить свахой и свела Ницше с двадцатилетней авантюристкой Лу Саломе (якобы дочерью русского генерала), то в этой самой романтической в жизни Ницше истории «жених» предложил «невесте»… «духовный брак». В итоге Лу увел ближайший друг Ницше тех лет Пауль Ре, что разом положило конец и платонической любви, и нежной дружбе. До того письма Ницше своему сопернику больше напоминали пылкие любовные послания — и поначалу с Лу у них был тройственный союз. Они даже сфотографировались на память втроем: Фридрих и Пауль держатся за ручку детской коляски, в которой сидит Лу (уговаривали сесть в нее Фридриха, но он решительно отказался).
Друзей Ницше начал терять в тридцать лет. Живший с ним и Овербеком под одной крышей в Базеле Ромундт неожиданно заявил, что уходит в католический монастырь. Ницше пережил это как двойную измену близкого человека. Но вскоре Овербек признался, что женится, за ним Роде и Герсдорф. Умный, как бес, и видавший виды Вагнер писал Ницше в 1874 году: «По-видимому, вам, современной молодежи, недостает женского общества. Я прекрасно знаю, какое здесь встречается затруднение: как говорит мой друг Шульцер, «где возьмешь женщину, если не украдешь ее?». Хотя почему бы и не воровать, если это нужно? Всем этим я хочу сказать, что вам надо либо жениться, либо написать оперу; и то и другое будет одинаково хорошо или дурно для вас. Однако женитьбу я все же считаю за лучший выход… Но я знаю ваши странности, мой милый Ницше, и потому не буду больше говорить об этом, так как все равно это ни к чему не приведет. Ах, боже мой, да женитесь вы на какой-нибудь богатой невесте! И зачем это нужно было судьбе сделать Герсдорфа мужчиной!»
Ницше страдал от одиночества и, уже намеренно, все больше отдалялся от людей. Сестре он жаловался в письме: «У меня нет ни бога, ни друга». Но в другом письме признавался: «Мне психически необходимо жить совершенно одному». И задним числом видно, что в таком «окукливании» немецкого философа была своя железная логика. Почти совершенное одиночество помогало ему достичь огромной сосредоточенности и концентрации умственных усилий. Благодаря ему он создал то, что мы называем «философией Ницше».
НИЦШЕ В НИЦЦЕ
В 1879 году, окончательно разойдясь с Вагнером, Ницше решает порвать и с университетом. Мотивируя свой уход состоянием здоровья, он получает отставку и пенсию в 3000 франков в год, вполне достаточную для безбедной жизни. В горной Швейцарии, куда увезла его сестра отдохнуть, можно было снимать в ту пору комнату и столоваться за пару франков в день. Два года Ницше переезжает с места на место, готовясь умереть. Но, странное дело, периодически преследовавшие его болезненные симптомы непонятного происхождения (светобоязнь, тошнота и рвота, желудочные судороги, болезни горла, не говоря о головных болях, жестокой бессоннице и частых травмах) постепенно отступают и исчезают вовсе. Ничего странного: как правило, человек болеет либо физически, либо психически. И в последующие годы характер жалоб Ницше меняется: «Все здорóво, кроме моей бедной души». А непосредственно перед помешательством он даже хвастается полным отсутствием физических недомоганий в письме Петеру Гасту, такому же холостяку: «…пищеварение у меня, как у полубога; несмотря на ночной стук экипажей, я сплю хорошо».
Всю неизрасходованную жизненную энергию Ницше направляет теперь на творчество, а ее излишки сжигает в непрестанных перемещениях и в долгих пешеходных прогулках. В своих странствиях он продвигается все дальше на юг, поближе к Средиземноморью. Он разлюбил холмы, леса и города Германии, полюбил Альпы и озера Швейцарии, но и их оставляет ради солнечной Италии и ее приморских городов. В зависимости от сезона и каприза он меняет как перчатки места жительства и пансионы, обожает Венецию, где поселился Гаст, и бухту Рапалло под Генуей, но, в конце концов, останавливает свой выбор на Ницце, где 220 солнечных дней в году. Сюда он чаще всего возвращается, здесь на околице, среди итальянских простолюдинов, ему живется лучше, чем где бы то ни было.
После двух тяжелых лет
привыкания к одиночеству Ницше пережил наконец озарение (которое вполне может
быть расценено и как первый симптом грядущего помешательства). В Швейцарских
Альпах ему открылся мистический смысл архаичной доктрины Вечного Возвращения и
явился легендарный Заратустра — древнеиранский пророк, основатель
«зороастризма», автор «Зенд-Авесты». И хотя это было не видение, а лишь
прозрение, Ницше разрыдался, словно вновь родился на свет. В своих записях он
сопроводил это событие таким примечанием: «В начале августа
Так его устами заговорил Заратустра. Надо учесть, что Ницше принимал наркотики, но в XIX веке это совсем не считалось пороком и рекомендовалось врачами. Малую порцию настоя индийской конопли он выпивал, чтобы заснуть, большую — чтобы подстегнуть себя (это то, о чем можно говорить с уверенностью). Ницше задавался риторическим вопросом: сколько пива в немецком протестантизме? Позволительно переадресовать тот же вопрос ему самому: а сколько конопли в том, что говорил Заратустра? Но сколько бы ни было, Ницше сочинил и издал частями в 1882 — 1884 годах самую знаменитую свою книгу — квазирелигиозную поэму, с которой прочно ассоциируется с тех пор его имя для всех. Книга не имела никакого резонанса. Четвертую заключительную ее часть он вынужден был напечатать за свой счет тиражом 40 экземпляров. Семь из них он разослал сам — столько оставалось у него читателей, включая родную сестру. «Заратустра» являлся ответом Вагнеру на его «Парсифаль», но Вагнер умер годом ранее в Венеции, а пророчества и поучения предтечи Сверхчеловека повисли в воздухе. И Ницше делает следующий шаг: «С этих пор я буду говорить, а не Заратустра» — то есть не декламировать, а говорить по существу.
И здесь начинается самый интересный и плодотворный период творчества Ницше, когда его философия избавляется от диктата «художественных средств» и становится философией мысли, а не рупором лирического или идейного настроения автора.
ВЗОРВАВШАЯСЯ ВСЕЛЕННАЯ
Все работы Ницше последнего периода — это подготовка к главному труду жизни, opusmagnum, за которым закрепилось название «Воля к власти. Опыт переоценки всех ценностей». Злая ирония состоит в том, что этот труд так и не был написан, только начат. Как если бы Творец принялся строить солнечную систему начиная с периферии, а когда дело дошло до светила, оно взяло да взорвалось. Примерно так и выглядит философское наследие Ницше. Присмотримся к нему внимательнее.
Ницше отвергал тяжеловесную основательность немецкой классической философии, требовавшую построения философских систем. Он склонен был к атакующему, афористически-эссеистическому и менее отвлеченному способу мышления, свойственному французской культуре (Паскаль, Монтень, Ларошфуко). Замысел «Воли к власти» возник у Ницше вскоре после написания «Заратустры», надо думать, как следствие неудовлетворенности. В это время он теряет самого родного и близкого человека — младшая сестра неожиданно выходит замуж и уезжает с мужем в Парагвай, чтобы основать там «арийскую» колонию (и это интереснейший побочный сюжет перипетий вагнеризма и ницшеанства: после Второй мировой войны в этой колонии нашли убежище многие нацистские преступники, в том числе концлагерный «врач» Менгеле, а к концу ХХ века, из-за изоляции и кровосмесительных браков, она превратилась в род богадельни для слабоумных). Некрасивой ссорой заканчивается двадцатилетняя дружба Ницше с профессором Лейпцигского университета Эрвином Роде. А тут еще землетрясение в Ницце!
Ницше записывает: «Какое нам дело до г-на Ницше, до его болезней и выздоровления? Будем говорить прямо, приступим к разрешению проблемы» — и в очередной раз набрасывает грандиозный план. Вчера — лицемерная мораль, сегодня — всеобъемлющий нигилизм, что завтра, где выход? Масштаб собственного замысла — «опыт переоценки всех ценностей» — ужасает философа. Поэтому он начинает с «увертюры» и пишет работу «По ту сторону добра и зла». Слово «увертюра» здесь употреблено не случайно — Ницше, по его многочисленным признаниям, совершенно не мог существовать без музыки. Он и сам играл, импровизировал и сочинял весьма посредственную музыку (как справедливо парадоксальное суждение неопозитивиста Рудольфа Карнапа: «Метафизики — это музыканты без способностей к музыке»!). Музыка имела на Ницше огромное влияние, и свои собственные философские произведения он часто выстраивал как музыкальные сочинения.
На появление брошюры «По ту сторону добра и зла» неожиданно реагирует один швейцарский критик, квалифицируя ее как сочинение анархиста. «Книга пахнет динамитом», — заключает он. Швейцария в те годы стремительно превращалась в питомник анархизма и терроризма. Воодушевленный откликом, Ницше молниеносно отвечает своему критику работой «Генеалогия морали»: «Я отвергаю идеализацию мягкости, которую называют добром, и поношение энергии, называемой злом». «“По ту сторону добра и зла”, — пишет Ницше, — еще не означает “По ту сторону хорошего и дурного”».
По существу, эти две полемические работы являются пролегоменами «Воли к власти», Ницше и сам так считал. Себя он называл «имморалистом», но писавший о его философии Евгений Трубецкой утверждал: «Последовательный имморализм есть вместе с тем совершенный индифферентизм. Такова была точка зрения Спинозы, который учил, что надо «не смеяться, не плакать, а понимать». Для всякого видно, что философия Ницше с ее «новыми скрижалями ценностей» не имеет ничего общего с таким индифферентизмом. В ней есть и радость, и грусть, и смех, и слезы, восхищение и негодование». Ницше был страстным человеком и мыслителем, и в этом отношении он созвучен своим русским современникам — Толстому (с его «срыванием всех и всяческих масок» и попыткой оставить от христианства одну мораль без веры) и Достоевскому, о котором Ницше писал так: «Вы читали Достоевского? Никто, кроме Стендаля, так не восхищал и не удовлетворял меня. Вот психолог, с которым у меня очень много общего». Мужиков первого и преступников второго он, во всяком случае, предпочитал отечественным бюргерам и филистерам. Никто из этих троих не умел остановиться вовремя. Ницше считал, например, что присущий христианству инстинкт «правдивости» послужил разрушению этого учения. Тогда как на деле самого Ницше подвела его интеллектуальная «честность» и увлекающийся характер. Было в этом что-то подростковое.
Остановиться Ницше и вправду уже не мог и не хотел. На грани сумасшествия он пишет «Сумерки кумиров» (в других переводах «Гибель идолов» или «Сумерки богов»), «Антихрист» и «Падение Вагнера». Через пять лет после смерти композитора Ницше вдруг осознает, что Вагнер обобрал его до нитки — соблазнил и увел публику, завладел Козимой (Ницше начинает мерещиться, что любовью его жизни была… жена Вагнера!), похитил друзей и подруг, превратив их всех поголовно в вагнерианцев и вагнерианок. Утрачивать самоконтроль Ницше начал, еще работая над «Заратустрой» (так, он писал Роде: «…у меня есть предположение, что своим «Заратустрой» я в высшей степени улучшил немецкую речь… Обрати внимание, мой старый, милый товарищ, было ли когда-нибудь в нашем языке такое соединение силы, гибкости и красоты звука… Мой стиль похож на танец; я свободно играю всевозможными симметриями, я играю ими даже в моем выборе гласных букв»). Теперь он пишет «EcceHomo» и разбирает по пунктам: «Почему я так осторожен», «Почему я так умен», «Почему я пишу такие хорошие книги». Трудно придумать автокарикатуру злее.
Но ирония состоит в том, что именно в этот период первые лучи славы достигают сбрендившего философа. Им заинтересовалась «заграница» — Ипполит Тэн во Франции и Георг Брандес в Дании (которым он посылал свои книги), Август Стриндберг в Швеции. Время Фридриха Ницше истекло, наступило время «философии Ницше» — в свои права вступал век идеологий. В январе 1889 года чета Овербеков и историк Якоб Буркхард в Базеле, Георг Брандес в Копенгагене, Петер Гаст в Венеции получают письма явно сумасшедшего человека, подписанные «Распятый». Вдова Вагнера, Козима, получает записку: «Ариадна, я люблю тебя» (Ницше отождествляет себя с богом Дионисом, взявшим в жены обманутую и брошенную Тезеем Ариадну). Овербек срочно выезжает в Турин, где находит Ницше в пансионе, играющего локтем на пианино и поющего гимны во славу Диониса. Свои последние одиннадцать лет философ проведет в психиатрической лечебнице. В редкие минуты просветления Ницше спрашивал того, кто оказывался рядом: «Разве я не писал прекрасных книг?.. Лизбет, зачем ты плачешь? Разве мы не счастливы?» Учитывая ту ношу, которую он сбросил с себя заодно с рассудком и ответственностью за свои идеи, трудно с ним не согласиться.
И все же философия Ницше стоит мессы. Даже ницшеанский Сверхчеловек далеко не так прост, как представлялось нацистам. А уж сверхкритическая зоркость философа в отношении идеологов и моралистов такова, что в гомеопатических дозах может быть полезна и рекомендована всем. Большинство набросков и этюдов «Воли к власти» было пронумеровано самим Ницше, а упорядочено его другом Петером Гастом и родной сестрой. Вся «прожектерская» IV часть этого антихристианского трактата о злоключениях Силы («Воспитание и дисциплина») так и не была и, надо думать, не могла быть написана. Не болезнь тому виной, она лишь следствие предельной «честности» философа — саморазрушение было встроено, как запал, в сам замысел его труда. Материалистические принципы, заложенные в основание философии Ницше, неизбежно вели к вытеснению и подмене смысла — творчеством, метафизики — физикой, психологии — физиологией, жизнеутверждающего Эроса — жизнеотрицающим Танатосом, а «философии жизни» — социальным дарвинизмом. В конечном счете трудно не задаться вопросом: не является ли символ веры Ницше — гипертрофированная воля к власти, воплотившаяся в концепции Сверхчеловека, — компенсацией недостатка любви?
Философ Фридрих Ницше любил смотреть вдаль — на горы, море и облака, — но погладил ли он хоть раз в жизни собаку?