Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 9, 2007
Марк Харитонов[1]
Каждая поездка за границу — попытка узнать другую страну, другую культуру, проникнуть в другую жизнь, другой мир. И при этом как бы заново, со стороны, понять что-то в своей собственной стране, в своей жизни.
Кот в шлепанцах
На Парижской книжной ярмарке в числе прочих мероприятий предполагалась моя встреча со школьниками, читателями моей книги «Учитель вранья». Герой этой сказочной истории приглашает детей в необычную школу, где учат сочинять веселые небылицы, и сами они вместе с ним попадают в увлекательный фантастический мир.
Встрече предшествовала нелегкая переписка с французской библиотекаршей О.Б. Не знаю, успела ли она уже прочесть перевод книги, но предложенная ею программа удивительно напоминала программы наших советских читательских конференций. Для начала желательно было поговорить на тему, что такое правда и что такое ложь, затем по-французски читался отрывок из книги, в завершение все вместе должны были «сделать резюме». Я в некотором испуге попытался объяснить, что книга немного о другом — о веселом сочинительстве. Для начала я хотел бы спросить детей, любят ли они врать. Хорошо, если бы они попробовали написать сочинения для моей школы. Скажите им, что учитель вранья — это я сам. Не так серьезно, повеселей. «Le professeur de mensonge — c’est moi, — с трудом подбирал я французские слова. — Plus drôle!»
Похоже, мой французский язык еще больше смутил библиотекаршу. Возможно, написала она, у вас понимают ложь и правду не так, как у нас? Возможно, тут какой-то политический подтекст? У вас, в России, была газета «Правда», у нас во Франции ничего подобного не было.
Я уже в полном смятении написал по-русски редакторше книги, попросил ее объяснить библиотекарше, что я хотел сказать. Та меня успокоила: все будет нормально.
Встреча задержалась часа на полтора. Во Франции была забастовка железнодорожников, школьники добирались из пригорода. Переводчик, имени которого я при знакомстве сначала не расслышал, нервно поглядывал на часы, у него еще были другие дела. «Это шантаж, — мрачно сказал он. — Только во Франции государственные служащие имеют право на забастовку. Работники частных предприятий должны вставать в 5-6 часов утра, чтобы пешком дойти на работу. И ничего с этим невозможно поделать. Меньшинство диктует свои условия большинству. В России большевики захватили власть, хотя тоже были меньшинством».
Когда французы стали меня представлять, он услышал, что я переводил с немецкого, спросил, знал ли я Константина Богатырева, Льва Копелева. Это оказался Никита Кривошеин, сын солагерника Копелева, они вместе были в знаменитой марфинской «шарашке». Мы разговорились. Как раз незадолго перед тем я написал воспоминания о Копелеве. Я попросил у Кривошеина электронный адрес, сказал, что пришлю ему свой текст[2].
Приехавшим, наконец, школьникам на вид было лет 12-14. Среди них оказалось много чернокожих, арабов, они держались слегка особняком. Я тихо задал Кривошеину вопрос, который не раз повторял здесь, как прежде и в Германии: падает ли уровень образования из-за притока в школы людей, которые плохо знают язык, культуру? Он ответил мрачно: «Это катастрофа».
К встрече школьники оказались подготовленными неплохо, они читали свои сочинения для школы вранья (написанные, скорей всего, с помощью учителей). Из тем, которые я для примера предлагал когда-то библиотекарше, почти все мальчики выбрали одну: придумывали объяснения, почему они опоздали или не пришли в школу. И причины почти у всех оказывались однообразными: их по пути похищали какие-то темные личности (слово употреблялось английское: kidnapper). Лишь одну девочку похитили марсиане, и она неплохо пофантазировала о марсианских впечатлениях. Почему так однотипно работала у многих мысль?
Вопросы, которые мне стали потом задавать, тоже, думаю, были подготовлены учителями. Среди них был такой: почему на страницах книги у меня появляется кот в шлепанцах? Я ответил: «Помните, у Шарля Перро он был в сапогах? Для отдыха сменил обувь».
Дети недоуменно переглянулись. Оказалось, они не знали «Кота в сапогах», вообще не слышали имени Шарля Перро. У нас, мне кажется, его знают все.
На прощание мы со школьниками сфотографировались. Я смотрел на их улыбающиеся лица осенью, когда по телевизору показывали погромы и поджоги в парижских пригородах. Такие же подростки весело улыбались в телекамеры — некоторых, мне казалось, я готов был узнать. Скорее всего, казалось. Я написал в Париж, встревоженно спрашивал, не случилось ли чего с моими знакомыми. Нет, с ними, похоже, все обошлось.
Манифест европейских тружеников
Спустившись впервые к завтраку в ресторан брюссельского отеля «Royalcrown», я не без удивления отметил, как изменился за последнее время тип деловых людей. Отель был четырехзвездочный, здесь останавливались обычно солидные бизнесмены, преимущественно это были мужчины в строгих костюмах, при стильных галстуках. Теперь в роскошном интерьере преобладали дамы, одетые разнообразно и уж никак не солидно — я очередной раз почувствовал, как успел отстать от европейской моды. Внешность многих я бы назвал нестандартной: за столик напротив уселась мужеподобная, гренадерского роста женщина, ее соседка сияла пышной лиловой прической, да и вся была — как бы это сказать? — ну да, пышная, внушительных габаритов. Представительские карточки на бюстах издалека я прочесть не мог. Современные businesswomen. Мужчины среди них просто терялись, да и выглядели как-то совсем уж непредставительно: вертлявые, мелковатые, в ношеных джинсах, курточках…
Лишь выйдя из ресторана в холл, я обратил внимание на небольшую табличку: «Sexwork, humanrights. Europeanconference». В отеле «Royalcrown» проходила общеевропейская конференция проституток. Точней сказать, именно «сексуальных работников». Можно даже сказать, пролетариев. Создавалась международная профессиональная организация: «Internationalunionofsexworkers».
Писательское любопытство заставило меня спуститься на нижний этаж, в зал, где они собирались. Над входом висел большой бумажный плакат: «Sexworkersoftheworldunited». На столиках разложены документы, на стенах цветные фотографии, где свои достоинства в боевой готовности демонстрировали почему-то одни лишь мужчины. Они здесь тоже были, естественно, при деле: sexworkers. Фотографии женщин были на удивление скромными, зато сопровождались текстами и даже стихами, где сексуальные труженицы делились своими чувствами и мыслями, обсуждали волнующие коллег проблемы. На мужчин мне смотреть было неинтересно, вообще человек в моем возрасте выглядел здесь, наверное, не совсем уместным (хотя дамы встречали и провожали меня взглядами спокойными, безразличными). Да и у самого были в Брюсселе другие дела. Я лишь взял со столика документы конференции на английском и немецком языках, чтобы потом, вечером, почитать.
Сразу показалось немного странным, что тексты манифеста “SexworkersinEurope” на обоих языках были не вполне идентичны. Английский манифест не делал различия между полами, в немецком варианте говорилось только о женщинах: “SexarbeiterinneninEuropa”. Порой вообще возникало впечатление, что речь для немцев идет преимущественно о правах лесбиянок и их партнерш — “unsererPartnerinnen”, которых несправедливо считают сутенершами и эксплуататоршами: “ZuhälterinnenundAusbeuterinnen”. Формы женского рода в таком контексте как-то все же сбивали с толку. Понятней, да и демократичней звучал манифест английский — там выражался протест против нарушения человеческих прав любых работников этой самой “sexindustry”, как их ни называй: “thelabelingofourpartnersaspimpsandexploiters”. Но, впрочем, и по-английски, и по-немецки говорилось о том же: о праве на труд, на социальное обеспечение, на участие в политической деятельности, о свободе передвижения, отмене обязательной регистрации и медицинского обследования, требовалось право на убежище независимо «от пола и сексуальной ориентации»… Тут я, впрочем, опять подумал, что в русском переводе это тоже оказывается не вполне понятно, ясней, пожалуй, звучит по-английски: “Wedemandtherighttoasylumforanyonedeniedhumanrightsofthebasisofa “crimeofstatus”, beitsexwork, genderorsexualorientation”.
Что ж, проблемы были, как я начинал понимать, действительно непростые, вникать в них, конечно, следовало более основательно. Однако посещать заседания конференции у меня времени не было. В Брюссель я приехал по приглашению фестиваля «Европалия», который периодически проводится здесь под эгидой бельгийского короля — своего рода демонстрация культурной общности европейских народов. В этом году страной-гостем оказалась Россия. Несколько месяцев по всей Бельгии выступали музыканты, театральные коллективы, проходили разные выставки. У меня были встречи с читателями в Брюсселе, в библиотеке небольшой деревушки Braine-l’Alleud, в университете города Гент. Прославленные туристические красоты достаточно описаны в путеводителях, мне, как всегда, особенно интересно было другое: разговоры, встречи, новые, иногда неожиданные люди.
Конференцию сексуальных тружеников в отеле сменила конференция натовских офицеров. Еще раз можно было наглядно почувствовать, что Брюссель действительно европейская столица. Ресторан по утрам теперь заполняли сравнительно молодые мужчины в мундирах — совсем немногим, казалось мне, можно было дать больше сорока лет. Интеллигентного вида, спортивные, они разительно отличались от пузатых полковников, каких обычно лицезреешь на наших армейских встречах. Я только тут вдруг отметил, что вообще не видел ни в Брюсселе, ни в других здешних городах толстых, накачанных, бритоголовых мужиков, которые до сих пор модны в Москве. На улицах и площадях долго искал взглядом полицейских, увидел нескольких у королевского дворца и возле мэрии — форма их была совсем неприметная. И уж нигде не было видно привычных у нас охранников, тем более с автоматами.
В Генте, студенческом городке, где велосипедов больше, чем автомобилей, я, заглазевшись на башни, чуть не столкнулся с каким-то велосипедистом. «Не хватало приехать в Бельгию, чтобы попасть здесь под велосипед», — пошутил я. «Тем более под полицейский», — откликнулся мой бельгийский спутник. Оказывается, здесь и полицейские разъезжают на велосипедах. Время спустя мне показали на улице мужчину, он шел, держа за руки двух маленьких детей. «Это наш министр труда», — сказал мне спутник.
Вот когда действительно ощущаешь разницу — когда вглядываешься в людей. И поневоле покачиваешь головой, слыша разговоры о том, что Москва все больше подравнивается под мировые столицы.
Я продолжал думать об этом в Брюссельском аэропорту. Оформление, досмотр — все здесь проходило несравненно быстрей и проще, чем в Москве. Мое внимание привлекли стоявшие впереди два молодых хасида, с ухоженными пейсами, в лапсердаках и черных шляпах. Ясно было, что они должны были на досмотре эти шляпы снять. Я ожидал, как они это сделают — оставаться без головного убора им же не полагалось. Почему-то сразу не пришло в голову, что под шляпами у них оказались кипы. Конечно.
«Нет, все-таки не надо забывать, какие произошли перемены», — немного развеселившись, продолжал я думать уже в самолете. На телевизионном экране стрелка показывала по географической карте: мы уже пересекли границу России. И вспомнилось, как я в 1988 году впервые летел на Запад, в ФРГ, и не по экрану — глядя в иллюминатор, определял: мы уже не в Советском Союзе, уже не в Польше, уже не в ГДР. Все! Теперь меня в случае чего не вернут, я на свободе! Я не собирался оставаться в ФРГ, знал, что вернусь, но все равно было это чувство: после всех хлопот о разрешении выехать, хождения по инстанциям, после контроля — я хоть на время в свободной стране.
И тут же вспомнилось противоположное чувство, когда я за год до того возвращался из Чехословакии через Польшу, пересекал советскую границу. Пограничники с овчарками на вспаханной полосе между рядами колючей проволоки, таможенник подозрительно спрашивает, нет ли у меня «литературки». Лозунг: «Добро пожаловать в социалистический лагерь!»
Другие времена, что говорить. Но о том, что Москва все-таки еще не Брюссель, напомнило первое же впечатление в аэропорту: встречающая девушка с плакатом: «VIP-зал». Ни в одном западном аэропорту я такого, помнится, не встречал. Там, наверное, такого и быть не может.
Чьи это слова?
В Бельгию я впервые попал, когда меня в качестве стипендиата (в приглашении это называлось «лауреата») пригласили поработать на вилле Мон-Нуар (Mont-Noir). Располагалась вилла во Франции, но, как мне сказали, метрах в двухстах от бельгийской границы. На месте этой виллы находился когда-то дом Маргарет Юрсенар, сам он в прежнем виде не сохранился.
На второй же день после приезда я решил прогуляться в Бельгию. Пошел не по автомобильному шоссе, а какими-то окольными тропками, среди огородов. Раз-другой спрашивал дорогу у встречных — мне доставляло удовольствие спрашивать по-французски. Ответы я не всегда улавливал, но достаточно бывало пояснительной жестикуляции. Вволю поплутав, я наконец вышел в небольшой городок. Надписи, магазинные вывески были здесь по-французски и по-фламандски. «Это уже Бельгия или еще Франция?» — спросил я прохожего. Он взглянул на меня озадаченно. «Это Бельгия». — «А где граница? Я не заметил границы». — «Здесь нет границы». — «Но где-то она была? Я хотел ее посмотреть». — «Не знаю. Посмотрите, может быть, там».
Мои вопросы, думаю, произвели на местного жителя не меньшее впечатление, чем мой французский.
Бывший пограничный пункт (Frontière) я, кстати, почти случайно увидел время спустя — на небольшом домике это слово красовалось в качестве вывески пивной «FrontièreJupiller»
Каждый день после работы я шел погулять, по Франции или заодно по Бельгии. У дороги табличка: Ingangvorbiden (проход запрещен) — значит, уже Бельгия. Французы бы написали: issuedefense. Старый фахверковый дом с камышовой крышей. Над полем неподвижно завис жаворонок, крылья время от времени трепещутся. Вдруг вертикально пикирует вниз, зависает уже почти над землей. Поля ухожены, в загонах коровы и лошади, возле каждого дома блестящие автомашины, и не одна. Уже зеленеет хмель. Крестьянин косит на тракторе луг, другой рядом ворошит сено двузубыми вилами. Рабочие штаны на помочах, светлая шляпа — персонаж Брейгеля. Он свой «Сенокос» писал, может, где-то неподалеку. Увидел меня, идущего в одних шортах, машет приветливо рукой. Я машу в ответ. Бельгийские поля не отличишь от французских. Участки размежеваны, наверно, лет 500 назад, никто уже не станет с такими вот вилами драться за землю. Разве что за сбыт продукции, но тут уже обращаются к своим правительствам.
Хотя история здесь, конечно же, всюду о себе напоминала. Французские города с голландскими названиями. По этим местам гулял Тиль Уленшпигель. Дюнкерк во Франции, Ипр в Бельгии — о каждом можно было бы многое рассказать, с каждым связаны печально известные события. Повсюду еще сохранились бетонные бункеры. Кладбища с ровными рядами солдатских крестов.
С холма, на котором располагается вилла, открывается прекрасный вид. Пастбища, группы высаженных деревьев, крыши крестьянских домов цвета обожженной глины и почти такого же цвета пашня, зелень всех оттенков, церковные шпили небольших городков. А далеко на горизонте, километрах в 30, — терриконы бывших шахт, тоже теперь горы, часть природного пейзажа. И спокойный, неподвижный воздух над всем пространством. В парке, окружающем виллу, время от времени появляется стайка щебечущих экскурсантов, все больше пожилых: седые букольки, светлые легкие куртки. Переговариваются — читают надпись у входа в мое обиталище, тычут пальцами в окружающий пейзаж. Всë — объект интереса и любования. Я возвращаюсь с прогулки, прохожу мимо туристов, достаю из кармана ключ и вхожу, чувствуя взгляды спиной — спиной достопримечательности.
Вокруг деревенская уравновешенная, благополучная жизнь. Чувствуется, как чужды этой жизни развлечения, извращения, вкусы больших городов, а ведь это большая часть Франции, во всяком случае по территории. В книжном магазине ближнего городка мне показали мои книги. Спросил, покупают ли. Нет, не особенно. В самом деле, зачем здесь читать? И о чем писать? Вечерами включаю ТВ — новости такие же спокойные, житейские. Ну, иногда наводнения, где-то выборы, где-то террористический акт. Россию не упомянули ни разу, в газетах тоже про нее ничего нет.
Как-то, включив телевизор, я попал на знаменитую игру «Кто получит миллион». Человек задумался над вопросом: кому принадлежат слова «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»? Выбор между именами: Сталин, Маркс, Троцкий, Ленин. Ответ давал 500 000 Fr. И человек сдался — не стал отвечать. Он уже выиграл 300 000, боялся потерять. До этого были вопросы о каких-то киноактерах, телеведущих — это он знал. Человеку на вид было за 40. Значит, так изменилось поколение? Не только у нас, во Франции, думаю, тоже еще недавно все знали про Маркса, Энгельса, «Коммунистический манифест».
И еще раз, но уже по-иному, я ощутил свою принадлежность к другому поколению, когда французские знакомые повезли меня в городок Херцеле (Herzele) показать необычное кафе “Desorguels”. Все оно целиком представляло собой как бы музыкальный ящик: спрятанные за стенами старинные органы беспрерывно играли танцевальную музыку. Мой спутник, музыковед и писатель Филипп Боссан (PhilippeBeaussant), провел меня «за кулисы» — за одну из стен. Полки в тесном простенке сплошь были заставлены раскладными картонными книгами с названиями танцев на корешках. Хромой старик-служитель по очереди доставал их, разворачивал и, почти не допуская паузы, вводил первую страницу с пробитыми дырками между крутящимися валиками. Штырьки, попадая в отверстия, программировали мелодию для скрытого музыкального механизма, включались трубы, клавишные инструменты, барабаны.
Посетители кафе, молодые и пожилые, пили за столиками вино и пиво, иногда выходили танцевать. Танцы были, соответственно, давние, начала теперь уже прошлого, а может, конца позапрошлого столетия. Кадриль, полька, еще какие-то — французские названия мне были незнакомы. Танцующих это ничуть не смущало, они топтались под эту музыку так же, как делали это под современную. Я оставался за столиком, похлебывал свое пиво.
И вдруг уловил знакомый ритм — вальс. Это я умел. Но танцевать никто почему-то не выходил. Я решил пригласить сидевшую рядом молодую женщину. Она отказалась: «Я этого не умею». Так же ответила еще одна. Только юная дочка моих знакомых вышла со мной. Она вальс тоже не танцевала, но ее можно было вести. Другие понемногу выходили вслед за нами из-за столиков, однако топтались по-прежнему, игнорируя не слишком удобный ритм.
Я оказался в этом зале, видимо, единственным, кто еще умел — помнил — вальс. И почувствовал себя действительно в другом времени. Не в том, из которого доносилась антикварная музыка.
Варварство!
В Швейцарию я был приглашен на фестиваль Рильке. Этот фестиваль устраивается раз в два года в маленьком городке Сьерре (Sierre), в 2006 году тема его была «Рильке и Россия». В местном музее демонстрировалась выставка «Рильке — Цветаева — Пастернак», их тройственной переписке были посвящены многие выступления. В самом Сьерре поэт, по сути, не жил, останавливался лишь проездом, но совсем неподалеку можно было посмотреть знаменитую башню Мюзо (Muzot), где им были написаны «Дуинские элегии» и «Сонеты к Орфею». Сейчас в башне живут другие люди, это довольно мрачное на вид средневековое строение, потолки в жилых комнатах низкие: люди в Средние века были ниже нынешних. Непонятно, почему поэт облюбовал это не самое удобное жилье. Побывал я и на могиле Рильке, в Рароне (Rarogne). Поэт был похоронен у церковной стены, вне кладбища (священник заявил, что он не католик), рядом несколько уже совсем недавних могил. Сама церковь на скале живописна необычайно, и вид сверху великолепен.
Но опять же — что описывать туристические достопримечательности и красоты! Меня, литератора, и здесь больше всего интересовало, как в этой неправдоподобно прекрасной стране живут люди, как зарабатывают, какие у них проблемы. Я расспрашивал об этом новых знакомых, у некоторых побывал дома.
В соседнем городке Сион, где жила переводчица одной из моих книг Клэр де Морсье, я впервые за несколько дней увидел швейцарского полицейского. Клэр захотела по пути купить мне открытку с видом города, остановила машину возле магазина и, увидев тут же полицейского, вышла к нему. Я знаю, сказала она, что здесь останавливаться нельзя, но у меня в машине писатель из России, я хочу купить ему открытку.
Полицейский взял у нее деньги, сам пошел в магазин и сам принес мне открытку в машину.
Каковы, однако, в Швейцарии полицейские, вновь и вновь покачивал я головой, каковы здесь отношения с полицейскими! И о чем тут мог бы писать литератор, есть ли тут вообще проблемы?
Я очередной раз завел этот полушутливый разговор, прогуливаясь по Сьерре с профессором Жоржем Нива. Вдруг он, усмехнувшись, показал мне впереди плакат, вывешенный возле ящика с местной газетой. «ВАРВАРСТВО!» — прочел я издалека кричащие крупные буквы. Тревожная местная новость. Значит, и здесь все-таки что-то бывает.
«ВАРВАРСТВО! — прочел я снова, приблизясь. — На вокзале найдена повешенная кошка».