Вступление Марины Бородицкой
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 3, 2008
Перевод Марина Бородицкая
Перевод с английского и вступление Марины Бородицкой[1]
В 2008 году в серии «Библиотека зарубежного поэта», выпускаемой издательством «Наука», выйдет книга «Английские поэты-кавалеры XVII века». К поэтам-кавалерам принято относить определенный круг авторов, державших в гражданскую войну сторону короля, а не парламента, в своем творчестве следовавших скорее за Беном Джонсоном, чем за Донном и прославлявших жизнь со всеми ее радостями. Разумеется, эти признаки во многом условны: например, в стихах Томаса Кэрью явственно слышны отголоски Донна; уличенный в роялистском заговоре Эдмунд Уоллер предал своих сподвижников и позже написал оду Кромвелю; а кавалер из кавалеров Ричард Лавлейс (давший имя ричардсоновскому Ловеласу) наряду с любовной лирикой писал порой и философские стихотворения, сближавшие его с поэтами-метафизиками. Как бы то ни было, в книгу вошли подборки стихов пятнадцати поэтов, от Роберта Геррика до Томаса Стэнли, многие из которых мало известны или совсем неизвестны российскому читателю, а также главы из «Кратких жизнеописаний» Джона Обри, вступительная статья И. Шайтанова и подробные комментарии переводчика.
К сожалению, журнальная площадь ограничена, и мы можем познакомить читателя лишь с небольшими фрагментами будущей книги. С выбором помог определиться Джон Обри. Нам очень хотелось включить в подборку хотя бы отрывки из «Кратких жизнеописаний», этого на редкость колоритного документа эпохи. Поступив так, мы естественным образом предоставили слово тем из участников книги, чьи биографии он написал. «За бортом» настоящей публикации остались и отчасти уже знакомые российскому читателю Геррик и Кэрью и целый ряд малоизвестных имен: Майлдмей Фейн, Томас Рандольф, Вильям Хабингтон, Сидней Годольфин и др. Но и по приводимым здесь стихотворениям внимательный читатель сможет судить об этой интереснейшей «грибнице» поэтов: о диапазоне жанров и тем, о дружеских перекличках и перепалках, даже о поэтической «моде» (против взаимности в любви, например, выступают сразу двое: Джон Саклинг и Абрахам Каули).
Несколько слов о Джоне Обри (1626-1697). Этот мемуарист, историк и краевед, а главное, собутыльник и сотрапезник многих знаменитостей XVII века, оставил перед смертью в оксфордском музее около пятидесяти томов архива, наибольший интерес из которого представляют так называемые «BriefLives» — наброски биографий, которыми он занимался всю жизнь и которые в конце концов отчаялся систематизировать.
Занятия эти происходили примерно так: загоревшись мыслью написать о каком-нибудь замечательном человеке, с которым он недавно свел знакомство — или о котором только слышал, — Обри отыскивал чистую страницу в одной из своих бесчисленных тетрадей и торопливо набрасывал все, что только мог о нем припомнить: внешность, манеры, перечень друзей, интересные высказывания, поступки, сплетни (с добросовестной ссылкой на источник) и т. д. и т. п. Вместо позабытых или вовсе ему не известных фактов и дат он оставлял пробелы или делал специальные пометки (поля его черновиков пестрят латинским quaere — «пойти и выяснить»). Затем его что-нибудь отвлекало — чаще всего застолье в кругу друзей, — а следовавшее за этим похмелье не способствовало прояснению памяти, и всё, что позже (иногда спустя годы) приходило ему на ум и имело хоть какое-то отношение к избранному им персонажу, записывалось уже как попало и где попало: на полях, на других страницах, посреди «чужой» биографии или частного письма… Отчаявшись наконец привести главный труд своей жизни хотя бы в относительный порядок, на склоне лет он писал, что уповает «на какого-нибудь одаренного юношу, который ради общественного блага закончит и отполирует мои грубые заготовки».
Разбирать и публиковать «Жизнеописания» английские исследователи начали в XIX веке, и работа эта продолжается до сих пор. Сегодня эти «времен минувших анекдоты» оценены по достоинству — как хорошо выдержанное вино. Кто-то из современников, по собственному свидетельству Обри, советовал ему убрать из его записок «всяческую чепуху и странности». Какое счастье, что он не послушался и эти бесценные заметки дошли до нас «живьем», с их фактическими неточностями, ошибками в датах, забавно-наивным стилем и местами запутанным синтаксисом, с их редкостной для тех времен манерой описывать людские слабости без осуждения.
ДЖОН ОБРИ — О ВИЛЬЯМЕ ДАВЕНАНТЕ
Сэр Вильям Давенант, рыцарь, поэт-лауреат, родился в городе Оксфорде, в таверне «Корона». Учился он в школе мистера Сильвестра, но, сдается мне, его оттуда забрали раньше срока.
Отца его звали Джон Давенант, он торговал вином и был хозяином того заведения. Человек он был почтенный и благомыслящий. Мать его была очень красива, а также на редкость умна и слыла необычайно приятной собеседницею.
Мистер Вильям Шекспир имел обыкновение единожды в году ездить в Уорикшир и по пути всякий раз останавливался на ночь у них в доме, где его чрезвычайно уважали (я сам слыхал, как хвалился пастор Роберт, что мистер Вильям Шекспир целовал его не менее ста раз). И вот сэр Вильям порою за стаканом вина и в кругу ближайших друзей, таких, как Сэм Батлер, автор «Гудибраса», и др., говаривал, словно бы в шутку, что самый дух его сочинений тот же, мол, что и у Шекспира, и доволен был, что слывет его сыном. Пересказывалась при сем и та история, что поведал я ранее, хотя оттого и страдало доброе имя его матушки, и даже прямо называлась она шлюхою.
…Он подхватил скверную болезнь от красивой чернокожей девки, что жила в Экс-ярде, в Вестминстере, и выведена им под именем Дальги в «Гондибере», и чрез то лишился носа, каковое несчастие побудило иных шутников к жестоким и дерзким насмешкам: например, сэра Джона Мениса, сэра Джона Денема и др.
…В ту войну случилось ему взять в плен двух олдерменов из Йорка, которые из упрямства отказались платить выкуп, назначенный военным советом. Сэр Вильям обращался с ними учтиво, поместил их у себя в палатке и обедать усаживал с собою во главе стола, à lamodedeFrance[2], и, содержав их долгое время на свой счет, шепнул им раз по-дружески: ему, дескать, не по карману долее принимать у себя столь дорогих гостей и он советует им воспользоваться случаем и сбежать, что они и сделали. Но, едва отойдя от лагеря, они посовещались и решили воротиться, чтобы непременно высказать сэру Вильяму свою признательность. И они сделали это, хоть и были в большой опасности, ведь их могли схватить солдаты, но им посчастливилось добраться до Йорка невредимыми.
…Спас же сэра Вильяма на одном из заседаний палаты не кто иной, как Гарри Мартин. Когда речь зашла о том, чтобы кем-то пожертвовать, Генри вмешался и сказал: жертва, мол, должна быть чиста и безупречна, так издревле ведется, а вы хотите принести в жертву старого, полусгнившего негодяя.
…Я был на его похоронах. Гроб был из орехового дерева: сэр Джон Денем сказал, что никогда не видывал такого прекрасного гроба. Тело везли на катафалке от театра до Вестминстерского аббатства, а там у западного входа его уже встречали хористы с церковным пением («Я есмь воскресение…» и т. д.) и так проводили до самой могилы, а похоронен он в южном приделе, и на мраморной плите написано, в точности как и у Бена Джонсона, «Orare[3]SirWill. Davenant».
Но я, помнится, подумал, что следовало бы положить к нему на гроб лавровый венок, — жаль, что этого не сделали.
СЭР ВИЛЬЯМ ДАВЕНАНТ (1606-1668)
УТРЕННЯЯ СЕРЕНАДА
Встряхнулся жаворонок среди трав,
И пробуя росистый голосок,
Он к твоему окну летит стремглав,
Как пилигрим, спешащий на восток.
«О, пробудись! — поет он с высоты —
Ведь утро ждет, пока проснешься ты!»
По звездам путь находит мореход,
По солнцу пахарь направляет плуг,
А я влюблен, и брезжит мне восход
С твоим лишь пробужденьем, нежный друг.
Сбрось покрывало, ставни раствори —
И выпусти на волю свет зари!
ПЕСНЯ
Воспрянь от сна, моя краса!
Воспрянь и приоткрой
Свои прекрасные глаза:
Один, потом второй.
Встречай зевотой новый день,
Умыться не забудь,
Сорочку чистую надень
И сверху что-нибудь.
Ты ночь спала, моя любовь,
Зачем же спать и днем?
Уже воспел свою морковь
Разносчик под окном,
Судачат девы у ворот,
Торгует хлебопек,
Малец хозяину несет
Начищенный сапог…
Воспрянь! Уж завтрак на столе:
Лепешки ждут, мой свет,
Овсянка жидкая в котле —
Ее полезней нет.
А коли портит аппетит
Тебе вчерашний хмель,
Отлично силы подкрепит
С утра целебный эль.
ДЖОН ОБРИ — ОБ ЭДМУНДЕ УОЛЛЕРЕ
Мне рассказывал мистер Томас Бигг из Уикема (который с ним учился в одном классе), будто он в те годы нипочем бы не подумал, что из Эдмунда выйдет столь превосходный поэт: в школе он частенько делал за него письменные упражнения.
…Он одним из первых облагородил наш язык и поэзию. «Еще юнцом, — говорил он, — едва начавши изучать поэзию, я не мог сыскать ни единой книжки хороших английских стихов: им всем не хватало плавности; и вот я начал свои опыты». Я не раз от него слыхал, что он не может слагать стихи когда пожелает, но когда на него находит особый род припадка, он делает это с легкостью.
…При дворе очень многие им восхищались, и так было до самой войны. В 1643-м, будучи членом палаты общин, он был заключен в Тауэр за участие в заговоре вместе с Томкинсом (что доводился ему двоюродным братом) и Чалонером, которые умышляли поджечь Сити, а парламент отдать в руки сторонников короля. Тогда ему туго пришлось, и чтобы спасти свою жизнь, он принужден был продать имение в Бедфордшире, дававшее в год 1300 фунтов, которое купил у него доктор Райт за 10 000 (что намного ниже настоящей цены), и всю сделку провернули в 24 часа, не то он угодил бы на виселицу. Этими деньгами он подкупил всю палату общин: то был первый случай, когда была она подкуплена. Свою великолепную речь перед парламентом в защиту собственной жизни, как и свой панегирик в честь Оливера, лорда-протектора, после реставрации короля Карла II он в книги своих стихотворений включать не позволял…
ЭДМУНД УОЛЛЕР (1606-1687)
К ФИЛЛИС
Свет мой Филлис, не тяни:
Сочтены блаженства дни.
Если мы продлим с тобою
Срок, отпущенный судьбою,
В гроб сойдет в недобрый час
Юность наша прежде нас.
Если ж молодость продлится,
То любовь от нас как птица
Унесется вдаль стремглав:
У любви неверный нрав,
И богов, чья плоть нетленна,
Ждет остуда, ждет измена.
Оттого-то и сладка
Нам любовь, что коротка.
Так давай забудем, Филлис,
Всех, с кем прежде мы резвились:
Чтó твои мне пастушки?
Чтó тебе мои грешки?
А о том, что дальше будет,
Пусть за нас планеты судят.
Ты да я, теперь и здесь —
Вот и всё, что в мире есть.
ОБ АНГЛИЙСКОЙ ПОЭЗИИ
Пусть хвалится поэт беспечно,
Что стих его пребудет вечно:
Иль пощадит его судьба —
Иль со стихом умрет хвальба.
Но кто из нас от разоренья
Убережет свои творенья,
Коль неокрепший наш язык
Изменчив, как природы лик?
Так дом не всякий выйдет прочен,
Хоть зодчий был в расчетах точен:
Ведь если камень нехорош,
Цена всему строенью грош.
Как мрамор Греции и Рима,
Стоят их строфы нерушимо,
А наши строчки смоет вмиг
Растущий, как волна, язык.
О Чосер, твой ли труд напрасен?
Увы! Твой стих лежит безгласен,
Лишь пищу разуму даря.
И все же ты творил не зря.
Красавицы и недотроги,
К придворным волокитам строги,
Твой утоляли страстный пыл,
Чтоб ты бессмертье им добыл.
Какой еще награды в мире
Желать, скажи, английской лире?
И лаской девы будет сыт
Тот, кто в стихах ей жизнь продлит.
Стихи для дев слагать не худо,
Хранятся же они, покуда
Желанье не сошло на нет
И не увял его предмет.
СТИХИ, ЗАВЕРШАЮЩИЕ КНИГУ
Детьми, не зная чтенья и письма,
Мы сочинять горазды, и весьма.
Когда же старимся — душа умело
Нам возмещает все изъяны тела,
Самой же, чтобы спеть хвалу Творцу,
Ей плоть не надобна и не к лицу.
Стихают страсти в нас, и после бури
Сиянье разливается в лазури,
И совестно, что жалкой пестротой
Нас привлекал добычи блеск пустой,
И ясно различимо в океане
Всё, что скрывал от глаз туман желаний.
В своем жилище ветхом в час ночной
Душа сквозь щели видит свет иной,
И в немощи сильнее став и зорче,
Мы в новый дом свой, что не знает порчи,
Торопимся и, ставши на порог,
Вдруг оба мира зрим у наших ног.
ДЖОН ОБРИ — О ДЖ. САКЛИНГЕ
Я слыхал от миссис Бонд, будто отец сэра Джона был туповат (ее муж, мистер Томас Бонд, водил с ним знакомство), а вся живость ума у него — от матери.
…В шары он играл как немногие в Англии. И в карты играл на редкость искусно и даже упражнялся дома в постели, изучая различные тонкости и совершенствуя свое мастерство. А его сестры приходили, бывало, к лужайке для игры в шары на Пиккадилли, плача от страха, что он проиграет их приданое.
…Когда был поход против шотландцев, сэр Джон Саклинг на свои собственные средства собрал и снарядил 100 красивых и рослых юношей, одел их в белые колеты, алые бриджи, алые камзолы и шляпы с перьями и снабдил хорошими лошадьми и оружием. Зрелище, говорят, было великолепное…
…Он устроил однажды в Лондоне роскошный пир для молодых и красивых дам из высшего общества, коих собралось великое множество, и потратил на то несколько сотен фунтов. Там подавались всевозможные диковинки, какие только можно раздобыть в этой части света, а последней переменою гостьям поднесли шелковые чулки с подвязками и еще, насколько я помню, перчатки.
…Леди Сауткотт, чей муж повесился, приходилась сэру Джону сестрою. У ней в доме, в Лондоне, на Бишопсгейт-стрит, есть портрет ее брата работы самого сэра Антония ван Дейка: сэр Джон стоит во весь рост, прислонившись к скале, с задумчивым видом и книжкою театральных пьес. Это очень ценная картина.
…Он уехал во Францию и там через некоторое время, исчерпав до конца все свои средства и понимая, сколь жалкое и презренное существование предстоит ему влачить, он (имея к тому способ, так как нанимал квартиру в доме у аптекаря) принял яд, от коего и умер, измучась прежде от рвоты. Его похоронили на протестантском кладбище…
СЭР ДЖОН САКЛИНГ (1609-1641/1642)
ПЕСНЯ
Уймись, крылатый сорванец,
Ищи себе других сердец
И забавляйся от души,
Мое же зря не тормоши:
Оно вздремнуть устроилось в тиши.
Да, у него угрюмый нрав:
В любви все хитрости познав,
Как старый ястреб, из гнезда
Оно слетает лишь когда
Схватить добычу может без труда.
В пиру любви юнцы пусть ждут
Смиренно перемены блюд,
А я, насытясь без затей,
Невежею среди гостей
Кричу, чтоб сладкое несли скорей.
А там, едва доешь пирог —
Глядишь, и пиру вышел срок:
За окнами чернеет ночь,
Зевают гости во всю мочь
И не благодаря уходят прочь.
ПРОТИВ ВЗАИМНОСТИ В ЛЮБВИ
Соединенье любящих сердец —
Вот глупости чистейшей образец!
Я б грешников казнил таким проклятьем,
Чтоб от любви взаимной век страдать им.
Любовь капризна, как хамелеон:
Сыт воздухом, от пищи дохнет он.
Обиды, страхи, ссор минутных грозы,
Улыбка, просиявшая сквозь слезы, —
Вот корм любви, вот истинная сласть,
А насыщенье только губит страсть:
Так мы, во сне изведав наслажденье,
С утра досадуем на пробужденье.
О, я умру от ужаса, когда
Мне милая однажды скажет: «Да!»
Ведь женщина, хотя бы и царица,
В любви, уж верно, с тою не сравнится,
Кого мы, в дерзких уносясь мечтах,
Не на перине зрим, но в облаках.
Согласна — значит, шлюха, если даже
Она чиста как снег иль пух лебяжий,
И холоден дружок с ней неспроста:
Молитвы горячей в разгар поста.
Так будь тверда, любовь моя, не надо
Мне уступать: желанье нам награда
И сладостных видений череда,
Каким не воплотиться никогда.
ЧТО ЗА ЧЕРТ МЕНЯ ВТРАВИЛ…
Что за черт меня втравил
В этакое дело?
Я любил ее три дня —
И не надоело.
Обойди хоть целый мир,
Этот и загробный —
Вряд ли сыщется пример
Верности подобной.
Кто ж такие чудеса
Сотворил со мною?
Лишь одна ее краса
Тут всему виною.
А другая, не она,
Будь на этом месте —
Я бы ей давным-давно
Изменил раз двести!
ПО СЛУЧАЮ ДУРНОЙ БОЛЕЗНИ Т. К.
Дружище Том! Я слышал, бедолага,
Что сквозь огонь твоя проходит влага:
Так две стихии в вечной их борьбе
Опять сошлись благодаря тебе.
С огнем же сим не заключить союза,
Ведь гонор у него, как у француза;
Его противник, тонкий ручеек,
Не промах тоже, коль пробиться смог.
Ему желаю силы и напора
И верю, злой огонь погаснет скоро:
Хоть нынче жжется он — что за нужда!
Всё вынесет текучая вода.
ДЖОН ОБРИ — О ВИЛЬЯМЕ КАРТРАЙТЕ
…Отец его был дворянин с доходом 300 фунтов годовых. Он держал постоялый двор в Сайренсестере, с год или около того, а после разорился. От жены он в приданое получил поместье в Уилтшире, из бывших церковных владений, что давало в год 100 фунтов, теперь оно отошло к его сыну (но у того много детей и потому он живет в бедности и все науки позабыл; это сын от второй жены, чье было имение).
Он написал трактат о метафизике, а также проповеди, в частности ту, что по просьбе короля произнес по возвращении его после битвы под Эджхиллом.
Вильям Картрайт похоронен в южном приделе церкви Крайст-Чёрч, что в Оксфорде. Какая жалость, что столь прославленный поэт покоится без надписи.
Не забудем также, что его величество Карл I, будучи извещен о его смерти, пролил слезу.
ВИЛЬЯМ КАРТРАЙТ (1611-1643)
КРАСОТА И УПРЯМСТВО
Зачем твой сад, как грозный бастион,
Стенами крепостными обнесен?
Где видано, чтоб розы на припеке
От поцелуя воротили щеки?
Чтоб две лилеи, упираясь в грудь,
Садовника пытались оттолкнуть?
Чтоб грешника полдневное светило
От своего сиянья отлучило?
Чтоб воздух, ароматом напоен,
Не дал себя вдохнуть? Пускай дракон
Плоды хранит златые от покражи, —
Двум яблокам твоим не нужно стражи.
Ужели остановишь ты родник,
Чтоб я к нему, возжаждав, не приник?
Природа к нам щедра: ее ли чадам
К запретам прибегать или преградам?
Хоть, правда, мало ценим мы подчас,
Что отдано без боя, без гримас
И губ надутых. Всех лобзаний слаще
Нам кажется тот поцелуй дрожащий,
Что вырван, выкраден в конце концов
Настырнейшим из молодых глупцов
У робкой девы, некогда надменной, —
Силком, сквозь слезы, как трофей военный.
Но это вздор! Быть может, в старину,
Чтоб амазонку обратить в жену
На брачном ложе, должен был заране
Муж одолеть ее на поле брани
И сам же в плен к ней сдаться, дабы впредь
На жен прельстительных уж не смотреть.
Твоя же красота столь безупречна —
Сам Купидон, что жертвы ищет вечно,
Тебя избрал; ступай же на алтарь
И покорись жрецу, как было встарь,
А коль со мной желаешь ты бороться —
Знай: нет без поражений полководца.
И кстати, по обычьям старины
На схватку шли борцы обнажены,
Натерты маслом, — так при чем тут платье?
Противник мой, приди в мои объятья!
ХЛОЕ, КОТОРАЯ СОКРУШАЛАСЬ,
ЧТО НЕДОСТАТОЧНО МОЛОДА ДЛЯ МЕНЯ
Ты хочешь, Хлоя, чтобы годы
Твои вдруг побежали вспять,
Моим навстречу, точно воды,
Спеша сроднить нас и сравнять?
Зачем? Я в том не вижу смысла:
Как братья, схожи наши числа[4].
Мы рождены бываем дважды:
Когда впервые видим свет —
И в час, когда, исполнясь жажды,
Душа душе дает обет.
Мы полюбили: этот день я
Для нас считаю днем рожденья.
Любовь нам души обновила,
Иную жизнь вдохнула в нас:
Ее магическая сила
И старца молодит подчас,
А кто, как мы с тобою, молод —
Тех старческий не тронет холод.
Любовь архангельской трубою
Нас подняла из немоты:
Пред нею равные судьбою
Равны летами я и ты.
Не схожи, нет — единым целым
Мы сделались, душой и телом.
Где ты, где я, теперь едва ли
Поймешь в хитросплетеньях уз:
И слух, и взгляд — мы всё смешали!
Где чье касанье, запах, вкус?
Коль мы с тобой одно и то же —
Не я, но ты себя моложе.
ОТКАЗ ОТ ПЛАТОНИЧЕСКОЙ ЛЮБВИ
Ни слова больше о союзе душ,
О том бесплотном мире,
Где две идеи, как жена и муж,
Сливаются в эфире,
Где с духом дух, как с ветром ветерок,
Целуются и в том находят прок.
Любовь сию проверил на себе я —
Над плотью воспаря,
Я суть постиг, приблизился к идее
И рвался ввысь — но зря:
От сути съехал к плоти, а оттуда
Сорвавшись, докатился я до блуда.
А те, что о союзе душ твердят
И чистоте желаний,
Как будто бы постятся, но едят
Скоромное в чулане:
Любовь, бесспорно, души их свела,
Но души те облечены в тела!
И вправду жалок ищущий в эфире
Слиянья двух сердец,
Алхимику иль юному транжире
Подобен сей глупец:
Алхимик злата ждет, юнец наследства,
Получат оба — от чесотки средство.
ДЖОН ОБРИ — О ДЖ. ДЕНЕМЕ
…Пил он обыкновенно в меру, но однажды, будучи студентом в Линкольнз-Инн и хорошенько повеселившись с приятелями в кабачке, затеял среди ночи такую проделку. Взяли они малярную кисть и большую склянку чернил и замазали все таблички и вывески от Темпльских ворот до Черинг-Кросс, и чрез то сделалась наутро большая путаница, а дело было во время судебной сессии. Но случилось так, что виновников поймали, и шалость сия стоила им денег. Я же сведал о ней от Р. Эсткотта, эсквайра, — того самого, что нес чернила.
…Во время гражданской войны Джордж Уидерз, поэт, бывший капитаном конницы на стороне парламента, выпросил для себя поместье сэра Джона в Эгеме. Случилось так, что этот Дж. У. был взят в плен и оказался в большой опасности, так как в своих писаниях весьма дерзко выступал против короля. Тогда сэр Джон Денем пошел к королю и просил его величество не вешать Уидерза, но подарить ему жизнь, дабы он, сэр Джон, «не остался бы самым скверным поэтом в Англии».
…На второй своей жене, молодой и очень красивой леди по имени Маргарет Брукс, сэр Джон женился, когда был уже стар и хром. В нее страстно влюбился герцог Йоркский (хотя меня совершенно уверили в том, что он ни разу не познал ее телесно). Сэр Джон чрез то помрачился умом и впал в безумие. <…> Его 2-я жена была бездетна; ее отравила графиня Рочестерская, подсыпав яду ей в шоколад.
СЭР ДЖОН ДЕНЕМ (1615-1669)
СЭРУ РИЧАРДУ ФЭНШО,
НА ЕГО ПЕРЕВОД ПЬЕСЫ «PASTORFIDO»[5]
У нас за переводы, как на грех,
Берутся те, кто пишет хуже всех.
Ты не таков, и труд сей благородный
Ты выбрал сам, по скромности природной.
Когда б не ты, был автор обречен
От неумелых рук терпеть урон.
Ты воскресил его, и тем по праву
Ты равную с творцом стяжаешь славу.
Коль меньше переводчик одарен,
Чем автор, не добьется толку он:
Ростки ума, что зá морем сорвали,
На скудной почве примутся едва ли,
Их, чтоб они плодоносили впредь,
Живым дыханьем надобно согреть.
Ты не из тех, кто с голоса чужого
Твердит за строчкой строчку, слово в слово:
Вот рабский труд! От сих напрасных мук
Не мысль крылатая, не звонкий звук —
Одни слова, товар пустой и мелкий,
Плодятся, как базарные поделки.
Иной открыл ты в переводе путь:
Ты не слова передаешь, но суть,
Хранишь не мощи в опустевшем храме,
Но гения немеркнущее пламя.
Где обмелел стихов его поток —
Ты глубины ему добавить смог
И возместил с избытком все утраты,
В каких язык и время виноваты.
Оковы мнимой точности презрев,
Ты возродил ритмический напев,
И вновь исполнились упругой силы
Стихов оживших мускулы и жилы,
И собственный свой дух средь этих строк
Ты заточил, взыскателен и строг.
Будь имена другими и пейзажи,
На новый лад одеты персонажи —
Ты волен был сей труд назвать своим
И, как иные, похваляться им.
В портрете мастер повторит умело
Все черточки лица, изгибы тела,
Но позу, платье, жест иль поворот
Он написать по-своему дерзнет:
Художник не бездушное зерцало,
Ему правдивость высшая пристала.
ДЖОН ОБРИ — О РИЧАРДЕ ЛАВЛЕЙСЕ (жизнеописание приводится полностью)
Ричард Лавлейс, эсквайр, был очень красивый джентльмен.
Obiit[6] в подвале на улице Лонг-Эйкр незадолго до возвращения его величества. Мистер Эдмунд Уайлд и др. собирали деньги и передавали ему. Джордж Петти, бакалейщик с Флит-стрит, каждый понедельник с утра приносил ему двадцать шиллингов от сэра Джона Мэни и Чарльза Коттона, эсквайра, и делал это много месяцев, ничего не получая за труды.
Один из красивейших мужчин в Англии. Он был необыкновенно красив, но горд. Написал стихотворение «Лукаста».
РИЧАРД ЛАВЛЕЙС (1618-1657/1658)
ЗАЗДРАВНАЯ ПЕСНЬ В ОСТРОГЕ
О братья, будем веселы!
Печали — те же кандалы,
А радость из тюремной мглы
На волю нас уносит.
Пусть души сбросят
Унынья непосильный груз,
Иль мало нам железных уз?
Давайте петь и плеском чаш
Счастливый славить жребий наш:
Рассудок усыплен, как страж,
Зато не дремлют глотки, —
Что нам колодки?
Мы в пляс пойдем средь бела дня,
Цепями весело звеня!
LA BELLA BONA ROBA[7]
Я не любитель маленьких худышек:
Пускай они проворнее мартышек,
Не радует меня костей излишек.
Уж коли есть внутри у ней скелет,
Пусть будет он в тугую плоть одет
И в бархат кожи, нежной, как рассвет.
И тощая девица недурна ведь:
С ней можно собственный скелет подправить —
Изъятое ребро на место вставить,
Но жаль мне ловчего, что по меже
Гнал псов, добычу предвкушал уже,
А получил мослы при дележе.
Когда займешься вновь стрельбой своей,
Амур, в оленей тощих зря не бей:
Мне подстрели косулю пожирней!
РАСПУТНАЯ САРАБАНДА
Поближе, дорогая,
Придвинься — и вдвоем,
Двойным огнем пылая,
Свой танец мы начнем.
Один огонь текучий,
Другой — сухой и жгучий:
Так херес и любовь
Нам зажигают кровь.
А коль меж двух огней нам
Вдруг станет горячо,
Пожар зальем рейнвейном
И кое-чем еще:
Горячку ведь недаром
Молочным лечат взваром, —
Мы молоком любви
Потушим жар в крови.
Любовь не привечала
Меня с моим дружком:
Не рейнским угощала —
Похлебкой да пивком.
Но славен тот, кто щедро
Своих подвалов недра,
Как истый доброхот,
Пред гостем распахнет!
Взгляни-ка: мир, как спьяну,
Кренясь, валится с ног —
Иль получил он рану
В ночи кинжалом в бок?
А мы свою мадеру
Пьем, соблюдая меру,
И греет нам постель
Любви сладчайший хмель.
Но в чарках не водица,
И ты пьяна, мой свет:
В глазах твоих двоится,
В ногах опоры нет…
Вот рай, могу сказать я, —
Вино, твои объятья,
И сняты гроздья с лоз,
И дурень, кто тверез!
Честь, исполин суровый,
Не страшен нам теперь:
К чему стеречь засовы,
Когда открыта дверь?
Другим — казна и слава
Иль ратная забава,
А мне любовь нужна
И вдоволь к ней вина!
МУРАВЕЙ
Трудяга муравей, повремени!
Ты сам — погонщик свой и конь с тележкой:
Здесь, под листком, в густой его тени
Передохни хоть малость и помешкай.
Сбрось это зернышко с усталых плеч —
Легко ль в амбар двойную ношу влечь?
Оставь свою суровость, что повсюду
У нас теперь возведена в закон:
Хоть сам Катон не предавался блуду,
На пляски дев нагих взирал и он.
Смени и ты гримасу на улыбку
И нищего сверчка послушай скрипку.
На желтый лес, на жухлые поля
Лукаста взор свой обратила ныне,
Листве и травам зеленеть веля,
А нам — плясать! Лишь ты в своей гордыне
Один не празднуешь конца страды
И час потехи тратишь на труды.
Угрюмый стоик! Век брести за плугом,
Возы влачить по тропам чуть дыша,
Копить усердно, жертвовать досугом —
И не спустить на прихоть ни гроша?
Не сбросить бремя, не ослабить путы,
Из жизни целой — не прожить минуты?
Взгляни туда — вон два твоих врага
На жалкого уставились воришку:
Мадам Сорока и ее слуга,
Сердитый Грач, спешат к тебе вприпрыжку,
И сам ты, и добытое зерно —
Всё в закрома чужие сметено.
Так все мы в установленные сроки
Сойдем во тьму — и мот, и скопидом:
Зерно в тебе, мураш, а ты в сороке,
Та в ястребе, и в чреве всё земном.
Мы тратим силы, пашню засевая,
Но всем ветрам открыта кладовая.
ДЖОН ОБРИ — ОБ АБРАХАМЕ КАУЛИ
Мистер Абрахам Каули родился на Флит-стрит, в Лондоне, близ Чансери-лейн; отец его был бакалейщик.
Он писал еще мальчиком в Вестминстере стихи и сочинил комедию «Загадка Любви», посвященную сэру Кенелму Дигби.
…Он был секретарем у графа Сент-Олбанского (тогда еще лорда Джермина) в Париже. По возвращении его величества Джордж, герцог Бакингемский, прослышав, что в Чертси есть хорошая усадьба, принадлежащая королеве-матери, пришел к графу Сент-Олбанскому, желая взять ее в аренду. Говорит ему граф: «Не пристало вашей светлости брать землю внаем». А герцог ему на это: «Мне все равно. Я готов, с вашего позволения, тотчас же ее купить». И он заплатил деньги, и купил ее, и по собственной воле и щедрости подарил своему дорогому и даровитому другу мистеру Абрахаму Каули, для которого он ее и приобрел; и об этом не дóлжно забывать.
Похоронен он в Вестминстерском аббатстве, по соседству с сэром Джефри Чосером. Бакингем заказал для него красивое надгробье из белого мрамора, сверху — искусно сделанная урна, а вокруг нее словно бы гирлянда из плюща. На процессии его светлость герцог Бакингемский держал одну из кистей покрова.
Vide[8] его завещание, как образец щедрой благотворительности: он распорядился своим состоянием так, что каждый год определенная сумма тратится на освобождение несчастных бедняков, брошенных в тюрьмы жестокими кредиторами за мелкие долги. Насколько мне известно, сия достопамятная лепта не упомянута в предисловии к его сочинениям; однако же это — самое благое и милосердное деяние.
АБРАХАМ КАУЛИ (1618-1667)
ДЕВИЗ
Tentataviaest, etc.[9]
Как стать мне знаменитым? Боже правый,
Неужто я умру без славы,
Как скот или мужик, покину свет —
И ни элегии вослед?
Тот славен предками, а та — супругом,
Хоть им дано не по заслугам,
А чем тяжеле злато на весах,
Тем выше слава в небесах.
Сияющим любимцам Провиденья
Сей блеск положен от рожденья,
Я — просто камень; чтоб алмазом стать,
Учиться должен я блистать.
Итак, вперед, унявши нетерпенье:
Там славы раздается пенье,
Как трубы ангелов, чей грозный зов
Встать побуждает мертвецов.
На службе муз отважным Ганнибалом
Пройду по горным перевалам,
Топча тщеславья пышные кусты,
Ловушки цепкой суеты.
Мечты о почестях, казне, поместьях —
Прочь! Я с дороги должен сместь их.
И ты, Амур, мучитель мой, прости —
Ты лишь помеха на пути.
Но вы, о книги, мне нужны в дороге,
От вас одних я жду подмоги.
Скорей сюда, великий Стагирит!
Твой факел путь мне озарит.
Ты всех мудрей: питомец твой надменный
Владел землей, но ты — Вселенной.
Сюда, красноречивый Цицерон!
Ты — римской славы бастион,
С тобою только тот сравниться сможет,
Кто гимн тебе всех краше сложит.
Сюда, Вергилий, Феба старший жрец,
Умов глашатай и сердец!
Из хаоса поэзии незрелой
Взрастил ты сад рукой умелой.
О, дайте мне совет или наказ —
Как мне похожим стать на вас?
Но на вершине блещущей все трое
Сидите молча вы в покое
И ждете, озирая свысока
Нас, путников, — и облака.
ПРОТИВ ВЗАИМНОСТИ В ЛЮБВИ
Ты будешь дурой, коли мне уступишь:
Так восхищенья моего не купишь.
Мы от неведомого ждем чудес,
Отведавши — теряем интерес.
Вблизи ты женщина, на расстоянье —
Богиня, облаченная в сиянье.
Ты королева: пестуй свой народ,
Но попусту не расточай щедрот;
Поводья отпускай, даруй награды,
Но проверяй пороховые склады.
Ты для меня — непокоренный край,
И все ж к войне меня не подстрекай:
Как Александр, не получив отпора,
По новым землям затомлюсь я скоро;
Любовь, отяжелев от грабежа,
Заснет, награбленным не дорожа.
В моих мечтах ты ярче заблистала,
Чем от природы женщине пристало,
И коль мечта мне заменила явь —
Ее осуществленьем не бесславь!
Ты так во мне сладка, что поощренья
Не больше жажду я, чем мед — варенья.
Что красота? Природы ловкий трюк:
Как дети на жонглера, ставши в круг,
Так на нее глазеем мы часами,
А после на себя дивимся сами.
Любовь, как сокол, бьет добычу влет,
А не отнимешь — вмиг ее сожрет:
Надежды похватав, как воробьишек,
Она с костями выблюет излишек.
Любовь — пчела: сбирает свой запас,
Кружит, жужжит, но жалит только раз.