Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 11, 2008
Норман де Бельфё[1]
КРЕСТИКИ-НОЛИКИ
Я люблю иногда поесть в одиночестве, и не только в знаменитом «Розати де Рома». Признаюсь, эти мои одинокие трапезы, даже в «Монреале», — одна из мелких и безобидных причуд бывшего «старого холостяка». Моей жене Рафаэль это хорошо известно, но она никогда не позволит себе упрекнуть меня в столь невинном развлечении.
В такие дни, как правило в час ланча, я прихватываю с собой какой-нибудь старый глянцевый журнал — он служит мне прикрытием. Разумеется, я не прочту в нем ни строчки, просто он создаст заслон, ширму, из-за которой можно наблюдать в свое удовольствие нравы и обычаи жующих соплеменников. Особенно, если это пары. Ничто меня так не радует, как наблюдение за парами в ресторане. Хотя некоторые вещи и коробят: бывают такие, которым нечего сказать друг другу, которые не ведут беседы, более того, даже игнорируют друг друга, иногда прямо-таки демонстративно, бывает, один из сотрапезников приходит в сильнейшее смущение. Да, мне противны такие пары, которые усаживаются за ближайший ко мне столик, чтобы поесть в МОЕМ ресторане (только не поймите буквально, это просто фигура речи…), и упорно держат рот на замке, безмолвно пялясь друг на друга. Всему есть предел…
Нынче в полдень обстановка складывалась идеальная. Я зашел в один из моих любимых ресторанов — «Маленький итальянец» — и спросил столик, хотя обычно, когда прихожу один, предпочитаю расположиться в баре, чтобы переброситься словцом с Кариной или Паскаль, смотря кто из них в тот день работает за стойкой. Однако сегодня, сам не знаю почему, я сказал Жан-Пьеру, который обслуживал зал, что хочу обедать за столиком. Был понедельник, в этот день наплыва посетителей не наблюдается и свободных мест сколько угодно.
Не успел я сесть на диванчик у левой стены, откуда был прекрасно виден весь зал, как вошедшая пара устроилась прямо напротив меня, в секторе, полностью открытом для обозрения, которое я уже предвкшал. Жан-Пьер тотчас послал мне издали заговорщицкую улыбку, и я подумал: уж не догадался ли он о моей постыдной, пусть и вполне невинной забаве, при этом сам я подозревал, что он развлекается… ну, словом, куда менее пристойным образом… хотя, конечно, не в рабочие часы.
Едва они вошли, как мне стало ясно, что на сей раз слежка доставит мне горькое разочарование. Женщина — заурядная, полноватая, бесцветная — явно робела и чувствовала себя не в своей тарелке, в общем, особа вполне ничтожная, больше и сказать нечего. Он же, напротив, важничал, изображал «раскованность», оглядывал зал, проверяя, все ли его заметили, и шумно прочищал горло, словно намеревался обратиться к нам с речью, хотя сигнал этот, разумеется, имел лишь одну цель — возвестить о его драгоценном присутствии среди нас.
Она беспомощно листала меню, зато он, рассеянно заглянув туда, сразу же поднял руку и щелкнул пальцами, подзывая этим вульгарным жестом Жан-Пьера, который торопливо подбежал к их столику, бросив на меня по пути взгляд веселого соучастия. Мужчина заказал обед за них обоих, и ей не осталось ничего другого, как вернуть меню, хотя она явно предпочла бы изучить его получше. Тем не менее улыбалась она — а, впрочем, она улыбалась с самого момента их появления — чуть глуповатой улыбкой, заискивающей, извиняющейся улыбкой, ясно говорившей о ее приниженности.
Она и на него глядела с той же улыбкой, жалкой, просящей. «Поговори со мной, скажи что-нибудь, все равно что, только поговори, прошу тебя…» Эта улыбка молила о снисхождении, но он так ни разу не удостоил взглядом эту драматическую улыбку. Развалившись на стуле вполоборота (что опять-таки позволяло ему не смотреть на нее), закинув ногу на ногу так, что узкий проход между столиками оказался загороженным, опершись правым локтем на спинку своего сиденья и небрежно свесив кисть руки, он с мерзкой презрительной гримасой водил глазами из стороны в сторону, озирая весь зал, — ни дать ни взять монарх, оценивающий настроение черни перед тем, как огласить суровый, и очень важный указ.
Растерявшись вконец, женщина порылась в сумке и достала оттуда фломастер с жирным, очень жирным кончиком. Затем она перевернула лежавшую перед ее прибором бумажную салфетку (тут мне вспомнилось, что в некоторых ресторанах детям приносят игры и карандаши, чтобы они не скучали в ожидании еды), старательно провела на ней вертикальные черты и пересекла их горизонтальными той же длины. Потом, все с той же подобострастной улыбкой, протянула фломастер своему визави.
Едва взглянув на салфетку, он быстро поставил крестик в правой верхней клетке и вернул ей фломастер. Эта игра явно стала для них ритуалом. Она неумело ответила на этот вызов, вписав нолик в нижнюю левую клеточку. И тем самым заранее обрекла себя на поражение. Высокомерный взгляд, с которым он добавил крестик в верхнюю левую клетку, уже предвещал его решительную победу. У нее не оставалось выбора, она могла только отсрочить этот триумф с помощью нолика в верхней средней клеточке. Его следующий крестик — в правой нижней — подготовил ему сразу два пути к неизбежной победе. Она заблокировала было правую среднюю клеточку, но тут он с идиотской театральной медлительностью начертал крестик в центральной, стратегической клетке, произнеся торжественно и неприлично громко для ресторана:
— Партия!
Она притворилась пораженной, убитой, изобразила поистине детское восхищение. Ибо если этот первый проигрыш можно было приписать обыкновенному неумению или рассеянности, то аналогичные результаты трех последующих схваток не оставляли никаких сомнений: она попросту приносила себя в жертву, более того, проявляла удивительную ловкость, каждый раз меняя сценарий своих проигрышей. Но он ничего не замечал, он ликовал, обливая ее презрением после очередного триумфа и все громче и громче возглашая свое дурацкое:
— Партия!
И я не стерпел. Жан-Пьер только что поставил передо мной закуску — прошутто со свежими фигами, — и я намеревался мирно вкушать этот деликатес. Пятая схватка близилась к неизменной развязке, когда я в три шага одолел расстояние, до их столика. Он уже готовился вписать крестик в решающую клетку и успел выговорить первую часть своего любимого словца, венчающего его победу. Но тут он поднял голову и взглянул на меня. Мой правый кулак обрушился на центральную «клетку» его физиономии, и я не отказал себе в удовольствии сопроводить удар громогласным:
— ПАРТИЯ!
Он не вскрикнул, не возмутился, всего лишь уставился на меня с бессмысленно-изумленным видом, еще более потешным оттого, что теперь его нос висел на лице под весьма необычным углом. Нет, я так и не дождался от него никакой, вообще никакой реакции. Зато раскричалась она. И это она осыпала меня ругательствами. И опять-таки она же набрала номер 911.
На следующий день я получил вызов в суд. И жалобу подала именно она…
(Далее см. бумажную версию)