Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 11, 2008
Перевод Александр Садецкий
Манящий бесчисленными возможностями и непрестанно грозящий опасностями мир, который с шестнадцатого, с начала семнадцатого — когда стали появляться первые города — и до конца восемнадцатого столетия носил гордое имя Новой Франции, колонистам отнюдь не виделся обжитым чужою культурой, тысячелетиями формировавшейся до их, или их предков, прибытия из Европы (культурою тех, кого они — зная, что это ошибочно, но в своей европейской ошибке упорствуя, — продолжали именовать “индейцами”); впрочем, противился он и полному подчинению той цивилизации, что претендовала на роль их собственной, — в этот край из других мест и времён лишь частично экспортированной, в нём постоянно меняющейся. Этот мир — в бесконечно открывавшейся чуждости — нуждался в новом действенном понимании, в новых формах художественного мышления; пафос, унаследованный от эпохи Великих географических открытий, умение увидеть, услышать новое (и не внушить себе, что это лишь чуть подновлённое и легко узнаваемое старое), готовность, с уверенностью в успехе, “учить тёмный язык” неведомого, скептицизм по отношению к иерархиям заданных идеологем, претендующих на неизменность и вечность, способность к преображению в схватке-объятии с другостью своим становящегося края — всё это способствовало распространению устных произведений, в которых сосуществовали разные жанровые ви́дения (прежде всего, быличек, повествующих о встрече с демоническим существом, исторических преданий, а также непосредственно связанных с динамикой религиозного сознания легенд) и корни которых уходили в разные правды: в рассказываемых по сей день потомками колонистов историях ценности и смыслы, утверждаемые католической традицией, легко вступают в контакт с глубоко архаическими концептами, и представления, унаследованные от Западной Европы, взаимодействуют с культурами коренных народов Северной Америки; чужое отчасти отвергается с недоумением и насмешкой, отчасти же принимается с уважением и интересом (или с сомнением, неохотою и некоторым испугом), осторожно осваивается, делается своим — чуждости своей полностью не теряя, не позволяя о ней забыть. Как имя божества в анаграмме, древность мифа оживает в разносоставной вселенной устного фольклора франкоязычной Америки.
Среди вызывающих ужас и изумление персонажей, что населяют этот мир, почётное место занимают чудовища подводных глубин: к ним принадлежат великий морской змей, безжалостные “пилогуи́ны”, чьи многозубчатые хребты рассекают днища кораблей, или могучая “маре́ша” (одна из легенд о ней приводится ниже), челюсти которой в опилки и щепу крошат попадающиеся на страшном её пути суда… В такого рода пугающих тварях оживают древние представления о связи хаоса с морскою стихией, о монстрах как порождениях слепой и разрушительной её игры, ассоциирующейся со слитным, неустойчивым, лишённым собственной формы, с губительным для индивида, с чуждым дифференцированному, организованному в своей определённости миру людей; как и следует хаосу, стихия эта и обитатели её, в плане пространственном, соотносятся, по горизонтали, с безграничною периферией и, по вертикали, с бездонною глубиной.
Архаике космологических представлений, угадываемой в историях про встречи с морскими чудищами, откликается древность мифов коренных народов о тотемных первопредках, принадлежащих миру людей и зверей, которая способствовала широкому распространению легенд об оборотнях и среди потомков выходцев из Франции. В этих историях внимание слушателя сказитель зачастую старается привлечь не только к демонической природе волкулака (соотносимой с индоевропейскими представлениями о дикой охоте, Великом ловчем, яростной его своре, о пире сыроядцев и ночных исступлённых плясках, об одержимом духом разрушения неуязвимом воине-звере), но и к тому, что человек, ночью делавшийся животным, был дедом либо отцом семейства, порою — пришельцем издалека, которого, как в публикуемом ниже рассказе, поспешила избрать в мужья жившая с братьями в пустынном краю девушка, неотступно мечтавшая о спутнике жизни (в пределе — о продолжении рода); поспешила избрать, как избирали в архаических мифах “чужого” супруга — из числа тех, кто принадлежал к людям-животным или к частично очеловеченным силам природы, — ради блага “своих”: выживания племени, благополучия потомков (избирали, порой совершая ошибку заключения союза с тем, кто непреодолимо далёк…). В распространённый по всей Европе сюжет об изобличении отмеченного раной оборотня вторгается, в облике рассказа о выборе брачного партнёра, характерная для мифологической культуры тема отвержения крайностей: чрезмерно близкому (союзу с братьями) противопоставляется чрезмерно далёкое (союз с чужаком).
Теме тотемного предка, отзвуки которой слышны в такого рода рассказах, близка тема культурного героя, узнаваемая в ряде преданий, где волшебный предмет (получаемый зачастую от носителя “древнего знания” — старого шамана или вождя племени) обеспечивает победу тому, с кем солидаризуются франко-канадский сказитель и его аудитория (например, со сражающимися против англичан и русских воинами Наполеона — как в печатаемом далее рассказе про заколдованных матросов), причём память об этом сохраняют географические названия. В другой легенде, тесно связанной с историей войн меж французами и англичанами (в ней речь идёт о событиях второй половины восемнадцатого века), за рассказом о нехитром обмане, позволившем поселянам-французам в бегство обратить британских солдат (впрочем, умение создать иллюзорную реальность с помощью магии или хитрости характерно для архаики мифа; отметим здесь же традиционность противопоставления вооружённого народа профессиональным ратникам), встаёт тень глубокой древности, для тотального мышления которой характерно слабое различение культуры и природы: к противникам завоевателей принадлежат не только спрятавшиеся в окопе мужчины с мушкетами, но и — наряду с землёю, скрывшей их от глаз врага, и с лесом, даровавшим убежище по-своему участвующим в битве жёнам их и детям, — животные: гуси, из чьих криков соткался образ яростной атаки одного из коренных народов края; не так, как в далёкие времена римские их сородичи, — но гуси залива Сен-Поль, о которых повествуется в этой ниже приводимой легенде, тоже сумели спасти родные места и тоже приобрели вечную славу. Правда предания торжественно утверждает закон эпической неизменности горделиво завершённого прошлого; оно не подлежит переосмыслению и переоценке.
Впрочем, не только в пространственном или временном далеке — не только в безднах водного хаоса или в той старине, когда нарекались имена местам, добывались волшебные предметы, а люди и звери одного края были соратниками в борьбе с пришельцами, — мир открывается мифу в народной прозе Новой Франции. Их встреча происходит и в рассказах о чудесах, творимых в легко узнаваемой повседневности теми, кто среди своих неизменно остаются чужаками. Это представители полюсов социальной структуры, её низа и верха: нищие странники (как в печатаемой ниже легенде о заклинателе кур, чей грозный и жалкий, пугающий и смехотворный герой заставляет вспомнить о непреодолимой двойственности древнего и продолжающего созидаться мира трикстеров) или служители церкви, священники и епископы, которые в исторической действительности Новой Франции играли роль просветителей и вождей культурного строительства, а в устном фольклоре нередко выступают в роли могучих тайновидцев и чародеев. Их мир, мир церковной символики, уверенно используется персонажами легенд в борьбе с демоническими силами: так удалось вполне прозаическому герою публикуемого здесь рассказа о заколдованном баклане подбить чёртову птицу пулей из свинца, кусочек которого деловито отколупнул он ножом от статуи Святой Анны. Реальность (героя, рассказчика, слушателей) встречаются с мифом, осознаёт его чуждость и — не пытаясь её игнорировать или “преодолевать” — открывается ему в поступочном понимании, взаимодействует с ним.
Все приводимые далее тексты печатаются по книгам, представляющим составленное Жан-Клодом Дюпоном, известным канадским этнографом и фольклористом, профессором квебекского Университета имени Лаваля, собрание произведений коллективного устного творчества франкоговорящих жителей Северной Америки (не только Квебека — некоторые из этих текстов бытуют в других районах Канады; возле названия каждого текста такой район указан). Для настоящей публикации переводы были отредактированы заново.
Александр Садецкий,
Университет им. Лаваля,
Квебек, Канада
Гуси Залива
Залив Сен-Поль
А с селянами, которые на берегу Залива Сен-Поль жили, такое, говорят, дело вышло. Как услышали они, что подымаются по реке английские корабли и что грабят солдаты да дома жгут, собрали быстро пожитки, что у кого было (ну, мебель там, одежонку всякую), нагрузили это всё на возы — и в лес отвезли, спрятали. А женщины, старики и дети в подлеске там затаились. Взяли они с собой еды запасов, понятно, да и скотину с домашней птицей туда пригнали.
Вот подошли, значит, корабли англичан к Иль-о-Кудр, якорь там бросили — и приказал генерал Вольф солдатам своим в шлюпки садиться да к берегу грести; велел им высадиться там возле жилищ, что стояли ближе к реке. Добрались солдаты до земли, из лодок вылезли — и принялись дома грабить да жечь.
А только не ведали они, что их на опушке ждало: вырыли там селяне средь сосен глубокий окоп да в нём и схоронились, у каждого — мушкет, весь ствол зарядами забит.
Ну, подошли, значит, солдаты к рубежу лесному, сквозь кустарник продираться стали, идут себе, в барабаны бьют — а тут вдруг и началось. Только оказались они на середине прогалины, со всех сторон галдёж поднялся, гогот, клики — ну точно индейцы-монтаньи визжат, как на врага мчатся. Перепугались солдаты; невдомёк им, что это не воины индейские вопят, а гуси — целая стая гусиная. Женщины, старики да дети, которые за деревьями прятались (солдатам-то их и не видно), принялсь гусям шеи сворачивать, вот те и надрывались, орали во всю глотку. Растерялись солдаты, стоят, слушают, как гуси гогочут, в толк ничего взять не могут — а в это время мушкеты загрохотали: стали в них наши из окопа палить. Пустились англичане наутёк; к берегу несутся, лишь бы, думают, успеть, лишь бы не окружили французы с индейцами, лишь бы только до шлюпок добраться да на кораблях скорей укрыться…
Так-то вот; коли б не гуси — не пришлось бы жителям Залива к себе по домам вернуться.
Перевод осуществлён по изданию:
Jean-Claude Dupont. Légendes du Saint-Laurent. Éditions J.-C. Dupont. Québec, Canada, 1985, p.56 — 57.
Заколдованный баклан
Персе
В прескверном настроении возвращался в тот вечер папаша Бурже от Заревого утёса, возле которой имел он обыкновение ставить сети на треску. Надо сказать, что такое случалось с ним этой весною нередко. “Проклятый баклан, — ворчал старик, — ну погоди, ты у меня дождёшься… Это ж надо, весь мой улов пожирает!”
Больше всего старика раздражало, что чёртова птица взяла привычку кружиться вокруг его плоскодонки — да с его же сельдями в клюве. “Что бы ей самой себе рыбы наловить, — так нет, вишь, привыкла воровать из сетей у тех, кто и так еле-еле концы с концами сводит!” — сердито бормотал рыбак.
В общем, назавтра до места, где стояли его сети, добрался он с твёрдым намерением покончить к вечеру с бакланом. И потому в лодке у него с собою было ружьё, а в стволе ружья — добрый заряд утиной дроби. Ну и как обычно, пролетел у него над головою баклан, крикнул “Уак!” — и скорей к сетям; а через миг уже вынырнул — с сельдью, понятно, в клюве. Старик схватил ружьё, приложился и выстрелил: “Бах!” И что же? Да ничего. Ровным счётом ничего не изменилось. Когда дым от выстрела, окутавший птицу, рассеялся, старый рыбак увидел, что она продолжает спокойно доедать его рыбу, будто посмеивается над ним. Папаша Бурже снова прицелился, снова выстрелил — опять ничего. После третьего выстрела старику — а его в Персе считали лучшим охотником на морских птиц — стало как-то не по себе: “Полно, — подумал он, — да уж не заговорен ли этот баклан?”
Только этим дело не кончилось. На другой вечер папашу Бурже сопровождала туда, где расставлены были его сети, добрая дюжина рыбаков с ружьями; всем хотелось попытать счастья. “Бах! Бах! Бах!” Но лишь отгремят выстрелы, чёртов баклан опять, словно издеваясь над охотниками, в воду ныряет — и появляется, чуть спустя, с новою сельдью в клюве.
Говорят, что выручила папашу Бурже статуя святой Анны, заступницы нашей, высившаяся над деревушкой; хранила она рыбаков от напастей, от бед сберегала. Стояла эта из свинца отлитая статуя на мысу, что прозывался Роландовым столом. Отковырял папаша Бурже от статуи своим карманным ножом кусочек металла — да и наделал из него ружейной дроби. А потом, в тот же вечер, отправился старик туда, где, знал он точно, снова встретит проклятую птицу. Выстрелил рыбак — и так и полетели во все стороны перья. Криво, косо, зигзагом устремился половину их потерявший баклан в облака — и пропал в темнеющем небе.
А папаша Бурже до конца своих дней рассказывал о заколдованном баклане и даже подражал во весь голос — а он у старика, надо сказать, был зычный — тому хохоту, которым разразилась бесовская птица, когда попал в неё заряд свячёной дроби; особенно нравилось ему вспоминать, как “эхо за ней повторило трижды: «Ха! Ха! Ха!»”.
Перевод осуществлён по изданию:
Jean-Claude Dupont. Légendes de la Gaspésie et des îles de la Madeleine. Éditions J.-C. Dupont. Québec, Canada, 1995, p.32 — 33.
Мареша, морское чудище
Бонавантюр
Рыболовы, которым приходилось слышать про марешу, всегда отговаривали ребят своих рыбачить на “мёртвой воде”; только, значит, сыновья немного в возраст войдут, только начнут рыбаки брать их с собой на ловлю, тут же им, бывало, и объяснят: там, где вода глубока да недвижна, будто спит, там, значит, не рыбачат… В таких ведь местах с ней в старину рыбаки и встречались, с марешею этой.
Да только уж больно велик был соблазн. И трески ведь всегда на “мёртвой воде” много, и ловится она — лучше нельзя.
Давно уже чудище это не видели, что правда, то правда. Но забывать — не забыли. Да и как его позабудешь, когда вот, к примеру, Ивон-то старый притащил раз зуб мареши (в сетях он застрял, в грузилах), а зуб этот — в длину добрых семь футов. На него и смотреть-то страшно; а ведь у мареши, говорят, зубов таких в пасти — семь рядов.
А Ришар, последний, кто видел, что мареша с людьми делает, — он уже лет двадцать, как помер; только рассказ-то его до сих пор не забыли. Да нет, что говорить, был старик, конечно, немножко не в себе; он и тронулся-то как увидел, что мареша двух его спутников сожрала, — со страху ума лишился. Его ведь когда нашли, Ришара-то, на берегу — через несколько дней уже после того, как мареша ему повстречалась, — все же вообще думали, что бредит он, невесть что несёт… Никто ж не верил, что такое случиться может…
А рассказал он вот что. В тот день ловили они рыбу — он сам и дядья его, двое, — на “мёртвой воде”; улов был богатый, треска так в сети и шла. Ришар на самом носу в лодке сидел; и вот, поднял он, значит, глаза, смотрит на море — и видит: прямо перед судном их, в нескольких только арпанах, плывёт им навстречу что-то такое, вроде кита огромного, только не под водою плывёт, а скользит по воде прямо, сверху, да извивается так, что пена клокочет, длинным следом за чудищем тянется.
Ришар прямо застыл, шелохнуться не может, — а как пришёл он в себя, поздно уж было; ничего не успел он, чтобы дядьям помочь, оба нашли конец в зубах у мареши. Сам-то Ришар на борт вскочил — и как прыгнет в море, да подальше; а потом плыть из всех сил принялся, чтоб у чудища этого на пути не остаться.
А те-то двое, что марешу не заметили, — так и проглотила она их, да ещё вместе с лодкой. Сожрала, а сама дальше плывёт, не остановилась даже. А Ришар кое-как до суши добрался; выбросили его волны на берег вместе с обломками судна, за которые он держался, когда к земле плыл. Только мало их, говорят, было, обломков-то этих: всё остальное в пыль да труху размололи страшные зубы, семь рядов в марешиной пасти.
Перевод осуществлён по изданию:
Jean-Claude Dupont. Légendes de la Gaspésie et des îles de la Madeleine. Éditions J.-C. Dupont. Québec, Canada, 1995, p.42 — 43.
Нищеброд — заклинатель кур
Гаспе
Да, нищеброды эти… Самое время их было, конечно, лето. За день не меньше двух в дверь стучали: “Подайте…” Зимою, конечно, реже — но всё равно приходили. Самые упорные, понятно, да настырные. Дети их побаивались, бродяг-то этих, — да и немудрено; родители ведь, чуть что, пугали: “Вот не будете слушаться — нищеброд заберёт, в мешок засунет”.
Да только родители сами тоже странников опасались. Оно и правильно. Были же среди них, нищих этих, такие, что, дело известное, порчу могли навести, — если их, к примеру, ночевать не пустить или не накормить как следует. Одни так делали, что у коровы молоко пропадало, другие — что хлеб в печи сгорал; или, бывало, ягнята рождались трёхногие, или там пшеница росла без колоса. Мало ли. Да только самое удивительное приключилось, надо сказать, здесь, у нас, в Гаспе. Уж это было колдовство так колдовство, скоро не забудешь. А случилось-то всё как? Постучался, значит, нищеброд один к госпоже Беланже, вдова тут была такая; а дело это было зимою, вечер только начинался. Ну, постучался, подаяния просит. А у неё, как на грех, денег лишних не случилось. Достала она тогда из подпола яйцо — у неё там их полный котелок стоял — да и протягивает бродяге. А он разозлился! “Ты, говорит, себе его оставь, яйцо твоё! Что я, говорит, в мешок его, что ли, суну? Ты меня, говорит, ещё попомнишь!” Да и ушёл, ругаясь.
Перепугалась вдова; кто его знает, какую он порчу наведёт, странник-то этот. Может, теперь несушки яйца класть перестанут или наседки на них не сядут, — случалось ведь уже по Гаспезии такое, в других, правда, местах,..
Ладно. Погоревала она так-то, вдова, а потом делами занялась — да вроде и забывать потихоньку про бродягу стала… Только вдруг слышит: куры раскудахтались вокруг дома. Удивилась вдова: откуда тут курам взяться, зима ведь, куры-то у всех в курятнике закрыты. Выглянула в окно — и глазам не поверила: видит, бредёт странник медленно прочь, а за ним — куры, куры, куры… Со всей деревни собрались да за колдуном бегут. А он идёт себе потихоньку, только порой обернётся, свистнет негромко — куры к нему из курятников так со всех ног и несутся.
Ну, да недолго так оно длилось; только добрался ход весь этот, нищеброд-то с курами, до дома, где жила семья Марки́, вдруг как выскочит оттуда собака, чёрная, здоровенная, Кофеёк её звали, да как припустит за бродягой — а она давно его там поджидала, — всё колдовство враз как ветром сдуло. Бросился странник бежать, а собака за ним, чуть за пятки клыками не хватает. Улепётывал он от неё, улепётывал, весь склон пробежал, только внизу она от него отстала, на самом берегу уже; еле бродяга дух перевёл. А куры-то тоже переполошились, ничего в толк не возьмут, — да скорей по курятникам по своим.
Вот так-то. В Гаспе до сих пор говорят: “Это друзей мы себе выбираем; нищий — он сам тебя выберет”.
Перевод осуществлён по изданию:
Jean-Claude Dupont. Légendes de la Gaspésie et des îles de la Madeleine. Éditions J.-C. Dupont. Québec, Canada, 1995, p.26 — 27.
Околдованные матросы
Британская Колумбия
Жил, говорят, на берегу Тихого Океана вождь один индейский, глубокий уже старик; близок был он к смертному порогу, когда услыхал впервые про Наполеона Бонапарта, узнал, как тот врагов побеждает. Много толковали тогда об этом европейские моряки, чьи корабли заходили в порт. А вождя как раз забота одна мучила: не знал он, кому передать талисман чудесный, что верно служил ещё всем его предкам, помогал им недругов одолевать, — детей-то у старика не было, да и вообще потомства никакого. Вот и попросил вождь: пускай, дескать, как умрёт он, переправят этот талисман —змеиную косточку — через всё широкое море, дабы мог Бонапарт, великий воитель, и дальше всегда войны свои выигрывать.
А тут как раз и случай удобный представился. Зашёл в порт русский корабль, а на борту у него — двое французов пленных. Спустили пленников на берег, никто их не охраняет — ну, талисман-то им потихоньку и передали.
А как пришло французам время обратно на корабль подыматься, тут вот и случилось такое, что все, кто на берегу тогда были, только глаза вытаращили да рты разинули: идут, значит, пленники по трапу, в руке у одного талисман зажат — ну, кость эта змеиная, которую Наполеону-то им передать ведено, когда во Франции снова окажутся, — а моряки русские на землю один за другим падают, от боли корчатся. Так что когда вышел корабль в море, стоял за штурвалом его француз — из этих двух бывших пленных…
Вот, значит, какая случилась история; про неё и теперь не забыли. Иначе откуда бы в наших краях меж двумя большими реками, меж Томпсоном и Фрейзером, который к океану течёт, взяться речке Бонапарт и озеру Бонапарт? Это как они тогда — и речка, стало быть, и озеро, куда она впадает, — названия свои получили, так их и посейчас зовут.
Перевод осуществлён по изданию:
Jean-Claude Dupont. Légendes de l’Amérique française. Éditions J.-C. Dupont. Québec, Canada, 1985, p. 42 — 43.
Новобрачный-оборотень
Северо-Западные территории
К северу от Гран Лак дез Эсклав (Большого Невольничьего Озера) жила когда-то девушка с двумя своими братьями, никого у неё больше не было… И очень ей замуж хотелось выйти. Заехал к ним раз юноша один пригожий; приняли они гостя хорошо, от всего сердца. Вот пожил он у них немного, да и предложил девушке, чтоб женой его стала, — а через две недели уж и свадьбу сыграли.
В первую брачную ночь —ясная она была, лунная — проснулась молодая жена от шума. Слышит —кости собака грызёт да на луну воет. Дай-ка, думает новобрачная, разбужу я муженька своего: мало ли чего там стряслось. Глянула — а с ней рядом, в постели-то, никого. Решила она тогда, что муж в лес ушёл, силки проверить: не попался ли кролик. Только было собралась она опять заснуть, слышит — скот в хлеву мычит, от пса отбивается. Выскочила она за дверь, схватила вилы, да за псом этим! А пёс чёрный — от неё, да не так, как собаки простые бегают, а на задних лапах скачками несётся. Видит она — не догнать ей пса, взяла да и швырнула ему вдогонку вилы. Прямо в лапу угодила, да только пёс, хоть и охромел, а всё же до лесу доковылял. Там и скрылся.
А на другое утро проснулась она, смотрит: муж с нею рядом, спит себе, будто ничего не бывало. Да только как пришло ему время вставать, чтобы завтракать, еле он до стола добрался: ходил, говорит, ночью “воды набрать из колодца”, вот ногу-то и поранил.
Перевод осуществлён по изданию:
Jean-Claude Dupont. Légendes de l’Amérique française. Éditions J.-C. Dupont. Québec, Canada, 1985, p. 44 — 45.