Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 2, 2008
Перевод Евгения Смагина
КИКИ ДИМУЛА[1]
Перевод Евгении Смагиной[2]
ПО ОСЕНИ…
(Сцена в парке со статуей)
Мраморная женщина
ты лежишь немного подавшись вперед
со своего пьедестала
кажется вот-вот убежишь
а под сенью твоей тоски
на просторе полудня
спит молодой рабочий.
Рваная блуза
рассказывает о его жизни.
Мы читаем рассказ — я и ты;
и по этому случаю
тебя посещает мысль
о тленности вещей
о юности минутной
и та невероятная поэзия
когда случается
что осень
с деревьев
смотрит за движеньями души.
ОКОЛЬНЫМ ПУТЕМ
Пусть хлынет дождь проливной,
молилась я. Пусть льет посильнее.
Тогда бы мы остались подольше
в галерее. Хороший предлог.
В глубине вывеска «Бар»;
кофе, напитки,
хмельная горечь.
За ним «Швейная мастерская»,
искусная перелицовка
вашей жизни,
художественная штопка
ваших пустот.
Дальше «Маклерская контора»,
рынки сбыта, биржевые курсы,
продажа чувств по случаю,
вечные ценности.
А здесь, где мы остановились надолго,
витрина мелочной лавки:
разноцветные бруски мыла,
рамки для обликов постоянства,
цепочки, чтоб порвать их в неудержимом порыве,
яркие зажигалки,
чтоб загорался твой взгляд,
и бесчисленные зеркальца,
чтобы твое лицо
умножалось столько же раз.
Вот о чем я молилась.
Но ни дождь, ни ты
по моим молитвам
не приходили.
О ПРИЧИНЕ ДОЖДЯ
И ПОЛЬЗЕ НЕЗНАКОМЦЕВ
(Экскурсия в дождливые выходные)
Сегодня дождь, и тому есть причина…
Площадь этого городка
выражала великое согласие;
её захватили пустота и беззвучье…
Что ж, день был
скорее уж для таких вот мест:
«Бильярдная — Азартные игры».
Зал большой
— для больших движений судьбы —
весь пронизанный окнами
с видом на кухню
и на футбольное поле,
полон убитого времени,
полон людей из этого городка,
этого воскресенья,
с этой закрытой площади.
И полон тобою, приезжий.
Одна твоя беглая фраза —
и всё засияло сразу;
как чуждая нота с небес,
ты входишь в зал
в резиновых сапогах до колен
— каждый твой шаг, как победа —
в рубашке расстегнутой
до самого сердца,
ничуть не воскресный,
но и не будничный,
как будто затерявшийся
в глубине моих чувств.
Ты встаешь возле musicbox[3],
бросаешь монетку, драхму,
и чувство заиграло
«Ах, как разлука тяжела»
— ты как крушенье мыслей —
падает драхма, играет чувство
«Тихо моросит»
(вдобавок сегодня дождь
и тому есть причина)
еще драхма, еще чувство
«One day the rain came»[4]
а это на мой счет,
конечно, ведь что я такое?
Одна из главных причин
сегодняшнего дождя.
БЕЛЕЕ БЕЛОГО
Большое-пребольшое дерево.
Отчий дом цикад.
Соломенные голоса цикад,
широкополая шляпа на голове полудня,
чтобы он, могучий, не сжег сам себя.
Семейственные голоса цикад.
Звуки произрастают отовсюду,
и каждая работает, как хочет:
дерево целуется со стеклом,
о струны смоляные
трутся желатиновые крылья,
солома точится на камне,
восходит ударенье на опаре тона,
с храпом скачет ритм
в галопе встречных ритмов,
наэлектризованные
пальцы ударяют
в сомнамбулические лиры
и металлические плясуны
заводят алюминиевые пляски.
Звуки произрастают отовсюду:
стрекочут крохотные швейные машинки,
шьют юбочки жаре
и свадебный наряд безветрию.
В одну нить прядется каждый голос,
плетет поодиночке долгое шитье,
тепло и в одну нитку
«конечно, конечно, конечно»
уж если бóльшая часть жизни —
зимняя.
Хруп хруп хруп хруп
наждак наждак стеклянный
трутся голоса цикад,
шлифуют мимолетные мгновенья
поскольку бóльшая часть жизни —
зимняя
«конечно, конечно, конечно».
Соломенные корзиночки висят на отголоске
пусть время в них положит смотанную пряжу
и зимняя жизнь положит
свою большую часть
и слух положит долгое своё шитье
«конечно, конечно, конечно».
Я думала: укроюсь
под тень этого дерева,
под отчий дом цикад,
и уложу в корзиночки их голосов
свой цвет и пряжу в одну нитку,
спрячусь
и лето не найдет меня на ощупь
и солнце жгучее не доберется
до моего изношенного тела.
Но через маленькие щелки
между листьев
ползком прокрался свет,
косые взгляды солнца.
И тень как ветошь,
как лист изъеденный гусеницами.
Сплошные скважины замочные.
Как спрятаться?
Я и видна и вижу.
Я не желаю видеть
неуемной страсти зноя,
какой соблазн какие оргии кружит он,
как в огненных его объятьях,
гибких достающих
далеко до края
до крайнего предела страсти,
застревает замирает сохнет
тело лета
крестьянской девушки.
Шуршит костистый стан сосновой иголки
как только он коснется, раскрывается
заглавной сладострастной буквой Л.
Я не желаю видеть как он снимает
с шишек закрытых плотно
зеленую их стыдливость
и они раскрываются одна другая третья
щелкая согласно и томно
крак крак кра ааах.
Ах, плотоядный зной.
Я не хочу смотреть
как посреди проезжей дороги
он обвился змеей
вокруг тельца какого-нибудь ветерка,
слиянье стоймя, качающееся вращенье —
ничего однако предосудительного,
кажется видишь бесцветное пламя —
этакий дым стеклянный
пляшет восточный танец
на закрытой террасе.
Ах, ненасытный зной.
Он, вожделея к мертвым,
пристал и к тем полудням,
что мне запомнились,
и к тому белому, крахмальному
с короткими рукавчиками полдню,
в который ты оделся, июнь крахмальный,
на первый выход.
«Конечно, конечно, конечно»
уж если бóльшая часть жизни —
зимняя.
РОД ПРИХОДИТ, И РОД УХОДИТ
Я по натуре художник
на что еще жаловаться как не на это?
Вещь потускнела. Денно и нощно время
шарит по ней погаными ручищами. Надо почистить.
Погрузи её в жидкую кислоту вызывающую из прошлого
потом в мягкий фланелевый гласный звук.
Маленький медный сосуд похожий на фляжку
(включи звук сопоставления чуть погромче
а то воду совсем не слышно).
Амфора лекиф орибалл вместилище
благовоний или масла для атлетических игр
чтобы атлеты умащали тело
так и не выучила его название
до сих пор неясно для чего он служил
знаю только он древний очень древний
из морской пучины извлеченный
так сказал ты и подарил его мне
накануне отъезда —
и с чего я решила что это клятва?
Из пучины — кануна твоего отъезда.
А вдруг это сосуд для слёз?
Для атлетических игр — для тела.
Тела? Повтори еще раз. Тела.
Вещь потускнела ничего не слышно. Спроси осязанье
произнеси может оно помнит это слово?
— вороши осторожно, ты знаешь
недоумение возрождает печаль смертей.
Может быть лучше поискать в снах?
Сны знают. Они соучастники грабежей.
Или лучше хватит на сегодня
к чему вспаивать воду нашими слезами.