Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 11, 2008
Перевод Светлана Силакова
ЧТО ЗАСТАВЛЯЕТ МЕНЯ ПИСАТЬ[1]
Эти строки я пишу в октябре 1970 года, только что закончив устрашающе-длинный роман — побасенку, начатую пять лет назад и на обратной стороне Луны, — а потому, само собой, очень переживаю за состояние романа в целом. А не умер ли роман? Умер-умер, и не в первый раз — совсем как Бог и киностудия "Метро-Голдвин-Майер". Так глаголет святой отец Маклюэн — он написал: "Эпоха Письма миновала", — а дочка Дилана Томаса только что ехидно возвестила из Рима: "Романов больше никто не читает".
Мне скоро исполнится сорок. Переучиваться на учителя — возраст уже не тот. На гитариста — тоже староват. Я, точно кузнец, нахожусь в рабстве у единственного известного мне ремесла. Но, когда я угрюмо размышляю о судьбах романа и о том, что мода на него миновала, душа у меня болит не за мастеров, уже набивших руку, а за новичков — за восторженных юношей, зараженных изнурительной болезнью, самый ранний симптом которой — сочинение первого романа. Для неоперившихся прозаиков сейчас не самые благодатные времена.
Взглянем на дело так. Большинство издателей, выявив в прямой кишке полип, не отчаиваются, а соблазняют хирурга повышенным авансом. Они знают, велики ли шансы на благополучный исход. Знают толк в неизлечимых болезнях. Когда им предлагают первый роман или, боже сохрани, книгу рассказов — какое бесстыдство! — они велят принести гроссбухи, эти мартирологи трагедий минувшего сезона. Списки блистательных новых гениев, которых никто не захотел читать. Гениев, чье место теперь скорее в макулатуре, чем в культуре, как заметил однажды журнал "Тайм".
Поверьте моему опыту. Катя перед собой тачку со своей тяжеленной рукописью — с нее требовалось сделать ксерокопию, — я невольно вспоминал об "Акробатах", своем первом романе, увидевшем свет в 1954-м, когда мне было двадцать три. Тогда я жил в Монреале, и мой британский издатель Андре Дейч настоял, чтобы перед отплытием в Англию я повидался с канадским распространителем его книг. Я сел на ночной автобус компании "Грейхаунд" и в семь утра оказался в Торонто, где у меня вообще не было знакомых. До девяти тридцати — начала рабочего дня в офисах — я шатался по душным летним улицам.
Канадский распространитель мыслил отрезвляюще-реалистично. Он не стал занимать меня светскими разговорами о стилистике, тематике или повлиявших на меня авторах.
— Вы какую книгу написали — толстую или тонкую? — требовательно спросил он.
— Тонкую, — признался я.
— Толстые здесь идут лучше.
До меня все доходит, как до жирафа. Я выпустил еще пять тонких книг, а потом все-таки выдал на-гора первую толстую — "Всадника с Сент-Урбен-стрит"[2], целых сто восемьдесят тысяч слов. И теперь, забирая семь экземпляров, я не преминул подсчитать, что восемьдесят фунтов стерлингов, потраченные сейчас на ксерокс, немногим меньше аванса в счет авторских, который мне выдали в британском издательстве шестнадцать лет назад за первый роман. Американское, "Г. П. Патнэмс санс", было щедрее — перевело мне семьсот пятьдесят долларов. Но, получив каталог, я упал духом. В то время "Патнэмс" экспериментировало с новой формой книготорговли. Если книга вам не нравилась, вы могли сдать ее обратно в магазин и без объяснений получить назад деньги. Мне бросилось в глаза, что эта гарантия не распространялась только на два названия в осеннем каталоге: на мою книгу и вещицу другого молодого писателя.
В итоге "Акробаты" разошлись в Англии примерно двухтысячным тиражом, а в Штатах объем продаж не дотянул и до тысячи, зато — как я подчеркнул в разговоре с моей тетушкой, приехав погостить в Монреаль, — роман перевели на пять иностранных языков.
— Наверно, — предположила тетя, разглаживая на коленях юбку, — книги нынче в дефиците.
Мой дядя, тоже критик, изумился, подсчитав, сколько я заработал в пересчете на затраченное время. Подстригая его газон, я выручил бы больше, а заодно поправил бы здоровье на свежем воздухе.
Ох, роман, роман…
Напишите монографию о бабочках доколумбовой эпохи, составьте хронику колониальной администрации в королевстве Тонга, и, может статься, Найджел Деннис[3], самый остроумный и проницательный из британских рецензентов, иронично возвеличит вашу книгу в эссе на тысячу слов в "Санди телеграф". Или Малкольм Маггеридж[4] возьмет ее за отправную точку для пространной проповеди, в очередной раз осудив молодое поколение гадюк, которое еще много лет будет радоваться жизни после того, как Маггеридж уйдет на блаженный покой, о котором уже всем уши прожужжал. Но романы, еженедельно вылупляющиеся выводками штук по двадцать, в Англии редко удостаиваются отдельных статей. Шестнадцать терпят неудачу на старте. Или, если взглянуть в иной плоскости, становятся мздой для литературного обозревателя. Неофициальной прибавкой к гонорару голодного рецензента. Критик даже не обязан их читать: по негласной договоренности он имеет право сбыть эти книги за полцены торговцу с Флит-стрит[5]. Четыре уцелевших попадают в стандартный обзор новинок художественной прозы. Один из этих романов появился на свет исключительно для того, чтобы его потопили в финальном беспощадном абзаце, а два ложатся на весы объективности критика: эти вещицы подают кое-какие надежды, но, увы, скучны. И лишь единственный роман из шестнадцати занимает особое место. Но он должен стать лидером в четырех из пяти авторитетных газетах — например, в "Санди таймс", "Обсервер", "Таймс" и "Гардиан", — прежде чем его вообще заметят, а не то что купят.
— В сущности, — сказал мне один нью-йоркский редактор, знакомый с проблемой не понаслышке, — мы пытаемся продавать товар, который никто покупать не хочет. Никому не нужный. В том-то и загвоздка.
Нас уверяют: роман свое отжил, и в эру Водолея кино, старик, кино — вот что оправдает пути Творца перед тварью убедительнее, чем какая-то там художественная проза[6]. Если надо скоротать дождливый день, кто захочет выложить сорок шиллингов за чтение полностью одетой Дорис Лессинг, если за десять можно лицезреть, как Джейн Фонда нагишом старается для твоего удовольствия и во имя высокого искусства, а на сдачу взять себе джина?
Буду справедлив: издатели и писатели продолжают искать выход. Чего они только не перепробовали. Романы по типу колоды карт: перетасуй и читай в любом порядке. Романы наподобие анекдотов или касс взаимопомощи: чтобы побыстрее управиться, собираешь сослуживцев и предлагаешь всем накатать по главе: "Нагим пришел незнакомец", "Я знал Дэзи Сматтен"[7]. Или романы, заменяющие секс. Зачем утруждаться, зачем переживать: "а вдруг не получится"? Просто погрузись в "Искателей приключений", где Дакс, этот жеребец, самым распрекрасным образом кончит вместо тебя[8]. А рано или поздно кто-нибудь додумается издавать кассеты. Зачем надрываться, переворачивая страницы? Вставьте эту штучку в магнитофон и послушайте. "Новинка! Текст Эмиса! Исполняет Ракел Уэлч![9]"
Совершив недавно тур по канадским университетам, я обнаружил, что вызываю жалость — несчастный, до сих пор пишет романы в эпоху, когда всякий скажет, что литература больше "не котируется". Что ж, я пробовал вступить на альтернативное поприще, подсказываемое логикой, — писать сценарии. Но это не совсем по мне, хотя я и теперь иногда работаю для кино.
Беда в следующем: я, как и почти все прозаики, от природы склонен годами корпеть над текстами, которые ни с кем не обсуждаю. После этого сценарии кажутся чем-то вроде того, что Трумэн Капоте именовал "групповым спортом". Однако же, когда пять лет сидишь в четырех стенах наедине с незаконченной книгой, выматываешься невероятно. Иногда садиться поутру за письменный стол — одно удовольствие, но порой (и не реже) — сплошное наказание. Причем это ты сам себя наказываешь, а не чужой дядя. Случаются фальстарты, случается ошибиться поворотом. Случается, после нескольких недель нечего продемонстрировать, кроме заточенных карандашей и переставленных по-новому книг на полках. Я раз десять переделывал главы, которые в итоге совершенно никуда не вписывались и целиком летели в корзину. По иронии судьбы — я бы даже сказал, по закону подлости, — обычно именно те пассажи, с которыми я больше всего вожусь, выращиваю их в теплице, так по-настоящему и не оживают, зато страницы, состряпанные наспех, с крайне подозрительной легкостью, впоследствии оказываются бесподобными.
(Далее см. бумажную версию)