Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 3, 2008
Самуил Лурье Такой способ понимать. — М.: Независимая фирма «Класс», 2007
Замечено — и, наверняка, не мной одним: если, изредка прерывая чтение, бросаешь взгляд на фотографию автора (разумеется, когда издание снабжено таковой), значит, книга или из рук вон плоха или, наоборот, — нравится. В первом случае, смотришь с недоуменным «ну и ну…», во втором, — с симпатией и признательностью, как я не раз смотрел на фотопортрет Самуила Ароновича Лурье, автора книги эссе «Такой способ понимать». Это — почти три десятка умных и непринужденных, то коротких, то более пространных очерков о литературе и писателях: зарубежных и отечественных — от Омара Хайяма до Михаила Булгакова. Исключения составляют два эссе — о Дубельте и о петербургском наводнении 1824 года, но каждый, мало-мальски знакомый с историей русской литературы, помнит, что и шеф жандармов, и разгул стихии имели известное отношение к отечественной словесности.
Руководствуясь в выборе эпох, авторов и произведений только личными пристрастиями, Самуил Лурье и в самом подходе к предмету столь же своеволен и принципиально непоследователен: это и не биографический очерк в чистом виде, и не собственно литературоведение, а каким-то странным образом — и то, и другое. Откроем наобум эссе, посвященное Свифту. В первой части автор бегло и увлекательно знакомит читателя с жизненными и житейскими обстоятельствами классика; во второй — неожиданно и довольно уничижительно по отношению к главному герою «перечитывает» приключения Гулливера. И, наконец, на основании изложенных биографических фактов и своего прочтения Свифта, ставит писателю «диагноз»:
Сильней, чем Гулливера, доктор Свифт презирал только читателя, поэтому не опасался доверить ему свою тайну: что в этой безотказной, безразмерной заводной кукле спрятал маленького мальчика, каким, по-видимому, прожил всю жизнь — обижаясь на судьбу, на королей, на женщин: за то, что не умеют ценить его по достоинству, то есть любить не заимообразно — к дьяволу расчеты и страсти! — а просто за гениальность.
А сразу за этим частным умозаключением Лурье делает и куда более общий вывод:
Так отчаянно одиноки, как этот клоун Гулливер, мы бываем в рабских состояниях: в детстве, да еще в старости. Поэтому книга получилась бессмертная.
Или другой, глубоко печальный, очерк — может быть, из лучших в книге — об Антоне Дельвиге. Поэт был создан для семейной жизни, души не чаял в жене… Но «хладный свет» с его «добросовестным ребяческим развратом» этого домашнего очага не пощадил. И добро бы только прилежные посредственности, вроде А. П. Керн и ее кузена, Алексея Вульфа, следуя гнусной моде, старательно растлевали жену Дельвига! Каким-то боком и Пушкин — о, низкая истина! — имел ко всему этому отношение, знать не зная, что вскоре сам станет жертвой подобных развлечений. И теперь, когда читатель в курсе этой мрачной семейной истории, очевидна исповедальная подоплека стихотворения Дельвига «Сон», которое, не узнай мы о личной драме поэта, могло бы быть принято попросту и исключительно за удачную стилизацию под фольклор, — но «метафора отпирается и приводится в движение личным шифром»:
Мой суженый, мой ряженый,
Услышь меня, спаси меня!
Как бы между прочим, С. Лурье замечает, что Вульф находил свое поведение интересным, поскольку, в своем понимании, «делал жизнь» со скучающего волокиты Евгения Онегина. И здесь начинает звучать многозначительная тема взаимозависимости автора и его персонажа — недаром очерк называется «Опасные связи».
Под тем же углом зрения анализируется «Капитанская дочка» — роман, по мнению исследователя, «о бегстве дворянина в мещане, от долга к счастью, из истории в семью. Это автобиографический сюжет, мы находим его в жизни и лирике Пушкина в тридцатые годы».
И такой регулярный «фирменный» прием Самуила Лурье — переход на личность — хочется назвать «экзистенциальным литературоведением».
По существу, Лурье перечит ахматовской, ставшей афоризмом-паразитом, сентенции о «соре», из которого-де «растут стихи». «Сор», житейский пустяк способен спровоцировать написание стихотворения, как сотрясение воздуха — сход лавины, но, если говорить серьезно, а не иметь целью произвести эффект на профанов, искусство тщетно, однако вновь и вновь, силится развязать мертвый узел личной судьбы автора — и, может быть, искусству иногда по силам хотя бы ослабить этот узел на какое-то время.
Человек волен молчать, но уж если он обладает литературным дарованием, его сочинения, на взгляд С. Лурье, выдадут сочинителя с головой, пусть не школьным «содержанием», а, помимо авторской воли, — лексикой, синтаксисом, фонетикой. Вспоминается эпистолярное признание Довлатова: «очень часто, чаще, чем кажется, писатель старается не раскрыть, а скрыть…» Но биография — «водяной знак», который Лурье берется различить в произведении на просвет. «Формула личного стиля повторяет, хотя и другими символами, формулу судьбы». Такой способ понимать.
Впрочем, изредка авторский подход, на мой взгляд, дает осечку. Прекрасному гуманитарию и эрудиту, Лурье нравится ловить любимых писателей на несоответствиях вымысла реальному положению вещей — будь то хронологические сбои в «Капитанской дочке», или выдуманные Гоголем затруднения в подборе имени герою «Шинели», или ошибки Булгакова в описании механизма доносительства в СССР в 30-е годы. И как дань этим скрупулезным изысканиям внутри эссе разрастается обстоятельная многостраничная историко-литературная «сноска», и читатель рискует потерять нить повествования. Но дело не только в композиционном перекосе… Лурье считает указанные несоответствия авторской уловкой, тем же «личным шифром», своего рода «письмом в бутылке». Но мне-то кажется, что помянутые авторы вообще не имели в виду нарочно вводить читателя в заблуждение и вовсе не играли с ним в «холодно-горячо», а честно шли на поводу у логики вымысла; не говоря уже о том, что и гений может оплошать в мелочах. Ведь не из каких-то тонких эстетических соображений Лермонтов украсил львицу гривой, а Толстой в сцене тайного свидания Анны с сыном превратил десятилетнего Сережу Каренина в baby, топочущего «по ковру жирными голыми ножками»!
Но все это — «блохи», «горе от ума», издержки рационального подхода, которые легко забываются, когда то и дело натыкаешься на замечания, без натуги проницательные, вроде того, что произведениям Пушкина нередко присущ «вид поединка между пасынком судьбы и баловнем ее». (Жаль, нам никогда не узнать наверняка, за кого держал себя сам Пушкин, хотя кто-кто, а он-то числится баловнем, да еще каким!)
По-настоящему умный собеседник умен не только от сих до сих — в пределах своей концепции, — но и вообще. Вот и С. Лурье умен вообще — умен, обаятелен, красноречив: «Собственно говоря, человек для того и пьет вот уже сколько тысячелетий, чтобы иногда почувствовать себя Омаром Хайямом». Или: «Ведь женщины так редко говорят правду не оттого, что не хотят: просто они ее не знают». И т. п.
Лирические отступления автора от его «магистральной» темы — обратной связи вымысла и яви — не менее содержательны, чем авторская «программная» установка (собственно, эссеистика в большой мере и есть лирическое отступление, возведенное в ранг самостоятельного жанра, почему она и вправе считаться изящной словесностью, а не научной дисциплиной). Скажем, когда Лурье мимоходом говорит о писательском, повальном и взаимном — через века и культурные эпохи, — «списывании» друг у друга, которым, во многом, и жива литература. Явлению такого «перекрестного опыления» целиком посвящен очерк «Краткая история оксюморона ▒Приглашение на казнь’». Перед нами — приключения сюжета. Новеллу, а затем и пьесу среднего итальянского писателя XVI столетия Джиральди Чинтио принимает к сведению его современник, английский писатель и драматург Дж. Уэтстон, и пишет трагикомедию «на заданную тему». А спустя еще четверть века та же пьеса б/у под пером его младшего земляка — Вильяма Шекспира, становится “Мерой за меру», которую, в свою очередь, Пушкин переделывает в поэму «Анджело». Ремейк на ремейке!
Слог автора разнообразен и осмыслен. Свое кредо он излагает жестко и без прикрас:
Судьба художника в стране победившего тоталитаризма выражает в наиболее чистом виде идею человеческой судьбы вообще — как поиска собственной, личной, осмысленной гибели, как сопротивления принципу энтропии. То ли потому, что мироздание — как ни скучно в это верить — тоже система тоталитарная, то ли — тоталитаризм и есть социальная модель, поясняющая действие второго закона термодинамики: вечное возвращение качества в количество….
Но когда речь заходит о вещах менее ответственных, автор меняет тональность на более разговорную и, среди прочего, симпатично стилизует, скажем, под Зощенко:
Получилась <…> трагическая лирика, описывающая сближение и разлад с профессорской дочкой разными богослужебными словами. Например: «Ты в поля отошла без возврата. Да святится имя Твое»…
(Имеются в виду, если кто не помнит, взаимоотношения А. А. Блока и Л. Д. Менделеевой.) Каламбуры Лурье элегантны («переход католичества в качество», «программа погрома»), нечастые афоризмы срываются с языка автора как бы ненароком и не внушают подозрений в стилистическом самолюбовании. Все это, вместе взятое, свидетельствует о развитом чувстве меры и уместности — о хорошем вкусе, проще говоря.
Книга обаятельно оформлена: вид Петербурга то ли на закате, то ли на рассвете.
К сожалению, много опечаток. К сожалению, я не понял вступления, предпосланного сборнику эссе главным редактором и издателем серии — буквально не сумел понять, о чем там говорится.
Но главный недостаток «Такого способа понимать» присущ всем талантливым книгам: они до обидного быстро заканчиваются.
С. Гандлевский