Роман. Вступление А. Ливерганта
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 8, 2007
«Широк человек…»
В послесловии к воспоминаниям своего отца Барни Панофски, героя «Версии Барни» канадского прозаика Мордехая Рихлера (на родине его называют на английский манер Ричлер), его старший сын Майкл пишет, что у отца были в жизни две излюбленные идеи. Первая — что жизнь абсурдна, и вторая — что нет на свете ни одного человека, который был бы способен понять другого. Майкл своего отца явно недооценивает, хотя жизнь и герою, и его создателю, писателю хорошо известному в Канаде и США и мало известному у нас, и впрямь видится сплошным абсурдом.
Излюбленных идей у главного героя, конечно же, куда больше двух, да и не такой уж Барни Панофски циник и человеконенавистник, за какового себя выдает и каким видится другим. Классическая реплика Дмитрия Карамазова «широк человек, слишком даже широк» рассчитана, кажется, именно на таких, как Барни, в котором чего только не намешано. Он и ерник-острослов, которому на язык лучше не попадаться, — и до трогательности преданный друг. Он и жуир, бонвиван — и нежнейший (в третьем, правда, браке) муж и отец. Он и продюсер низкопробных телесериалов, выведенный в романе друга юности стяжателем, «денежным человеком», — и книгочей, который, по обыкновению немного кокетничая, утверждает, что с большим интересом читает журнал «Либерти», чем Толстого или Конрада. Он и интеллектуал — даром что сын еврея-полицейского (чем не оксюморон!), — и внук ритуального резника, прибывшего в начале прошлого века, как и родители Рихлера, в Монреаль из восточно-европейского местечка. А еще – заядлый хоккейный болельщик, который не пропускает ни одного матча «Монреаль Канадиенз» и даже на собственной свадьбе не находит себе места, так как не знает, с каким счетом ведет любимая команда. А еще – большой любитель выпить, подраться в баре и станцевать чечетку; такого, утверждает его благонравный тесть, и за приличный стол-то не посадишь: эпатировать, дразнить, разыгрывать друзей и родственников — любимое занятие Барни. А еще, при всем своем язвительном уме и напускном цинизме, — человек он, в сущности, ранимый, не уверенный в себе, временами даже по-детски наивный.
«Широк» — в отличие от сходных трагифарсовых исповедей Сола Беллоу и Филипа Рота – и сам роман. Перед Мозесом Герзагом, героем одноименного романа Сола Беллоу, и Портным, героем романа Филипа Рота «Жалобы Портного», такими же, как и Барни Панофски, еврейскими интровертами и его ближайшими литературными родственниками, у главного героя книги Рихлера есть, по крайней мере, одно безусловное преимущество. В отличие от истерика Портного, раскрывающего на четырехстах страницах душу писхоаналитику, и университетского профессора Мозеса Герзага, который, как и Портной, жалуется на жизнь – правда, не психоаналитику, а своим корреспондентам, коллегам, родственникам, знакомым, а заодно и литературным героям и историческим личностям, — Барни Панофски описывает свою, по его же собственному выражению, «никчемно растраченную» жизнь весело, иронизирует и издевается больше всего над самимже собой, в чем, должно быть, и состоит секрет его обаяния. Вокруг Мозеса Герзага и Портного мир разряжен, герои Беллоу и Рота на переднем плане, все остальное – где-то на периферии. Мир же, окружающий Барни Панофски, напротив, насыщен, даже перенасыщен и социальным, и человеческим, и собственно литературным материалом.
Социальным романом бальзако-драйзеровского образца «Версию Барни» можно назвать лишь с натяжкой, хотя жизнь главного героя сопряжена со многими значимыми событиями прошлого века, проходит на пестром фоне истории Канады, Америки, Европы прошедшего столетия. Довольно экзотический – если смотреть на него сегодняшними глазами – быт еврейского рабочего квартала в Монреале 40-х, совпавший по времени с детством героя. Эстетические и любовные искания заокеанской молодежи в Париже 50-х, совпавшие с его юностью. Отголоски войн в Корее, во Вьетнаме, в Алжире. Взрыв послевоенного национализма, которого не удалось избежать даже лояльной Канаде и от которого пострадал и отец героя, долгое время тщетно искавший работу, и автор книги: еврей Рихлер в пятидесятые годы был лишен права преподавания в университете. Памятные события американской истории середины века: убийство Кеннеди, негритянские и молодежные бунты, Уотергейт. Студенческие волнения в Монреале 60-х, в которых, впрочем, участвует уже не сам Барни, а его антипод-сын: Савл лишен спасительного отцовского скепсиса, он — радикальный марксист, ярый приверженец независимого Палестинского государства и независимого Квебека. Тема Квебека, к слову, занимает в «монреальском» романе особое место: Барни вспоминает исторический референдум 30 октября 1995 года, когда до самого конца оставалось неясным, выйдет или не выйдет строптивая франкоязычная провинция из состава Канады. Все эти и многие другие события Барни Панофски пропускает через себя, выступает как свидетель, чаще же — как сторонний, ироничный комментатор.
Еще более заметное место занимает в романе литературная и окололитературная жизнь и, соответственно, люди искусства, их нравы. Многие герои книги становятся – еще при жизни, как бездарный и претенциозный, к тому же нечистый на руку Терри Макайвер, или после смерти, как художник-авангардист Лео Бышински, «чьи образчики мазни» окажутся спустя полвека в нью-йоркском Музее современного искусства, и первая жена героя Клара Чернофски, клепто- и эротоманка, манерная художница и поэтесса, страстная почитательница Уильяма Блейка, — авторами модными, именитыми, изучаемыми. Книга Рихлера – это, среди прочего, и «роман с ключом». За Кларой Чернофски, Терри Макайвером, Лео Бышински или за ближайшим другом Барни Бернардом «Буки» Московичем, своей неприкаянностью, охотой к перемене мест и неодолимой приверженностью к наркотикам чем-то напоминающим битника и писателя Джека Керуака, скрываются, надо полагать, реально существовавшие люди, подобрать «ключ» к которым, распознать их прототипы может стать занятием и увлекательным, и познавательным. «Литературен» роман и в том смысле, что по его страницам щедро рассыпаны многочисленные литературные ассоциации, аллюзии, цитаты, ссылки то на Сэмюэля Джонсона и Гауптмана, то на «Илиаду», то на Максима Горького и «Песнь о Роланде», отчего, впрочем, книга Рихлера вовсе не становится трудночитаемой, требующей от читателя солидной подготовки. Претензия романа – как и его героев — на интеллектуальность не более чем фикция, литературная игра.
Словом «игра» определяется и жанр романа Рихлера, и его творческий метод, и raisond’etre главного героя. Рихлер тяготеет к трагифарсовому письму, роман написан в лучших традициях англо-американской литературы смеха — не случайно автор стал лауреатом престижной в Канаде премии имени замечательного юмориста и теоретика юмора Стивена Ликока. Рихлер-Панофски владеет юмором на любой вкус – броским, изысканным, «черным». «Версия Барни» изобилует остротами, шутками, каламбурами, пресмешными, далеко не всегда приличными историями и наблюдениями, злыми и меткими карикатурами, читается как «современная комедия», обширная галерея современных каприччос — ловчил, проходимцев, жуиров, пьяниц, продажных политиков, оборотистых коммерсантов, графоманов, подкупленных следователей и адвокатов, чудаков, безумцев, экстремистов. Больше же всего от едкого сатирического дарования Рихлера достается, как это обычно и бывает, его соотечественникам. И в этом отношении «Версия Барни» и другие книги Рихлера, этого неустанного комического исследователя еврейского Монреаля, можно поставить в один ряд с романами уже упоминавшихся Сола Беллоу и Филипа Рота, новеллами Бернарда Маламуда и Исаака Башевиса Зингера. Взять хотя бы тихий, мирный незаметный – и насквозь коррумпированный благотворительный фонд «Общее еврейское дело». Или же Вторую Мадам Панфоски и ее родителей, состоятельных, «умеющих жить» еврейских обывателей с «запросами» — это трио, тоже своего рода «общее еврейское дело», — едва ли не самая большая удача автора «Версии Барни».
Рихлер виртуозно владеет словом, причем не только английским: «Версия Барни» — это прямо-таки вавилонское столпотворение, где в ходу и французский, и испанский и идиш, и иврит, и франко-английский, на котором говорят в двуязычном Монреале, и еврейско-английский, на котором изъясняется отец героя. Автор «Версии Барни» с равным успехом, как и положено большому писателю, «гримируется» под наркомана и следователя из полиции, под гостиничную шлюху, высоколобого интеллектуала и местечкового еврея. Особенно же удаются Рихлеру перевоплощения литературные. Чего стоит, например, мемуарный опус «О времени и лихорадке» «живого классика» Терри Макайвера (очевидная аллюзия на Томаса Вулфа: “OfTimeandRiver” – “OfTimeandFever”). Рихлер – имитатор настолько искусный, что эту ядовитую пародию на мемуарно-дневниковую прозу, как, впрочем, и другие стилизации, которых в романе немало, поначалу, пока прием не обнажается в полной мере, ничего не стоит принять за чистую монету…
«Так и не смог сегодня утром вчитаться в «Смерть в рассрочку» Селина…» — начинает со свойственной ему снобистской претензией Макайвер свой мемуар. Вчитаться же в текст Мордехая Рихлера, уверен, большого труда читателю не составит. Все дело в том, что «Версия Барни» – роман не только нравописательный и сатирический, социальный и интеллектуальный, но еще и детективный…Но мы уже забегаем вперед. «Стоп. Заносит», — как сказал бы в этом случае Барни Панофски.
А. Ливергант