Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 11, 2008
Перевод Елены Богатыренко
Как обстоит дело с языком в Квебеке?
Сразу хочу сказать, что я не лингвист. Если я говорю о языке — своем, нашем языке, — то лишь как писатель, имеющий дело со словом. Мои доводы основаны скорее на размышлениях и на социолингвистических наблюдениях, чем на изучении языка как такового. Общаясь с другими людьми и пытаясь выразить свои мысли, я столкнулся с некой недостаточностью — языковыми трудностями, провоцирующими болезненные конфликты. Именно тогда я задумался о себе не как о писателе, но как о человеке говорящем. И провел своего рода суд над собственной речью, вернее, над языком как ее неотъемлемой частью. Ведь именно речь является инструментом общения и, как говорит Андре Мартине[1], «взаимопонимания» людей. Я попытался понять, как функционирует мой язык и какова роль бытового языка, если рассматривать его в масштабах моего окружения и всего общества. Тогда я решил, что в значительной степени превратился в иностранца, что незаметно для меня мой язык подвергся вторжению чужого языка, в данном случае — английского. Я не владел английским, но его влияния мне не удалось избежать: я знал около сотни устоявшихся выражений, вроде «WhereisPeelStreet?»[2], что позволяло мне функционировать в обществе. Увидев предупреждение «Glissantsihumide»[3], я думал, что оно написано по-французски, но смысл его был ясен только потому, что одновременно я читал: «Slipperywhenwet»[4], ведь на самом деле это был французский на английский манер. В течение десяти лет сотни раз, выезжая на автострады, я не вздрагивал при виде надписей: «Automobilesavecmonnaieexacteseulement / Automobileswithexactchangeonly — Partezauvert / Goongreen[5]». И тысячи других людей вели себя так же. В один прекрасный день я испугался, что лишаюсь разума: в этом колониальном, мгновенно устанавливающемся двуязычии я перестал распознавать знаки моего родного языка — ведь французский таковым больше не являлся. Когда, сам того не замечая, ты забываешь родной язык и становишься ему чужим — это особая форма лингвистической неполноценности, в которой отражается неполноценность более общего порядка — социальная. Речь идет о том, как франкоканадцы, точнее — квебекцы, относятся к собственной культуре и реализуют себя в политике и экономике.
Всегда ли было так?
Все больше людей осознают неблагоприятность языковой ситуации в Квебеке и даже пытаются ее исправить, однако до окончательного решения проблемы еще далеко. Что бы мы ни предпринимали, мы упираемся в реальное положение вещей. Наш язык как средство общения и даже как средство мышления по-прежнему вынужден существовать в условиях диглоссии. Этот термин означает, что в том или ином сообществе используется либо родной, привычный, но менее престижный язык (в данном случае французский), либо язык, считающийся более «ученым», более изысканным и престижным (в Квебеке это английский). Впрочем, ситуация осложняется еще и тем, что мы не просто боремся с языком, который принято считать престижным (то есть с английским), но даже среди говорящих на квебекском и французском отыщутся люди, которые добиваются, чтобы мы пользовались международным французским также и в силу престижности. И здесь необходимо опять задуматься о статусе говорящего: с одной стороны, о положении квебекца в обществе, которое по-английски называют canadiansociety[6], и с другой — среди себе подобных. А ведь квебекский язык не сулит продвижения по социальной лестнице. Носителям этого языка довольно удобно и легко общаться, лишь когда это связано с их собственной культурой, будь то церковь, школа, семья, сфера обслуживания, просветительские мероприятия. Кстати, именно в этих областях квебекец хотя бы частично наделен полномочиями, за которые его отцы ожесточенно сражались во время многочисленных парламентских войн и на которые он опирается, чтобы сохранить себя как культурную и языковую единицу. Только отчаянная борьба за права франкоязычного населения Канады помогла хоть в какой-то мере сохранить квебекские разговорные диалекты до наших дней, иначе они уже давно превратились бы в фольклорные анклавы. Однако за пределами культурной и общественной жизни коммуникативные возможности квебекца на три четверти сужаются, он ни на что не влияет, его вновь и вновь загоняют в «естественные» границы. Вследствие чего он начинает воспринимать свою культуру и ее продукт — то есть язык — как нечто обесценившееся, годное лишь для домашнего употребления. Подобное восприятие возникает и тогда, когда доступ к доминирующим ценностям обеспечивается лишь чужим языком. Сколько раз мне приходилось слышать: «Ну, это человек образованный (или культурный): он владеет английским». В такой ситуации становится уже неприличным называть лошадь французским словом cheval или его квебекскими вариантами joual, ouéoual… А если вспомнить о кампаниях, проводимых под флагом борьбы за правильный язык, и за то, чтобы «уважающие себя люди говорили грамотно»… единственно допустимым, единственно уместным окажется слово horse. К тому же после 1969 года[7] можно ожидать чего угодно! Квебекецне повинен в этой ситуации, ему нечего краснеть за свой язык, складывающийся из разных диалектов, за язык, который — вопреки всему — существует.
(Далее см. бумажную версию)