Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 7, 2007
Л. Костюков[1]
О книге Дейни Джойи «Голос в полдень» (РОССПЭН. М., 2007)
Книга известнейшего американского поэта, эссеиста и литературного деятеля Дейни Джойи представляет собой свод избранных его стихотворений и подборку статей о проблемах современной поэзии. Начнем со стихов.
Они очень хороши, и переводы точны — насколько можно требовать точности от перевода. Но отчего-то врезается в сознание и остается в памяти все-таки то, что можно пересказать: история, мысль, в крайнем случае яркая метафора, образ. Русские переводы Дейни Джойи все же — перефразируя Мандельштама — не входят в кровь современной русской поэзии и не меняют ее состав. Наверное, я жду невозможного — исключая случаи, когда за перевод берется национальный поэт первого ряда, да еще и избегает точности, стремится к переложению, а не к переводу (то, что маркируется, например, «Из Гейне» или «Из Паунда»). И все же позволю себе уточнить впечатление.
В поэтическом контакте, состоявшемся именно как поэтический контакт, слово чудесным образом преображается. Мы все равно не сумеем окончательно разобраться в устройстве чуда (на то оно и чудо, а не фокус), поэтому храбро приблизимся и приглядимся. Из спектра значений слово в поэтическом контексте, как правило, уверенно выбирает одно, при этом его условная, знаковая природа как бы исчезает; возникает абсолютное, мгновенное единство слова, звука и предмета. Откуда поэт берет эти слова — уже несомненная тайна творчества, и дальше мы не шагнем. Только заметим, что в этот момент интуитивного выбора перед творческим субъектом расположен практически весь космос слов его языка. Свобода автора не детерминирована ни заданным сюжетом стихотворения, ни темой, разве что ритмом. Сама идея стихотворения еще подвижна, и если вдруг обретенное слово неожиданно поворачивает или даже выворачивает наизнанку первоначальный замысел, поэт (как правило) доверяет слову и побеждает неизвестным себе способом. А теперь реконструируем ситуацию перевода — и поймем, что она устроена принципиально иначе. Здесь заранее известен итог и противопоказана абсолютная свобода — поэтому и не преображается слово. Более того, без полного, органического знания языка первоисточника я даже не могу судить, было ли слово преображено в оригинале.
Теперь о более простых вещах. Допустим, поэт (именно здесь) говорит нейтрально, нефорсированно, из пяти возможных синонимов выбирая самый распространенный. Хороший переводчик улавливает это и точно воспроизводит интонацию и словарь. Американский поэт начала ХХI века пишет (именно это стихотворение) верлибром, как пишет большинство его коллег. Переводчик переводит верлибром. Но правильно ли это во всех отношениях?
Вопрос звучит по-дурацки, согласен. Если перевести верлибр пятистопным ямбом, товарищи по цеху заклюют, да и мой брат критик удивится. И все же…
Допустим, в современной японской пьесе студент Барсуко приходит на вечеринку в белой рубашке, черном костюме и бабочке, как все. Допустим, этой пьесой заинтересовался московский театр и поставил ее. Как сцены из японской жизни? Думаю, нет, да и с отечественными физиономиями это обратилось бы в затянувшуюся шутку. Как одеваться актерам? Наверное, студенту Барсукову примерно как всем – и на сцене, и в зале. Возвращаясь к стихотворению: по-хорошему его стоило бы перевести тем стихотворным строем, каким пишет большинство, чтобы стертость, безразличность, непафосность авторского тона проявилась и на этом уровне. То есть в Рязани или в Уфе – скорее пятистопным ямбом. А в сегодняшней Москве – никак, потому что превалирующего строя нет.
В русском стихосложении верлибр – все еще чуть-чуть модернистский ход, все еще (негромкий) вызов. Верлибр не возникает по умолчанию. Поэтому рассеянное, задумчивое русское стихотворение, написанное верлибром, мгновенно распознается как переводное. Потому что наш поэт если глубоко и искренне задумается, если ему в этот момент все равно, как и каким строем писать, он бессознательно обратится к просодиям, усвоенным в детстве. А если никакая живая просодия не возникает по умолчанию, значит, здесь принципиально иная ситуация письма. Некоторые стихотворения, возможные в Америке, здесь сейчас невозможны. А предъявленные как переводные воспринимаются со смешанным чувством – то ли не сейчас, то ли не отсюда.
То есть, говоря шире, иноязычный поэт использует некий стихотворный арсенал, и каждое его средство имеет некий культурный смысл. В русском языке заведомо есть соответствующий арсенал, но его средства имеют другие культурные смыслы, как бы отбрасывают другие тени. Что переводить – средство или смысл?
Повторяю, все эти мысли возникли у меня по мере чтения переводов стихотворений Дейни Джойи (и с грехом пополам оригиналов). А во второй части книги я обнаружил его статью как раз о проблеме перевода. Дейна Джойа сетует на своих коллег, переводящих Данте, Шекспира, Гёте и т.д. унифицированным американским верлибром. Безобразие, да. Я соглашаюсь на девяносто процентов (еще месяц назад согласился бы на сто). Я верю Дейне Джойе, что попытка такого перевода обернулась полным поражением. Но теперь я понимаю пафос самой попытки, адаптации языкового средства.
Из Дейни Джойи я узнал, что называют в США «новым формализмом». Оказывается, это стихосложение посредством метра и рифмы. Каково? Мое удивление было сродни изумлению нового русского из анекдота, который в начале девяностых съездил в Америку и узнал, что «их хваленые доллары – это наши баксы».
Мы привыкли думать, что раз англоязычная поэзия отошла от Шекспира дальше, чем наша от Пушкина, то она олицетворяет наше будущее. Смерть силлаботоники и полное перерождение (чтобы не сказать вырождение) поэзии, замена ее эссеистикой в столбик. Вместе с тем Толстой, Достоевский и Чехов явно не аутсайдеры современной им мировой прозы. Поэтические системы соотнести не так легко, но все же вряд ли Мандельштам, Ходасевич, Заболоцкий или Г. Иванов на века отставали от европейских коллег. Дружба Пастернака, Цветаевой и Рильке; одновременные открытия новых стилистических ходов Вс.Некрасовым и его немецкими собратьями-авангардистами – все косвенно опровергает теорию «опережения». Американский новый формализм наводит нас на такую мысль: что, если бесстройный верлибр – лишь болезнь национальной поэзии, переживаемая в легкой или коматозной форме? Тогда, если вспомнить кирпичеобразные антологии русского верлибра примерно двадцатилетней давности, мы просто прошли пик этой болезни раньше и мягче заокеанских коллег.
Сразу оговорюсь, чтобы меня не посчитали безнадежным ретроградом. Не всякий верлибр плох и не всякая силлаботоника хороша. Но, по-моему, плох верлибр как установочная стратегия письма (а не как ситуативный выбор), потому что проистекает из глубокого и искреннего непонимания значения строя в искусстве. Так многие не понимают, зачем в художественной прозе вымысел, когда в непридуманной жизни есть все эмоции и сюжеты, только вертись и фиксируй. Действительно, понять это непросто (как, впрочем, и теорию относительности, и генетику, и кибернетику). Но не стоит отрицать то, чего ты не понимаешь.
Вернемся к Дейне Джойе, на сей раз к публицистической части его книги. Здесь он дает нам великолепные образцы жанра программной статьи.
(В России, заметим, он почти не представлен. Программными становятся с течением лет эссе, критические, литературоведческие произведения (Адамовича, Тынянова, Жирмунского, Бахтина). Программно-погромные статьи писались в СССР от имени власти, что лишний раз дезавуировало жанр. В общем, в качестве программной статьи, написанной именно в этом жанре по-русски и состоявшейся, мне навскидку вспоминается разве что блоковская «О назначении поэта».)
Дейна Джойа пишет дотошно, но не скучно и не наукообразно; увлеченно, но не запальчиво; эмоционально насыщенно, но сдержанно. По родству интонации вспоминается эссеистика Моэма. Но здесь перед нами не эссеистика.
В статьях Дейни Джойи всегда можно выделить две части. Сперва автор исследует то или иное явление с академической тщательностью, предъявляя не аргументы, а только факты. Потом, когда картина отчетливо выписана, дает оценку явлению со всей недвусмысленностью и доказательной силой. Потом иногда (тоже отдельно) указывает способы выхода из тупика.
У нас принято либо уж разделять эти обязанности по персонам (исследователь исследует, критик критикует), либо сводить воедино, превращая разрозненные фрагменты явления в доводы и яростно полемизируя непонятно с кем. Первое считается хорошим тоном, второе – скорее плохим. Но у нас гораздо чаще утверждают свою правоту, чем пытаются найти истину.
По-моему, тут различие ментальных констант. Наш соотечественник обретает истину интуитивно, в глубине души; там же вынашивает уверенность и сознание собственной правоты. Он знает, что это все равно не выразить в словах и не свести к простым соотношениям понятий. Этим надо скорее заразить ту или иную группу людей, используя нарративные, полемические средства.
Представитель западной цивилизации не до конца верит в собственное озарение, нуждается в его рационализации. Да, на этом пути поверки алгеброй некоторые интуитивные находки придется отбросить, зато те, которые останутся, окажутся очень убедительны для внимательного собеседника.
У Дейни Джойи нет полемических ходов. Для сравнения – у великих Розанова и Бунина полно полемических ходов.
Я не американофил и не считаю, что Дейна Джойа всегда прав. Рационализм иногда приводит его к методологически спорным утверждениям. Например, справедливо замечая, что настоящее стихотворение содержит огромное количество связей, и внутренних, и идущих вовне, в культурный контекст, Джойя по привычке переносит свойства художественного итога на автора и пишет, что поэт должен сознавать все эти связи и учитывать их. Это, повторяю, спорно. Учитывать в момент творческого акта абсурдно, постфактум – бессмысленно. И вообще, надо ли пчеле хорошо разбираться в химии, чтобы производить кондиционный мед? Тем более что история литературы дает нам множество примеров невольных перекличек и неумышленных контекстных связей.
Теперь по существу. В главной своей статье «Важна ли поэзия?» Дейна Джойа исследует ситуацию бытования поэзии в сегодняшней Америке. Поэтическая территория диагностируется им как своеобразная Касталия, совершенно благополучная внутри, но потерявшая какое бы то ни было значение для внешнего мира, и это плохо.
Если подробнее – в США в огромном количестве университетов открылись семинары того, что и по-русски называется creativewriting. Статус признанного поэта практически гарантирует право ведения такого семинара и наоборот. Встроившись в образовательную систему, поэзия обретает твердое финансирование. Разворачиваются издательские программы. Посетители семинаров образуют читательскую и слушательскую аудиторию. Конференции, путешествия, стипендии, гранты. Возникает видимость деятельности, замкнутая внутри профессионального и полупрофессионального круга.
Дейна Джойа зорко подмечает, что количество публикаций важно именно как академическая характеристика. Растворение поэтической среды в университетской прискорбно меняет правила игры. Критика превращается в своеобразные отзывы оппонентов, то есть почти обязательно благожелательна.
Нам уже понятно, что вся история и про нас (литература – внутреннее дело литераторов), и не про нас. Способы социализации поэта в России пока что многогранны, проблема не решена системным образом, что, конечно, хорошо.
У нас если человек пойдет за свои деньги учиться на поэта, например, в Тамбове и получит в итоге диплом поэта, весь этот сюжет воспринимается как насквозь смехотворный. И никакой действенной силы диплом иметь не будет. Каждая деталь здесь ярко иллюстрирует базисные ментальные различия России и Запада.
Все купленное за деньги (образование, красота, любовь, должность) воспринимается как неправедное и неподлинное. Кого надо стране учить на поэта, должна решать страна. И уж денег с него не возьмут. Вот что мы ценим — конкурс.
Тамбов — это не круто. Только Москва. Возникают контуры Литинститута.
Но и в Литинституте в дипломе будет записано: «Литературный работник» — т.е. редактор, рецензент, составитель, издатель, завлит в театре. Никто не берется удостоверять поэта. Ведь тогда все впоследствии им написанное (ну, кроме прозы) мы должны заранее идентифицировать как стихи. Пусть литературный работник (с дипломом или без) напишет стихи – их-то мы и будем удостоверять. Кто «мы»? Другие литературные работники – каждый на своем месте.
Следующая фраза моей статьи настолько опорочена различными глупыми употреблениями, что хочется набрать ее мелким шрифтом. Но я все-таки ее произнесу. По-моему, наша система как-то здоровее…
Дейна Джойа пишет, что литературные семинары конфликтуют с классическими кафедрами английского языка, но выясняется, что различие только во временных акцентах. Классики предпочитают литературу столетней выдержки и крепче, литераторы больше внимания обращают на ХХ век. Но способ обращения с текстом один – анализ.
В том же Литинституте есть лекции и семинары по литературе, в том числе ХХ века (стандартный историко-филологический, извините, дискурс, то же, что и на тысяче филфаков и журфаков по стране), есть семинары по так называемой «текущей» литературе (подход скорее критический), есть творческие семинары, где о стихах или прозе говорится то, что считает важным мастер (то есть то самое трудноуловимое creativewriting).
Дейна Джойа призывает преподавателей поэзии меньше анализировать стихи и больше читать вслух. Конечно же, Дейна Джойа не так наивен, чтобы просто не заметить третьей возможности – говорить, не анализируя. Наоборот, он слишком дальновиден, чтобы призывать к этому тысячи преподавателей. Опыт показывает, что сказать что-то вменяемое о стихах – умение едва ли не более редкое, чем писать живые стихи. Сравнительно узкое горлышко нашей литературной учебы оставляет нам некоторые счастливые привилегии.
Главное же отличие российской ситуации от американской в том, что наша замкнутость имеет другой качественный характер, другую (никакую) систему снабжения, наши поэты не настолько многочисленны; социализированы, повторим, частным образом. Нашим образцом все же скорее является русский Париж, положение (внутреннего) эмигранта, одиночество и свобода. Американский же поэт платит подлинной свободой за иллюзию востребованности – худший вариант.
Я согласен с оценками Дейни Джойи: плохо, что народ отвернулся от поэзии. Но я не спешил бы с практическими рекомендациями. Допустим, пустеет храм. Настоятель горюет. Слегка. Но не меняет порядок богослужения и не привносит в него элементы дискотеки. А если меняет, лично я повременю это одобрять.
Это вроде бы понятно, но кто от кого отвернулся? Согласно Джойе, современная (американская) поэзия от времени и человека этого времени. Чувство перманентной вины перед народом склоняет нас к самосуду. Но тот же Джойа приводит примеры удивительного бескультурья из жизни студентов-гуманитариев. Мы по эту сторону океана можем вспомнить аналогичные истории. Допустим, современный поэт Н. недорабатывает по сравнению с Евтушенко в 60-х. Но почему сегодня Пастернак и Заболоцкий (или Оден и Фрост) звучат тише, чем пятнадцать лет назад? Они-то хуже не стали; вероятно, все-таки дело в читателе.
Мне кажется одновременно деятельной и достойной концепция предпоследнего шага. Поясню ее на примере сегодняшней Москвы. Допустим, какому-то чудаку пришло в голову вкусить современной поэзии. Он приходит в большой книжный магазин и находит соответствующий стеллаж, на котором не слишком много и не слишком мало книг, ровно столько, сколько надо для неутомительного и свободного выбора. Добавлю от себя – есть среди этих книг и очень хорошие. Нужна антология, чтобы получить образцы товаров? Пожалуйста (несколько также на выбор). В некоторых досуговых изданиях анонсируются поэтические вечера. Вход бесплатный. Если набрать в поисковой системе «Современная поэзия» и быстро отбрасывать полную ахинею (без этого навыка вообще не выжить в России), то за пару минут набредаешь на элитные ресурсы. Да что там. Однажды ради эксперимента я заказал Яндексу «хорошее стихотворение» и по первой же ссылке обнаружил (не смейтесь!) хорошее стихотворение.
То есть сегодня в Москве поэзия с помощью добровольных культурных посредников сделала все шаги по направлению к читателю, кроме последнего. Последний, по моему мнению, все же должен по доброй воле делать (или не делать) гипотетический читатель. Другие варианты чреваты для человека искусства потерей лица.
Сразу замечу, что ситуация выглядит иначе применительно к прозе или к российской провинции. Там культуре надо преодолевать то проблему избытка, то недостатка.
Методология Джойи, по-моему, не нуждается в коррекции. Я думаю, что если бы несколько экспертов внимательно прочитали статью «Важна ли поэзия?», а потом на «круглом столе» обсудили ее применительно к современной России, это бы сильно продвинуло нас к улучшению нашего положения.
Пользуюсь случаем выразить искреннюю благодарность составителю книги и переводчику Н. М. Пальцеву, а также остальным переводчикам: Н. А .Казаковой, Г. М. Кружкову, О. А. Куксинской, В. Г. Минушину, Д. В. Псурцеву, В. А. Скороденко и Ю. В. Фокиной.