Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 12, 2008
Хуан Рамон Хименес Испанцы трех миров (Избранная проза, стихотворения) / Перевод с испанского Анатолия Гелескула; Составление, предисловие и комментарии Натальи Малиновской. — СПб.: изд-во Ивана Лимбаха, 2008
ХХ век позади — пора его открывать. Открытие идет медленней, чем хотелось бы, — полвека спустя после смерти лауреат Нобелевской премии 1956 года Хуан Рамон Хименес только еще на пути в Россию. Да и не в Нобелевской премии дело: сколько лауреатов ныне забыто, какие великаны не удостоились лауреатства! Фигура Хименеса — из крупнейших в европейской культуре. В поэтическом мире Испании Мачадо и Хименес — “старшие боги” минувшего века, учителя и авторитеты для блестящего поколения Лорки, так называемого поколения 27 года.
Из обширного литературного наследия Хуана Рамона русскому читателю известно не так уж много. Стихи его выходили некогда в испанском томе БВЛ и отдельной книгой “Избранное”. И что за стихи! О том, что это перевод, вовсе не вспоминалось. Читалось как родное.
Детство! Луг, колокольня, зеленые ветки,
разноцветные стекла высоких террас.
Как огромная бабочка смутной расцветки,
вечер ранней весны опускался и гас.
Перевод А. Гелескула
Или:
Беззвучное чье-то впотьмах приближенье,
и сердце сжимается вдруг поневоле,
и в зеркале смотрит на нас отраженье
глазами чужими и полными боли.
Перевод А. Гелескула
Это была живая поэзия. Высокие перепончатые стекла террас и старые потемневшие зеркала были такими узнаваемыми — почти нашими дачными, подмосковными. И все же то была другая, дальняя земля:
Я наземь лег — и, ярко догорая,
вечерняя заря передо мною
слилась в одно с осенней желтизною
в кастильском поле без конца и края.
Перевод А. Гелескула
И вот мы вновь убеждаемся, что Хименес большой поэт. Убеждаемся, читая его прозу. Часть стихотворений включена и в новое издание, но в основном это книга прозы. В нее вошли маленькая повесть “Платеро и я”, фрагменты лекций, дневниковые записи, эссе из разных книг: “Дневник молодожена”, “Тетради 1900-1952”, “Испанцы трех миров”.
Повесть “Платеро и я”, жанр которой определен автором как “андалузская элегия”, — вещь почти детская. В том смысле, в каком можно назвать детским “Маленького принца” Экзюпери. Она полна щемящей красоты, необоримой жалости ко всему живому и скорее не мудрости, рождающейся в общем-то из разочарований, а глубокого душевного целомудрия, дающего возможность увидеть мир целым, не расколотым на фрагменты, вызывающие восторг или отвращение. Жизнь Андалусии — естественная, простая, прекрасная, нищая, а то и жестокая со своей застарелой простонародной дикостью — в маленьких главках, каждая из которых законченное, готовое к независимому существованию стихотворение в прозе, бабочка, слетающая с ладони. Необычен ракурс увиденного: художник или фотограф, вздумавшие проиллюстрировать “Платеро”, не изобрели бы ничего лучше, чем поместить печальный андалузский пейзаж, “слёзную Андалусию” в пространстве меж серых бархатистых ушей ослика.
Ослик Платеро — лицо, если так можно выразиться, не вымышленное. В молодые годы, отпутешествовав в столицу и поварившись в литературном котле, где с бульканьем кипело специфическое мадридское варево, поэт с радостью возвратился в родной захолустный Могер и завел себе друга — маленького серого ослика. Впрочем, нет, не просто серого: Платеро в переводе значит “серебристый”. Странствия человека и ослика, их “беседы” и, скажем так, совместные наблюдения и сделались канвой этой очаровательной книги. На склоне лет, когда, уже эмигрантом, Хименес посетил Аргентину, школьники задарили его своими рисунками к “Платеро…” — и, похоже, никакая премия не могла бы обрадовать его больше, чем это простодушное подношение, немедленно украсившее собой стены его комнаты.
“Меня упрекают: пишите веселей. Но… я не писатель” — в этом весь Хименес. В эссе, дневниковых записях, лекциях он не раз повторяет: то, чем он занимается, не писательство, не литература, а нечто совсем иное. Здесь он перекликается с Кокто: “Поэт — это писатель, который не пишет”. Хименес поясняет: “Поэт — переводчик несказáнного. На какой язык? На скольких языках говорит Бог?” И еще: “Поэзия, что бы ни твердили политики, есть лишь самозабвенное насыщение красотой, магия заклинаний. И счастье или несчастье поэта — расколдовывать мир пением”.
Любители тонких афоризмов несомненно получат от книги свою долю удовольствия и убедятся, что искусство Шамфора и Ларошфуко живо. Отточенные максимы Хименеса чаще всего обращены к одной теме — искусству. Он боится и избегает академических размышлений по этому вопросу, а вот молниевая вспышка мысли — дело другое.
Таковы же особенности его заметок о литературе и, конечно порой шаржированные, портреты поэтов и художников — “сто слепящих фотографий” — в книге “Испанцы трех миров”.
Хуан Рамон Хименес — уроженец Старого Света. Он родился в 1881 году на юге Испании. После франкистского мятежа, как и многие испанские интеллектуалы, эмигрировал в Америку — в Новый Свет. Но искусство шире географии — есть еще и богатый гениями прошлого “тот свет”. Там великие — скажем, Гойя. Туда же, увы, переселился волей судеб и кое-кто из любимых современников — композитор Гранадос, например. “Испанцы трех миров” — о творцах Старого, Нового и того света. Среди них и гении мирового масштаба, и знаменитости чисто национальные, и малоизвестные персонажи, чем-то поразившие автора.
Хименес — прирожденный поэт одиночества. Тропка в поле говорит ему больше шумной компании. Рильке заметил как-то, что Рембрандт пишет портрет как пейзаж: не скулы — скалы, не морщины — ущелья. То же можно сказать и о хименесовских портретах. Выхватим наугад любой. Вот историк испанской литературы, знаток фольклора, энциклопедист Рамон Менендес Пидаль. “Его беспримесные цвета, охристый и черный, — это сгустки его натуры. Ничего шаткого, никаких тебе и да, и нет. Да — это четкое ▒да’, охра и уголь. Как говорится, это человек, вспаханный доброй сталью. Он напоминает муравейник римской крепости, построенной впрок. И его труды, его детища тоже долгожители, как наши испанские замки на скалах, багряные на закате, словно второе солнце”.
Чем не пейзаж? Случай, впрочем, в литературе не единичный. О Гоголе не без ехидства замечали, что он пишет обнаженную женщину как воображаемую экзотическую страну, никогда близко не виданную: какие-то каскады, водопады, манящие выпуклости рельефа — всё с высоты птичьего полета и без лишних подробностей.
Человек-пейзаж у Хименеса увиден под особым углом; он повернут относительно нашего удивленного хрусталика, как предметы на полотнах кубистов.
В эссе о Гойе у Хименеса сказано: “…под этой тонкой живописью нет холста, как у англичан, а вместо того, как у некоторых монстров с полупрозрачной кожей, пульсирует живой организм”. Нетрудно заметить, что за полупрозрачными чертами каждого портрета, созданного Хименесом, пульсируя, проступает Испания.
Вот такая многослойная книга ложится к нам на стол. От обнаженного лиризма “Платеро…” (“Всегда пишите так же просто”, — напутствовал Хименеса умирающий философ Франсиско Хинер де лос Риос) до скалистых напластований “Испанцев трех миров”.
Нечего и говорить, что от переводчика такая работа потребовала даже не просто виртуозности — соразмерности поэтического дыхания. Анатолий Гелескул — классик перевода. Он дал нам услышать голоса испанских поэтов от раннего Возрождения до кровоточащей современности. Его Леоном Фелипе восхищалась Анна Ахматова: она случайно встретила небольшую подборку этого поэта на страницах журнала и тотчас принялась расспрашивать — и об авторе, и о переводчике. Настоящим потрясением для читателя стал Гарсиа Лорка в переводах Гелескула: нам распахнулась новая, неведомая русской поэзии вселенная, открылась стихия — невиданная и родственная, пограничная чему-то неподвластному логике, но ощущаемому кожей. Стихи перуанца Сесара Вальехо прозвучали как боль, почти непереносимая. Много сделал Анатолий Гелескул и для того, чтобы донести до нас дух польской поэзии: его переводы Мицкевича, Стаффа, Галчинского и других замечательных поляков заставляют влюбиться в страну и народ, подаривший миру такое Слово. Два сборника «Избранных переводов» Анатолия Гелескула стали праздником для почитателей поэзии в России — жаль только, на всех не хватает — тиражи-то невелики. В последние годы читатель все больше узнает Гелескула как прекрасного переводчика прозы. Это и эссе Гарсиа Лорки, и блестящие очерки Ортеги-и-Гассета, и вот теперь Хуан Рамон Хименес.
Книга несомненно интересна всем, кто увлекается литературой вообще и испанской литературой в частности: повезло подрастающим испанистам — какой материал под рукой, да еще и по-русски! Но что еще важнее — это книга для всякого, кто хотел бы обновить душу, подышать чистым воздухом живого слова. Прекрасное предисловие Натальи Малиновской и ее богатейшие комментарии делают издание еще более ценным. Образ Хименеса как далекого от жизненных катаклизмов чистого эстета рушится на глазах. Чего стоит хотя бы такое: двенадцать детей-сирот, взятых поэтом в дом во время гражданской войны. Двенадцать беспризорников — шутка ли? Впрочем, Хименес и сам отчасти чувствовал себя ребенком, немного растерянным, с ощущением сиротства — душевного, эмигрантского:
Я как бедный ребенок,
которого за руку водят
по ярмарке мира.
Глаза разбежались
и столько мне, грустные, дарят…
И горше всего, что уводят ни с чем!
Единственный недостаток книги, на мой взгляд, отсутствие портрета. Когда еще удастся увидеть такую тонкую, благородную мужскую красоту — средневекового идальго кисти Эль Греко!
Наталья Ванханен