Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 2, 2008
Михалис Ганас[1]
*
— Ты ведь не умрешь.
— Погаси огонь.
— Разве мамы умирают? Не умирают.
— Нет. Смотри не обожгись.
— А Николиса мама почему умерла?
— Болела, бедная, плохо ей было.
— А у тебя зуб болел?
— Зуб — другое дело. От зуба не умирают.
Пойди поиграй.
— Не хочу. Хочу, чтобы ты не умерла.
— Не болтай глупости. Принеси мне сковороду.
— А бабушка умрет?
— Ты тогда будешь большой, не бойся.
— Какой буду большой?
— Взрослый мужчина. У тебя будут жена и дети.
А может, и внуки.
— А ты тогда какая будешь?
— Как бабушка. Старенькая.
— Как бабушка? Беззубая, на один глаз слепая…
Ты такая не будешь. И не умрешь.
Умрешь?
— Нет, не умру. Подай мне кастрюлю.
— Если ты умрешь, я тоже умру, так и знай.
— Типун тебе на язык. Не говори так.
— Если ты умрешь, я тоже умру. Слышишь?
Слышу. Врунишка.
И того, что обещал мне в детстве, не сделал.
*
Каждый раз ты была от меня все дальше.
Все отчужденней. Жена моего брата
беременная Андреасом
а мне четырнадцать.
Той ночью в подполе
ты держала треснувший кувшин
и светила мне свечой.
Переливание, трудное,
точно то была кровь — не вино
в четыре руки
не глядя в глаза
а если твой или мой взгляд ошибался
то тотчас раскаивался
упирался в струйку
эту хмельную нить
что связывала нас как пуповина
превращая хлеб и вино тел
в причастие.
*
Я творю тебя понемногу каждую ночь.
Наступает утро и все рушится — я вместе с тобой.
Целиком я никогда тебя не увижу.
И ты не будешь моей. Каждый раз
твое тело создано заново и лишь отчасти.
Ради тебя я стал всемогущ
Но богом не стал.
И на что мне это всемогущество
если чудо запрещено.
*
Ты стоишь за прутьями ограды и я не могу на тебя наглядеться. Мне страшно: вдруг что-то случится и ты исчезнешь. В стеклянном глазу-объективе застывает кадр но на твоем месте растет кипарис.
Пылающий и без единой птицы.
Струйка дыма шуршит наполняя клубами небеса и мы как будто на улице Скуфа и ты меряешь юбки.
Наклоняюсь и целую тебя в губы. У тебя была черная помада я измазался и вечереет губы немеют ты улыбаешься несмело заплаканная блондинка.
Ты никогда не была блондинкой.
И я проснулся.
*
Ночь напролет
ты шла одна
по старому мосту.
И я погружаясь в сон
боялся проснуться.
Ты высокая
на меня падает твоя тень
и я вечерею.
Превращаюсь в глубокий колодец
и во мне болят звезды.
Закрой глаза
чтобы я снова увидел мир
своими глазами.
Вижу закрытые веки
и трепещущие ресницы.
Рождественская история
Он сидит в одиночестве
у очага и чистит ружье.
Никто не придет, он знает,
как прошлый год, дороги завалило снегом,
и позапрошлый, и опять на Рождество,
и выпивка в буфете замерзает.
И самогон кислит, и узо смерзлось в молоко,
вино в бутылках малость забродило.
Ее четвертый год как схоронили.
У очага один сидит он,
не курит и не пьет, не молвит слова.
И в телевизоре все тот же снег,
он ровным слоем покрывает пол и стол
и выцветшие фото,
глаза умерших на него глядят
из будущего.
Ее четвертый год как схоронили,
и только взгляд ее
из прошлого приходит.
Скоро полночь,
а он с утра свое ружье все чистит.
Как мне его поздравить с Рождеством?
Туда ведь поздравленья не доходят,
дороги завалило, телефон отрублен,
и пусть туда и рвутся мысль и память,
но через это одиночество им не пробиться.
То одиночество, что выросло неспешно
без слов и из всего, что есть вокруг.
Уже светает; он еще сидит
у очага и полирует ствол.
Движенья медленные, точно ласки.
На пальцах остается масло,
но ласка исчезает.
Он вспоминает прежние охоты.
Кабан на окровавленном снегу.
А скоро он и сам добычей станет —
на мушке он у тайного охотника,
невидимого до поры, но выдают
его то блеск ствола,
то шорох остролиста,
а то и сильный запах табака.
Он знает — длинноствольное ружье
старинное тот держит, с крупной дробью
и черным порохом. Когда он наконец
решится выстрелить, его не будет видно
за дымным облаком от выстрела его.
Когда и впрямь он думает об этом,
— и я его за то не осуждаю, —
то где уж тут ложиться и уснуть.
Отцом бы стать мне моему отцу,
отцом, которому достался
ребенок молчаливый и упрямый,
и я ему рассказывал бы сказку,
чтоб он уснул.
Сон, что баюкаешь детей, убаюкай и отца…
Сон, что баюкаешь детей,
убаюкай и отца; возьми его на руки
как будто бы он ранен, отнеси туда,
куда детей ты водишь, теплый китель
набрось ему на плечи.
Хорошую собаку дай ему
и старых возврати ему друзей, и снег насыпь
такой же белый, как всегда. И мама на крыльцо
пусть выйдет, со всегдашнею заботой
во взоре голубом, и мы усердно скроем от нее,
что умерла она.
Сон, что баюкаешь детей,
Возьми и нас с собой; родители пусть маленькими будут
детьми детей; всех уложи нас на пол
зимней ночью, в заресничье,
прислушиваться станем: взрослые молчат, и кашляют,
и проклинают снег. Мы пожалеем их
за то, что выросли, но будем торопиться
стать как они: пускай они увидят, как мы выросли —
им это в утешенье.