Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 7, 2007
Перевод Борис Дубин
Меньше нуля[28]
[28] ї AlanPauls, 2000 (перевод сделан по публикации в Интернете)
ї Борис Дубин. Перевод, 2007
На протяжении целой жизни швейцарский писатель Роберт Вальзер (1878-1956) преследует одну высокую цель — увильнуть от литературы. При всей простоте вальзеровский метод — а он заразителен и распространяется через пространства и времена, так что складывается своего рода семейство ослушников (куда входит, к примеру, Кафка, но еще и Звево, Х. Р. Вилькок, Фелисберто Эрнандес[29]) — предполагает оголтелое упорство, которое, в свою очередь, предполагает известную страсть. Речь о том, чтобы всегда заниматься другим. По возможности анонимным, малопонятным, третьестепенным, корпение над которым, обреченное к тому же на тусклый свет чердаков, требует от исполнителя единственной способности — в буквальном смысле слова сойти на нет.
Таланты из Вальзера ключом не бьют. Кроме врожденной, «типично швейцарской», как признавал он сам, неуклюжести, все свои навыки — исполнительность, молчаливую вежливость, искусство оставаться незаметным — он приобретает в Берлине, в школе домашних слуг. Месяц, прожитый среди кандидатов в лакеи, приносит первое профессиональное удовлетворение: покоренный способностью молодого человека не выделяться, некий камердинер берет его на работу в замок своего хозяина в Верхней Силезии, где Вальзер проводит полгода, убирая графские покои, чистя серебряные ложечки, выбивая ковры и во фрачной паре прислуживая за столом надутому семейству аристократов, обращающихся к нему исключительно как к «мосье Роберу». В Цюрихе после неудавшейся атаки на мастерские Эшер-Висс он нанимается слугой в дом еврейской дамы из высшего общества. Потом возвращается в Биль, родной городок в бернском кантоне, где какое-то время бездельничает и совершенно счастлив. «Я жил на чердаке за двадцать франков, вокруг были одни служанки, целый хоровод очаровательных барышень, чей французский облик мне очень нравился». Но деньги на исходе, и, подгоняемый сестрой Фанни, Вальзер перебирается в Берн, где полгода портит себе глаза в кантональных архивах. Не обходится, понятно, и без кафкианского опыта службы в страховой компании, хотя кто здесь кому подражал, сказать трудно. (Говорят, что начальник Кафки в пражской страховой компании обычно сравнивал Кафку с мечтательными героями Вальзера, а с другой стороны, будто это сам Кафка, то ли по свежему впечатлению, то ли еще почему, посоветовал однажды начальнику прочитать «Семью Таннер», вторую книгу своего швейцарского собрата.) Так или иначе, Вальзер при всем служебном рвении был куда бóльшим бродягой, чем Кафка. Он служит продавцом в книжной лавке, секретарем в адвокатской конторе, клерком в двух банках, работает на фабрике швейных машин. Дважды он из-за бедности изменяет Кафке с Бартлби, знаменитым писцом, персонажем Германа Мелвилла[30], и жертвует своим писательским пером — единственным, чем, кажется, он владел, — ради утех бюрократа: редактирует объявления для одного штутгартского журнала и занимается перепиской документов в Бюро учета безработных — конторе, созданной, похоже, специально в расчете на Вальзера. «Там вечерами, — вспоминал Р. Мехлер[31], — сидя на старом табурете под слабым светом керосиновой лампы, Вальзер своим изящным почерком выводил адреса или исполнял подобные мелкие поручения предприятий, ассоциаций и частных лиц».
А что делает Вальзер в редкие свободные минуты, когда не гнет спину и не исполняет чужие приказания? То же, что любой романтический художник: пишет и бродяжничает. Так, в комнатке на цюрихской улице Шпигельгассе, неподалеку от места, где, по его словам, жил Ленин и умер Бюхнер, двадцатишестилетний Вальзер принимается за «Сочинения Фрица Кохера» (1904). Воображая, будто кропает робкие сочинения школьника («Человек», «Осень», «На свободную тему», «Родина», «Наш город» и т.п., всего около двух десятков), он придумывает первого из вереницы своих малокровных героев, Фрица Кохера, студента, умершего молодым, и закладывает основы той неброской, приглушенной, хрупкой и вместе с тем неуступчивой поэтики, когда фраза разворачивается, если воспользоваться сравнением Вальтера Беньямина, с нищенским и величавым изяществом гирлянды. «Нет ничего суше сухости, и самое главное для меня — сухость, нечувствительность», — пишет Кохер, и эта фраза звучит предупредительным сигналом той тактики самоустранения, следуя которой Вальзер выпаривает из своих текстов малейшую примесь фантазии, след любого литературного стиля.
Чуть позже, между 1907 и 1909 годами, в Берлине, Вальзер, в свои тридцать с небольшим, пишет три вещи, собственно и принесшие ему славу незамеченного художника: «Семья Таннер», «Помощник» и «Якоб фон Гунтен», известный так же под названием «Институт Беньямента». Называть их романами нелепо, но, главное, грубо: перед нами книги, где нет ни отточенности, ни законченности, но где тем не менее ничто не вызывает тоски по названным статьям повествовательного законоуложения. Это личные, автобиографические документы, они лишь слегка переиначивают факты, но главное в них — даже не правда, которую они в себе заключают, а тот затертый, рутинный, безличный вид, какой они ей придают. Сестра Вальзера, обожаемая им Лиза, — несомненный прототип Хедвиги, самоотверженной учительницы из «Семьи Таннер»; в «Помощнике» нетрудно разглядеть многие подробности того периода, когда Вальзер служил в Веденсвиле[32], а руководимый господином Беньямента институт, воспитывающий «нулей без палочки, круглых как мяч», — сколок с берлинской школы, где юный Вальзер обучался ремеслу слуги. Но какой смысл в этих отсылках, цепляющихся корнями за предыдущую жизнь автора, по сравнению с той странной формой жизни, которую дарят страницы его книг? Как и Кафка, Вальзер чаще всего говорит и пишет о себе, но его многословие живет одним — неумолимой волей к самоуничтожению, парадоксальной и, вероятно, несбыточной мечтой стать никем, меньше чем никем — простым нулем.
Теперь о бродяжничестве. Еще один метод Вальзера в том, чтобы всегда иметь в запасе надежное убежище, экстренный выход (или вход), которым писатель воспользуется в случае, если возведенные его трудами ограждения от мира уже не сработают. Это убежище, многократно востребованное немецкой романтической традицией, — психлечебница. В конце двадцатых годов уволенный за дерзкую выходку Вальзер покидает свою нору и, заново открыв привлекательность Берна и писательства, бросается исполнять многочисленные заказы зарубежных газет и журналов. Результат — умственное переутомление. Его донимают сны с раскатами грома, эхом чьих-то голосов и тянущимися к его горлу руками, от которых он в ужасе просыпается. Так он делается фанатиком пеших прогулок. Без устали шагает днями и ночами. Однажды он выходит из Берна в два часа ночи и к шести утра достигает Туна, с наступлением вечера поднимается на гору Низен, где опустошает банку сардин, заедая их хлебом, затемно возвращается в Тун, а к полуночи снова оказывается в Берне. «И все это, понятно, пешком», — комментирует он. Один из его пеших подвигов — марш-бросок Берн — Женева с ночевкой в Женеве и возвращением на следующее утро в Берн. Пока Вальзер открывает для себя, «до чего трудно писать хорошие путевые рассказы», обычно заказывавшая ему материалы газета «Берлинер тагеблатт» присылает своему автору письмо, где рекомендует «на полгода приостановить работу». Вальзер буквально остается пустым, «как печь, в которую прекратили подкладывать дрова». Он не щадит себя, напрягая «мозговые оболочки, от которых не добьешься ничего, кроме чепухи». В конце концов Вальзер решает покончить с собой, но не может по-человечески завязать скользящий узел. Сестра Лиза привозит его в лечебницу Вальдау[33]. У ворот Вальзер спрашивает ее: «Мы правильно поступаем?» Лиза не отвечает.
В Вальдау Вальзер попадает в 1929 году, ему пятьдесят один. В 1933-м его в принудительном порядке перевозят в психлечебницу Херизау, где двадцать три года спустя он умрет. В Херизау его находит скромный благодетель художников Карл Зеелиг[34], он хочет опубликовать написанное Вальзером. Так начинается череда посещений, конец которым положит только смерть и которые подробно описаны в меланхолической книге «Прогулки с Робертом Вальзером», где бродяжнический лиризм Жан-Жака Руссо (еще одного швейцарца) соединяется с умением слушать, присущим Эккерману[35]. Благодаря Зеелигу мы знаем, до какой степени жизнь в приюте становится для Вальзера раем послушания, идеальной экосистемой, позволившей ему довести до совершенства обычную политику уклонений и проволóчек. По утрам Вальзер вместе со служащими приюта занимается уборкой; вечерами, в часы обязательного труда, раскладывает на три отдельные кучки чечевицу, бобы и каштаны или клеит бумажные пакеты. «При этом он старается успеть сделать как можно более высокую стопку пакетов и ворчит, когда ему мешают, — пишет Зеелиг. — В свободное время он любит читать пожелтевшие иллюстрированные журналы или старые книги». По свидетельству директора приюта, доктора Пфистера, Вальзер за все годы ни разу не проявил склонности к художественному творчеству. «А как же писательство?» — спрашивает заинтригованный Зеелиг. «Нелепо и жестоко требовать, чтобы я писал и в лечебнице», — отзывается Вальзер. По его словам, он может писать только на свободе, а пока он здесь, нечего и думать о том, чтобы снова взяться за перо. «У меня сложилось впечатление, что вы не очень-то желаете этой свободы!», — замечает Зеелиг. «Никто здесь ее мне не предлагает. Значит, надо ждать», — парирует Вальзер. Зеелиг настаивает: «Вы и в самом деле хотели бы покинуть лечебницу? <…> И вы действительно начали бы снова писать?» Вальзер: «На этот вопрос есть лишь один ответ — оставить его без ответа».
Эта совершенно кафкианская сцена, среди прочего, помогает понять, что о вальзеровскую веру разбивается любой сплав сострадания и тяги к отверженным. Случай Вальзера, как и Кафки, пробуждает участие разве что в литературных знаменитостях да сердобольных дамах. (Вальзер о еще одной вечной жертве, Гёльдерлине: «Уверен, что в последние тридцать лет жизни он вовсе не был так несчастен, как это нам в один голос описывают профессора литературы. Возможность спокойно мечтать в уголке, не чувствуя каждую минуту, что ты кому-то что-то должен, какое же тут мученичество? Это люди почитают его за мученика».) В читателях он, напротив, пробуждает ужас, восхищение и смех — внезапный и безудержный хохот, который срывает с места и переворачивает вверх дном все вокруг. Много лет должно пройти, прежде чем кто-нибудь, листая страницы Макса Брода о Кафке, наткнется на отрывок, где Брод описывает взрывы хохота, которыми встретили первое чтение «Процесса» на публике. И прежде чем тот же неоценимый душеприказчик Брод году в шестидесятом вспомнит день, когда Кафка влетел к нему в дом, как знаменем размахивая «Якобом фон Гунтеном» Вальзера, и пустился читать его вслух страницу за страницей, единственный раз решительно прервав чтение «громким и долгим смехом».
Если верить хронологии, Вальзер сначала писал, а потом «сошел с ума». Но его проза в корне меняет такое представление. Его тексты, кажется, написаны по выходе из психлечебницы — человеком, который втягивает голову в плечи и очень медленно, словно боясь напороться на собственные кости, пытается связать то, что оборвала катастрофа. То и дело теряющая нить, впавшая в детство проза Вальзера продвигается от слова к слову осторожно, с деликатностью того, кто сломал руку и рука эта несколько месяцев была в гипсе, так что полностью онемела. Вальзеровские предложения отличаются безукоризненной, слегка галлюцинаторной правильностью примеров, приводимых в учебниках иностранного языка: это проза выздоравливающего после болезни. В этом смысле состояние нуля, которого добивался Вальзер, есть не столько падение и деградация, сколько завоеванное упорством плато — ничейная зона, где уже ничего нет, но где тем не менее все возможно. Этим объясняется нередкое идеологическое раздражение критиков, сталкивающихся с книгами Вальзера: чтó скрывает «Якоб фон Гунтен»? Восторг перед тоталитарной властью или призыв к сопротивлению? А «Помощник»? Можно ли найти роман более консервативный и вместе с тем более подрывной? Ноль — это нечто правильное, выхолощенное, бесцветное, но способное проявлять чудовищную гибкость: «Он может бунтовать и повиноваться, молиться и сквернословить, стелиться перед кем-то или напрочь с ним порывать, кривить душой или говорить правду, заискивать или чваниться. В душе у него, как у каждого из нас, уживаются самые разноречивые чувства». Как мелвилловский Бартлби, Вальзер-ноль (никто, всякий) отнюдь не беспомощен: он — сама возможность. Ничего не желая, он отказывается ото всего: единственное, чего он хочет, это быть здесь, в ничейной зоне, в снегах неразличимости, и возвещать о том, что вот-вот произойдет.
«Снег — мотив довольно однообразный», — сказано в сочинении юного Фрица Кохера об осени. 25 декабря 1956 года по дороге на Санкт-Галлен Роберта Вальзера находят на заснеженном поле под бледным вечерним солнцем, бледным, по словам Зеелига, «как малокровная девочка».
(2000)
[29]Итало Звево (1861-1928) – итальянский писатель, автор романов «Дряхлость» (1898), «Самопознание Дзено» (1923) и др.; Хуан Родольфо Вилькок (1919-1978) — аргентинский поэт, прозаик и переводчик итало-швейцарского происхождения, в 1955 г. переехал в Италию, перешелна итальянский язык; Фелисберто Эрнандес (1902-1963) — уругвайский писатель. Названных авторов объединяет затворническая жизнь и одержимая приверженность к собственной, непривычной манере письма, долгое время не получавшей признания.
[30] «Писец Бартлби» (1853) — повесть Германа Мелвилла (рус. перев. см. в кн.: Собрание сочинений в трех томах, 1987, и в Интернете).
[31] Роберт Мехлер (1909-1996) — швейцарский писатель и журналист, автор документированной биографии Вальзера (1966), ряда работ о нем.
[32] В Веденсвиле, на Цюрихском озере, Вальзер служил помощником инженера и изобретателя Дублера.
[33] В этой лечебнице скончался в 1916 г. брат Роберта Вальзера Эрнст, одаренный музыкант.
[34] Зеелиг начал посещать Вальзера в Херизау в 1936 г.
[35] Иоганн Петер Эккерман — с 1823 по 1832 г., до смерти Гёте, был его помощником и написал книгу «Разговоры с Гёте в последние годы его жизни» (рус. перев. 1981).