Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 11, 2008
Робер Лалонд[1]
Я мчусь во весь дух, точно бизон,
в предвкушении будущего,
навстречу своей судьбе.
Гастон Мирон
До Трех сосен можно добраться на каноэ или вёсельной лодке. Песчаная дорога обрывается на краю болота. Дальше илистая тропинка уходит в заросли колючего кустарника, ежевики, малины, гигантского папоротника. Пройдешь сотню, самое большее две сотни шагов — и повернешь обратно, руки-ноги в царапинах, шея искусана мошкарой. Здесь царство ужей, ос и любителей приключений, обуреваемых желанием ходить нетореными тропами. Находят путешественников не всегда, я имею в виду — не всегда находят живыми. Существуют легенды, основанные на подлинных происшествиях. В них говорится о лесной чаще, о людях, чьи тела уже наполовину съедены, а глаза широко раскрыты и устремлены в голубую небесную бездну.
Я остановился в мотеле на берегу уже вскрывшейся Матапедии. Сегодня вечером — наконец-то — я собираюсь рассказать простую и трагическую историю Бернадетты и Жерара. Сгущаются сумерки. Написал эту короткую фразу, а кажется, будто все сказал о свете, что покидает лес, превращая его в мрачную чащобу, и бросает на реку кроваво-красный отблеск — смотришь на него, и сердце сжимается. Ветер кидает в листву пригоршни звезд.
Я вышел на улицу — мне хотелось увидеть дрозда. Напрасно: в вечерней тьме я ничего не разглядел, кроме дерева — это была сосна. Птица, разумеется, смолкла.
Я вернулся, зажег лампу и сел перечитывать письма.
2 июля
Мадемуазель Бернадетта,
Вы сочтете меня большим нахалом, но я не в силах лишить себя удовольствия вновь увидеть Вас у Трех сосен, сидящей под зонтиком на песчаной косе. Помните? Я плавал неподалеку. Вы смотрели на меня? Мне хочется думать, что да, и с того дня я с трудом засыпаю по ночам. Эти Три сосны — они будто только что выбились из-под земли и потянулись к небу, раскинув над Вами свои ветви. Такой, как тогда, я видел Вас впервые, хотя до того уже Вас встречал. Однажды — на рождественской мессе, потом — в универмаге в Козапскале, а потом еще в поле, за Вашим домом, три года назад: я тогда приходил к Вашему отцу купить ось для телеги. Но по-настоящему я увидел Вас только у Трех сосен. Простите мне мою бесцеремонность, Бернадетта. Боюсь, тогда, у Трех сосен, солнце напекло мне голову…
Жерару необходимо во что бы то ни стало объясниться. Недавно, распиливая бревна, он поранил руку. Не по рассеянности, просто забыл, совершенно забыл о том, кем был до Бернадетты и Трех сосен. К черту эти двадцать семь лет, к черту годы, когда он, одинокий молчаливый парень, не знал ничего, кроме тяжкого труда. За это время не произошло ни одного памятного события: днем работа, ночью беспробудный сон; он словно врос в землю — так иногда бывает во сне, когда хочешь оторваться от земли и не можешь или хочешь зайти в реку, а ноги ватные, и тяжелая вода выталкивает тебя. Это время ушло, умерло от одного удара, как дерево, в которое попала молния. Она оторвала кору от древесины и оставила большой бледный пень под черным небом. Жерар и есть это сраженное дерево, вот он, весь на виду: жалкий остов, из которого едва сочится сок, скудная, ни на что не годная кровь. Смертельно ранен, расколот пополам.
Напрасно я старался жить привычными для меня повседневными заботами — не получилось. Я никогда ничего не просил ни у Бога, ни у жизни, но теперь, думаю, попрошу. Попрошу, наверное, невозможного. Я попрошу позволения снова увидеть Вас, Бернадетта.
«Я ничего не просил ни у Бога, ни у жизни», — пишет Жерар. Это правда. Мы не просим. Мы принимаем то, что само идет к нам. А если и просим, то сущие пустяки: к концу месяца достроить стену или изгородь, просим погоды, просим чуточку смелости, сил справиться с трудной работой, вынести томительное ожидание. Мы не просим Три сосны, Бернадетту, вечное лето. Невозможно просить то, о чем не имеешь понятия. «Эти Три сосны — они будто только что выбились из-под земли и потянулись к небу…»
Сегодня, 18 мая 2004 года, как и тогда, 24 июня 1958 года, Три сосны только-только оправились от зимы. Ветер не сильный, но промозглый. Моих скудных средств хватило, чтобы нанять катамаран, на нем я и причалил к песчаной косе, о которой упоминал Жерар в письме к Бернадетте. И вот я сижу под Тремя соснами. Впередо мной неспешно течет река. Тихое утро. Там, на горизонте, фермы, дома, риги — в ту пору ничего этого еще не было. Весной после ледохода, когда река разливается, песчаная коса превращается в длинную фиолетового цвета отмель. В тот день небольшая дюна, где сидела Бернадетта, держа обеими руками зонтик, напоминала цветом незрелую сливу. Жерар плавал в реке, метрах в десяти от берега. Возле самой отмели глубоко, ногами до дна не достать, вода как крепкий чай. Жерара сносит течением. Бернадетта повернула голову к Трем соснам, а сама украдкой следит за ним взглядом. Сосны тянутся верхушками к облакам. У самой тонкой ствол в три обхвата. Бернадетта и Жерар изо всех сил тянут руки, так что даже больно в плечах, и все равно не могут ее обхватить. Я вижу их: прильнув к дереву, раскинули руки, щеками трутся о шероховатую кору. Морщатся, им больно, потом громко смеются и вдруг, отпустив руки, со смехом падают на песок. Сраженные, довольные, тяжело дышат, безудержно смеются.
Они любят друг друга вот уже шесть так быстро пролетевших недель. Сейчас 8 августа 1958 года, и маленькая дюна превратилась в песчаный вал, им нравится лежать в его тени. Лето то обжигает, то приносит прохладу, то ласкает, словно ветерок в Трех соснах. В деревне уже поговаривают о свадьбе.
12 августа
Дорогой Жерар,
я говорила с папой. Мама-то почти с самого начала за тебя. (Не знаю, что такого она в тебе нашла!) А сегодня и папа сказал «да», глядя на ходики в кухне, будто для него это вопрос нескольких часов, а не недель. «Пусть это произойдет как можно скорее!» — торжественно произнес он, точно с амвона. Мне кажется, ему не по себе от одной только мысли, что я покину его дом…
Поднялся ветер, засвистел в Трех соснах. Запахло сочащейся из коры камедью — это словно кровь Жерара и Бернадетты. Они любили друг друга все лето и всю осень 1958 года, это было вчера, было только что, есть теперь. Ведь все бывает только теперь, другого времени не существует, есть только день, когда все неожиданно случается, застав нас врасплох с нашими желаниями и сомнениями.
Мне хочется рассказать о Трех соснах так, как это сделал бы антрополог, землемер, а еще поэт; хочется поведать о бесчисленных видах и подвидах, обитающих здесь, рассказать с чувством и в то же время четко и ясно, не оставив без внимания ни одну веточку, ни одну былинку, ни одну песчинку.
Я плавал неподалеку. Вы смотрели на меня?..
Кусты малины уже усыпаны белыми цветочками, похожими на звездочки. Пора сенокоса: вдоль тропинок просо и тысячелистник уже по плечо. В Сент-Флорансе и Сен-Жак-ле-Мажёр-де-Козапскаль только и разговоров что о предстоящей свадьбе. Пока Жерар плавает, Бернадетта откровенно им любуется. Она даже заходит в воду по пояс и кудахчет, точно курица. Травы уже скосили во всем кантоне Маталик. По вечерам Жерар садится за руль грузовика. Но прежде моется в больших ведрах на галерее, мыльные брызги летят на собаку и трех котов. Моясь, напевает какую-то мелодию собственного сочинения — это песня его взыгравшей крови. Он берет с собой Бернадетту, она ждет его здесь же, на галерее, — стоит, обхватив руками столб, на ней светлое хлопчатобумажное платье. Возле реки в зарослях папоротника спрятано каноэ. Они вытаскивают его на песок. Глубокая борозда, остающаяся от каноэ, быстро заполняется водой. Жерар закатывает штанины. Бернадетта разувается. У нее растрепались волосы — в последнее время ей что-то не удается аккуратно свернуть их в пучок; конечно, не грех задержаться перед зеркалом, но она всегда торопится, любовь подгоняет ее. Жерар с нежностью запускает руку в светлый струящийся шелк ее волос. У Бернадетты на лице вспыхивает румянец. Она жаждала этого — этой влаги, этой дрожи, этого наслаждения, оно почти причиняет боль.
(Далее см. бумажную версию)