Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 2, 2008
Перевод Ирина Ковалёва, Антон Нестеров
Георгос Сеферис
Нобелевская премия 1963 года[1]
Перевод И. Ковалевой, И. Ковалевой — А. Нестерова[2]
Из «Пяти стихотворений г-на Стратиса Морехода»
Костры на Ивана Купалу
Судьба наша, расплавленный свинец, ее не изменишь
ничего не поделать.
Лили в воду свинец под звездами и
пусть костры запылают.
В полночь встань нагая пред зеркалом
и увидишь
увидишь в глубине зеркала человека
человека что входит в судьбу твою он будет править
телом твоим,
в одиночестве и молчаньи увидишь человека
молчания и одиночества
и пусть костры запылают.
В час когда день завершен а другой еще медлит начаться
в час когда время пресеклось
того кто отныне и изначала правил
телом твоим
должна ты найти
должна загадать чтоб по крайней мере нашел его
кто-то другой, когда тебя уже не будет.
Мальчишки зажигают костры и кричат
перед пламенем в жаркой ночи
(Разве, Герострат, был хоть один пожар
не разожженный мальчишкой)
и бросают соль в огонь чтобы он вспыхнул и зашипел
(Как странно взглядывают на нас дома,
наши плавильные печи, когда их вдруг озарит
ласкою отблеск).
Но ты познав милость камня на изъеденном морем
утесе
в тот вечер когда опустился покой
слышал издалека человеческий голос молчанья и
одиночества
в собственном своем теле
в ту ночь на Ивана Купалу
когда все костры догорели
и ты ворошил золу под звездами.
Лондон, июль
Из книги «Судовой журнал-III» (1955)
Елена[3]
ТЕВКР. …чтобы Кипра
Достичь верней: там Аполлон велел
Нам обитать и город там назвать
По имени родного Саламина.
…………………………………….
ЕЛЕНА. Там, в Трое, был мой призрак, не сама я.
……………………………………..
СЛУГА. Что ты сказал?
Все муки — даром? И награда — призрак?
Еврипид Елена[4]
«А в Платрах[5] соловьи тебе всю ночь уснуть мешают».
Робкий соловей, в шелесте листьев
ты даруешь мусическую прохладу леса
разлученным телам и душам тех
кто знают что не вернутся.
Голос слепой, нащупывающий в сумерках памяти
Шаги и жесты; не осмелюсь сказать — поцелуи;
и горькую вспышку рассвирепевшей рабыни.
«А в Платрах соловьи тебе всю ночь уснуть мешают».
Что это за Платры? Кто его знает, этот остров?
Всю жизнь я слышал неслыханные имена:
новые места, новые безумства людей
или богов;
нес меня вал судьбы
между последним ударом меча какого-то Аякса
и каким-то другим Саламином
и вот принес сюда, к этому берегу.
Луна
вышла из моря как Афродита
и затмила созвездье Стрельца, а теперь подбирается
к Скорпионову сердцу[6]; и все изменится.
Где есть истина?
Был и я на войне стрелком;
участь моя — участь того, кто промахнулся.
Соловей-сказитель[7],
такой же ночью на побережье Протея
слушали твою песнь рабыни спартанки и плакали,
и между ними — подумать только — Елена!
Та, за которую мы столько лет рубились у Скамандра.
Она была там, на краю пустыни; я ее коснулся, она заговорила:
«Неправда это, все неправда, — прокричала, —
Я на корабль смоленый не всходила.
На землю смелой Трои не ступала»[8].
Высокая грудь, солнце в волосах и эта стать
тени и улыбки везде
на плечах на коленях на бедрах
свежая кожа и глаза
под ресницами длинными
она была на нильском берегу.
А в Трое что же?
В Трое — ничего; лишь призрак.
Так пожелали боги.
Парис в постель ложился с тенью, точно с женщиной живою.
А мы под Троей гибли за Елену десять лет!
Великая настигла боль Элладу.
Брошено столько тел
в челюсти моря и в пасть земли[9]
столько душ
размолото жерновами как зерно.
И реки вздувались кровавой жижей
ради колыхания ткани льняной ради облака
ради бабочкиного крылышка лебяжьего пуха
ради ризы пустой ради какой-то Елены.
А мой брат?
Соловей соловушка соловей,
что есть бог? И что не бог? И между ними что?[10]
«А в Платрах соловьи тебе всю ночь уснуть мешают».
Заплаканная птичка[11],
к Кипру, зацелованному волной,
созданному напоминать мне родину,
один я причалил с этой вот сказкой,
если только правда, что это сказка,
если правда, что люди не схватят снова
старую наживку богов;
если правда,
что годы спустя какой-нибудь другой Тевкр,
или какой-то Аякс, или Приам, или Гекуба,
или кто-то неведомый, безымянный, но видевший тоже,
как Скамандр захлебываясь несет трупы, —
разве ему суждено услышать
вестников, приближающихся со словами
что вся эта боль все эти жизни
канули в бездну
ради ризы пустой ради какой-то Елены[12].
Блудный бес[13]
…Стон Никосии, Фамагусты крик,
Которых лютый зверь терзает яро.
Рай[14]
…и блудный бес, искушающий весь мир,
обманул короля и вверг во грех…
Хроника Леонтия Махеры
Жуан Висконти написал всю правду.
Как сводней подкупил граф Терухас,
как повстречались он и королева,
как дело началось и как свершилось, —
о том все подмастерья Никосии
судачили на площадях и в переулках.
Что он письмо правдивое послал
в Европу королю —
советники то знали.
Но сейчас
сошлись они и думают, какой подать совет
Короне Кипра и Ерусалима.
Им ныне повелел король судить
Линору, королеву и супругу:
Она родня владыкам каталонским,
а каталонцы жалости не знают.
Коль жажду мести утолит король,
Они тотчас придут во всеоружье
и ни самих их, ни добра не пощадят.
Ответственность тягчайшая на них:
от мненья их зависит королевство.
Что честен был и верен был Висконти,
они, конечно, знали; но беда, что он поторопился,
и опрометчиво и дерзко поступил.
Как не учел он, что король ужасно вспыльчив
и до безумья увлечен Линорой!
Он, уезжая, брал с собой ее рубашку
И засыпал, держа ее в объятьях.
И написать осмелился безбожник,
Что-де нашли с его овечкою барана.
Да пишутся ли королям такие речи?!
Он был дурак. Попомнил бы, по крайней мере,
что и король грешил. Томился по Линоре,
но в дальней комнате держал же двух любовниц.
Весь Кипр кипел, когда Линора приказала
доставить к ней ту, что была брюхата,
и, жернов положив ей на живот, молоть
зерно за мерой меру.
И худшее — что не вмещает ум, —
когда известно даже малым детям:
король рожден под знаком Козерога —
тот дуралей берется за перо,
когда Луна стояла в Козероге,
и пишет — о рогах и о баранах!
О нет, разумные судьбу не искушают.
Наряжены мы не о том судить,
где справедливость. Долг иной лежит на нас —
определить, где меньшее из зол.
И лучше пусть, коль суждено, один погибнет,
Чем под удар поставить нас и королевство.
Так совещалися они весь день
и на закате к королю пошли
и, поклонясь ему, сказали, что Жуан Висконти
обманщик есть и развращенный лжец.
Жуан Висконти в камере подземной умер
голодной смертью.
Но в сердце короля пустило корни семя
его позора, и его влекло,
что сам он испытал, то причинить и прочим.
И не осталось госпожи, которой он не пожелал бы обесчестить —
и обесчестил. Сопрягались ненависть и страх
и наполняли страхом и враждою землю.
Так, с «наименьшим злом», ступала Участь
вплоть до Антониева дня, до той среды, когда с рассветом
явились рыцари и, вырвав
из рук любовницы, зарезали его.
«Последним подошел начальник стражи
и короля нашел окровавленным, — говорит хронист, —
и вынул меч, и отрубил ему
мужские части, молвив:
“За это заплатил ты жизнью!”»
Таковой конец
Для Пьера короля назначил блудный бес.
Перевод И. Ковалевой
Из книги «Судовой журнал-II» (1944)
Дни апреля 1943 года[15]
Тромбоны, трамваи, литавры, лязг тормозов:
Так хлороформ проникает в сознанье:
вдохни и считай,
покуда бесчувственным мясом не сдашься
на милость хирурга.
По улице он идет осторожно, боясь поскользнуться
на арбузной корке — их швыряют рассеянные арабы
или изгнанники-политиканы и их свора,
швыряют и ждут: наступит? или не наступит?
— как на ромашке гадают… Идет
— в руке связка ключей: где те двери, что они отпирают?
Поверх — сушь и синь неба:
повыцветшие рекламы круизов,
ставни, закрывшие окна дома и лица любимых,
вода, что пролита на корни платана…
Он идет:
Словно спешит на работу
За ним — стая голодных псов, что рвет
ему брюки.
Рвет, пока донага не разденет.
Он идет, спотыкаясь, — вслед ему тычут пальцем,
и душный, горячий ветер метет в лицо
огрызки, дерьмо, вонь и клевету.
Из книги «Судовой журнал-III» (1955)
Айя-Напа
И видишь свет солнца, как говорили древние[16].
Что же, я думал, что вижу, долгие годы
скитаясь меж горами и морем
встречая людей в блестящих доспехах;
странно, но я не заметил, что вижу только их голос.
Кровь вынудила их говорить, кровь барана,
зарезанного мной, — я положил его к их ногам[17],
но не был светом тот красный ковер[18].
Мне говорили: свет — это то, что – на ощупь, чутьем.
Будто бежишь от погони, а ночью таишься в конюшне,
будто ты обретаешь женщину, тело и лоно,
и в комнате — вязкий, удушливый запах.
Мне говорили: кожа и шелк.
И вот — в удивлении: вижу. Свет солнца —
как золотистая сеть, а в ней, будто рыба,
бьется все сущее, и ангел
— огромный ангел тянет ее, в такт
движениям рыбаков, выбирающих ловчие сети.
Из книги «Три сокровенных поэмы» (1966)
«Летнее солнцестояние», гл. 8
Белый лист бумаги суровое зеркало
возвращает лишь то, чем ты был.
Белый лист — он говорит твоим голосом,
Твоим, —
не тем, который хотелось услышать.
Этот напев — жизнь,
растраченная впустую…
Но еще можно ее отыграть, —
если только припасть
к этой белизне равнодушной,
белизне, что отбрасывает тебя
назад, к твоему началу.
Ты странствовал, видел множество лун и много солнц
прикасался к живым и мертвым
испытал боль юноши
муки роженицы
огорченье ребенка,
но все, что ты испытал — бесполезная груда
если ты не доверишься этой вот пустоте.
Может ты и найдешь то, что, ты думал, навеки утрачено:
цвет юности, справедливые волны возраста, сомкнувшиеся над тобой.
Жизнь это то, что ты отдал
эта пустота — то, что ты отдал,
белый лист бумаги.
Перевод И. Ковалевой, А. Нестерова