Рассказ. Вступление Игоря Померанцева
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 5, 2007
Сергей Цейтлин[1]
«ЧЕЛОВЕК С АКЦЕНТОМ»
Сергей (Serge, Sergio) Цейтлин родился в Москве. Семилетним мальчиком приехал в Америку. Вырос в Нью-Йорке. Живет в Венеции. Пишет по-английски. Первая книга вышла в переводе на итальянский. По-английски издавались его эссе. Теперь один рассказ публикует по-русски «Иностранная литература». Герои психологической и исповедальной прозы писателя — иностранцы, чужаки. Они любят путешествовать: по Италии, Греции, Испании. Один из почитаемых им писателей — Лоренс Даррелл, космополит англо-ирландского происхождения, человек средиземноморской культуры. Из всех материй Сергей (Serge, Sergio) предпочитает воду: это его почва.
Я познакомился с молодым писателем в Праге. Мне кажется, я знаю, кто он по национальности, хотя демографы пока ее не определили. У Сергея — сотни тысяч соотечественников. Им под тридцать или слегка за тридцать. Это дети эмигрантов, невозвращенцев, беженцев из Восточной, Центральной, Балканской Европы. Они выросли в Нью-Йорке, Лондоне, Париже, Берлине. Я называю их «люди с акцентом». Нет, они чисто говорят по-английски, по-французски, по-немецки и почти так же чисто на языке родителей, но акцент у них есть — психологический. Мне нравятся эти «люди с акцентом». Они — послевоенное поколение. На их отрочестве оборвалась «холодная война». Они элегантно дрейфуют между культурами, бросают якорь где заблагорассудится. Друг друга распознают с полуслова. Всех любят и при этом над всеми стебаются. «Проблемы молодежи» к ним не имеют отношения. Антиглобалисты забрасывают яйцами офисы ООН и ЕС, разбивают витрины «макдоналдсов», ломают кордоны полицейских, поносят президентов и премьер-министров. Мимо. «Люди с акцентом» — вот естественные агенты глобализации. Такие люди жили в Европе и прежде — их называли космополитами, но никогда их не было так много и никогда прежде наднациональная бюрократия — международные консорциумы, банки, союзы, фонды, трибуналы — не играла столь важной роли.
В новелле Сергея (Serge, Sergio) «Венецианская записная книжка» герой говорит, что путешествия начали утомлять его, увиденное больше не воспринимается как открытие, предметы и лица не остаются в сознании, а ведь совсем недавно буквально все впечатывалось в память! Эти «отпечатки» не пропали, не стерлись. Они — в прозе.
Игорь Померанцев
«Madame… Je suis malade».[2]
Эти слова француженка передала полицейским, которые спросили ее, не сказал ли что-нибудь молодой человек до того, как упал перед ней?
Паром перевозил туристов с Крита на остров Санторин. Путешествовали они больше парами и группами. Попутчики были у всех; вероятно, только молодой человек, умерший в тот вечер, странствовал в одиночку.
Он был без багажа, у него не нашли даже карты. Но афинского инспектора еще больше озадачило то, что при покойном не было никаких документов, и, следовательно, определить, кто он и откуда приехал, не представлялось возможным. Не обнаружили ни бумажника, ни паспорта, ни билета до какого-либо другого города.
Он определенно не был французом: свои предсмертные слова он, как уточнила француженка, произнес с акцентом. Точно не критянин и не грек, несмотря на загорелое лицо, он был светлокожим блондином, и к тому же один из членов экипажа припомнил, что объяснял ему по-английски, где туалет.
Когда паром прибыл на Санторин, врач сказал, что причиной смерти послужил сильнейший жар и к тому же обострившаяся язва, недоедание и просто переутомление. Вскрытие также показало, что легкие почернели и сморщились; к моменту смерти они почти не функционировали. На худом теле не нашли ни сыпи, ни повреждений. Француженка, которая сидела рядом с молодым человеком с самого отправления парома, рассказала, что поначалу лицо его было спокойно и очень сосредоточенно. Но где-то в середине пути у него на глаза навернулись слезы, он стал шмыгать носом, смолил сигарету за сигаретой, хватался правой рукой за живот, то и дело вскакивал и уходил. Он ничего не говорил и почти не смотрел на пассажиров. Когда француженка жестом предложила ему винограду, он отказался, чуть дернув верхней губой.
Последнее, что рассказала француженка, пока ее муж нервно чесал в затылке, — перед тем, как упасть на палубу, молодой человек протянул руку в сторону моря. Она так и не поняла, показывал ли он на воду, на небо или на горизонт. Инспектор не обратил на эти слова никакого внимания: во внутреннем кармане поношенного пиджака молодого человека он как раз обнаружил скомканный бумажный пакет из книжного магазина города Ханья.
Расследовать это дело дальше инспектора заставило не чувство долга, а скорее бюрократические порядки. Тем же вечером, брюзжа из-за того, что начальник велел разбираться ему, а не тамошней полиции, инспектор отправился в Ханью, чтобы установить личность покойного.
Инспектор не бывал здесь с тех пор, как окончил колледж. Венецианский порт показался ему теперь чересчур нарядным, сверкающим, ярким — исчезло обаяние старины и заброшенности, когда-то задевавшее в душе инспектора сентиментальные струны. Глядя на свое отражение в воде, он вспомнил, как любил перепрыгивать с камень на камень, как бодрил его запах моря, как прекрасны были неожиданные романтические встречи, которые отчего-то случались, только когда день сменялся ночью или ночь — днем. Отбросив воспоминания и «привыкнув» к новому облику порта, он отправился на поиски книжного магазина, куда, по-видимому, заходил молодой человек. Там он описал покойного, показал продавцу его фотографию и вот что услышал:
— Я не могу сказать наверняка, заходил он сюда или нет. Понимаете, инспектор, здесь каждый день бывает человек четыреста. Должен признать, у меня скверная память на лица. Впрочем, был на днях один такой, выкурил тут целую пачку сигарет и ушел — вероятно, за другой пачкой. Опять же, не могу вам точно сказать, тот ли это человек, что на фото, но сходство есть. Говорил он по-английски. У него был такой… блуждающий взгляд, и вид… не очень уж… опрятный, как будто он несколько дней не переодевался. Волосы взъерошены. Его очень интересовал Крит и греческая культура. Он пробыл здесь часа два, листал книги по мифологии, истории, искусству и литературе. Расспрашивал меня о Костасе Кариотакисе[3] и просил рассказать о каких-нибудь современных греческих поэтах. Довольно нервный молодой человек. Он заикался, сказал — жалеет, что не изучал греческий в колледже. Сказал еще, что терпеть не может читать стихи в переводе и что английский — не его родной язык. Он не говорил, откуда приехал, но вроде как собирался в Кносс, чтобы остаться там на несколько недель и самому походить по местам раскопок, без экскурсоводов. Потом он хотел купить вот эту книгу о современных греческих писателях, но понял, что у него не хватает денег. Он стал было торговаться, но я не уступил, он сразу положил книгу на место, отвернулся и стоял неподвижно, глядя на улицу. Через несколько минут снова подошел к полке, вытащил старую книгу — Гиппократа, я даже не знал, что у меня такая есть, — и, не глядя на меня, положил на прилавок три купюры по сто драхм. Потом он немного задержался у порога — как будто этот порог невесть какая редкость — и выбежал. Уж вы простите, но этот тип мне показался каким-то чудным, прямо смешно.
Инспектор поблагодарил продавца и повернулся к двери.
— Ах да, инспектор, — сказал продавец вдогонку. — Он потом зашел вон в то турагентство напротив.
Сотрудница турагентства была вся опутана проводами телефонных и факсовых трубок, как паутиной. Когда инспектор задал ей вопрос, она, вместо того чтобы ограничиться вежливым кратким ответом, пустилась в долгие воспоминания.
— Конечно, конечно. Да. Я очень хорошо его помню. Какая страшная фотография. Он был англичанин. Очень симпатичный, приятный молодой человек. Но не загорелый. Хорошо одет. Коротко стриженные волосы. Но очень стеснительный. Он был такой вежливый. Нет, не заикался, говорил очень отчетливо, вот только в глаза не смотрел. Ему не терпелось поскорее куда-нибудь поехать, но он не мог решить куда. Наконец он попросил меня выбрать ему маршрут. Афины ему были отвратительны, он говорил, что ему там душно и тесно. В Акрополе, мол, тоже нет ничего особенного. Ему больше нравились храмы в Агридженто, в Сицилии, он туда сбежал через два дня после того, как приехал в Грецию. Но ему пришлось вернуться, чтобы осмотреть другие памятники. Олимпия его поразила, но погода, он сказал, там была скверная. И он решил уехать из Греции. Сначала хотел в Лиссабон, потом в Мадрид. Говорил про Лондон, Амстердам, Турин. По дому он совсем не скучал, но где этот дом — не уточнил. Он сомневался, удастся ли ему снова привыкнуть к этому «проклятому» городу — так и сказал. Потом сел и с полчаса размышлял, курил. Я спросила, почему он путешествует один, а затем набралась смелости и поинтересовалась, есть ли у него девушка. Он на меня так странно посмотрел, и в глазах у него была какая-то тоска, усталость. По-моему, он не обиделся, только чуть-чуть смутился. Веки у него задрожали, он скрестил ноги, потом встал, посмотрел вот на эту карту Греции и спросил, есть ли карта Европы. Я улыбнулась, потому что он уже спрашивал о ней. Я ответила, что карты нет. Он спросил о Стамбуле, какая там погода. Потом немного походил по комнате и выбежал на улицу. Я не помню точно, когда это было. Около полудня. Вот и все, инспектор. Но я уверена, это тот самый человек, о котором вы говорите. Как жаль.
Инспектор побывал во всех остальных туристических агентствах и в двух турбюро, но там неизвестного путешественника не видели. Потом он обошел гостиницы, пансионы, даже хостелы — безрезультатно. В сувенирных лавках и магазинах ему тоже ничем не помогли. Инспектор нехотя стал обходить бары, рестораны и кафе, и, к его изумлению, в западной части порта, в последнем прибрежном кафе, возле Морского музея, официант узнал на фотографии молодого человека и с некоторой грустью рассказал инспектору об их встрече.
— Он сел вон за тот столик, ближе всех к воде, и заказал чай. На вид ему было лет тридцать. Он был очень загорелый, выглядел здоровым. На нем была превосходно выглаженная серая рубашка, белые брюки и светло-коричневые сандалии. Он сидел прямо, все время смотрел на море и медленно, не спеша прихлебывал чай.
И чем больше официант рассказывал о молодом человеке, тем заметнее волновался; нижняя губа у него дрожала.
— Посетителей в то утро было немного, так что я мог спокойно его разглядывать. Я подошел, закурил и предложил ему сигарету. Он, не отрывая глаз от моря, махнул рукой — не надо. Я отошел. Через несколько минут он попросил еще чаю. Когда я ставил перед ним чашку, я по-английски спросил, откуда он. Он ответил не сразу, медленно повернул ко мне голову, взял чашку правой рукой, не глядя на нее, и задумчиво сказал: «Из эмпиреев». Я спросил, где это, и он засмеялся. Потом вдруг перестал смеяться, и его лицо снова стало безучастным. Я тоже засмеялся и повторил вопрос. Он ответил, что все мы из одних и тех же мест, что мы всегда там были и всегда будем. Я опять засмеялся и тут же об этом пожалел: он кинул на меня презрительный взгляд. Я зашел в помещение. Минут через двадцать я увидел, что он мне машет, и вышел узнать, что ему нужно. Он заказал пирожное. Я принес, сказал, что меня зовут Никос, и спросил, как зовут его. Он ответил, что у него очень сложное имя, но оно напоминает мое, так что я могу называть его Никос Второй. Я так его и звал. Он похвалил пирожное. Я спросил, что он думает о Ханье. Он ответил, что это обычный город, каких много, что на него не стоит тратить больше нескольких часов. Потом он стал рассказывать о разных городах, в которых побывал: какие ему нравились, а какие он терпеть не мог. Говорил он спокойно, рассудительно. Сказал, что нет людей благороднее испанцев, и еще сказал, что нет ничего лучше в жизни, чем путешествовать одному. Я спросил: «Но если вам пришлось бы выбирать, вы бы поехали с мужчиной или с женщиной?» Он ответил, что женщины невыносимы, потому что им нужно создавать условия, а с мужчинами тоже сложности, потому что они вечно все хотят делать по-своему. Мы все говорили и говорили. Мне почему-то с ним было очень легко. Знаете, инспектор, со мной такое нечасто случается, и я решил показать ему вечером город и предложил сигарету. Он сказал, что не курит, но с большой радостью согласился встретиться вечером. Мне захотелось его угостить, он согласился. Потом — официант еще сильнее заволновался — я… я… я… принес ему выпить… он взял стакан и поставил его прямо на самый край стола. Он посмотрел на этот стакан с задумчивой улыбкой, а потом вдруг тихонько столкнул его со стола. Встал, положил на стол деньги и ушел, как будто меня тут и не было.
Инспектор поблагодарил официанта, сел и заказал кофе. Он понимал, что обошел уже все места, где мог побывать неизвестный путешественник. И вот теперь инспектор пил кофе и пытался разобраться в противоречивых описаниях покойного. Почему продавцу путешественник показался неопрятным, а турагенту и официанту — хорошо одетым? Загорелым — официанту, но не загорелым — турагенту? Почему в книжном магазине он заикался, а в прочих местах говорил не запинаясь? Почему он рассказал продавцу, что собирался изучать Кносс, а потом вдруг решил сбежать из Греции? По словам сотрудницы турагентства, молодой человек так мечтал о странствиях, рвался куда-то уехать. Тут инспектор вспомнил, как сам бредил путешествиями, и начал блаженно воскрешать в памяти свою беззаботную, вольную молодость.
Инспектор сидел в прибрежном кафе и смотрел на море. Медленно поворачивая голову, он понял, что если не спускать глаз с линии горизонта и мысленно продолжить эту линию, она, пройдя через маяк, стены и здания, упрется прямо в вывеску «Горизонты» на узенькой улочке у восточной части порта. Он вспомнил, что проходил по этой улице, но не обратил особого внимания ни на вывеску, ни на лавку, потому что в ней было темно.
Лавка была закрыта в самое горячее время, когда все остальные лавки работали, и это вызвало любопытство инспектора. Он подошел и неторопливо осмотрел через окно едва освещенное помещение. Лавка была набита венецианскими куклами, мечами и кинжалами, игрушками, корабликами, настольными лампами и пистолетами. Он пересек улицу и спросил хозяйку продуктового магазинчика напротив, почему лавка закрыта. Хозяйка словно ждала этого вопроса и принялась взахлеб рассказывать:
— Я сама не знаю, почему лавка закрыта. Я так волнуюсь! Она закрыта вот уже три дня. Такого еще не бывало! Девушка, которая там работает, обычно мне говорит, если она заболела или у нее какие-то планы. Тогда она просит кого-нибудь ее подменить. Она приходит всегда вовремя, очень старательная. И такая красавица! С большими глазами, высокая, стройная. Просто Елена. И вот — никто не знает, что случилось. Пропала, и все. Как в воду канула. Она живет недалеко отсюда. Ходили к ней домой, но ее там не было. В тот день она закрыла лавку рано. Как раз три дня назад. А после перерыва вернулась с молодым человеком. Он приходил в лавку утром. Нет, я его не рассматривала. Они все время были в лавке. Я только слышала обрывки разговора. Признаться вам, я иногда люблю подслушивать, особенно когда она беседует с молодыми людьми. Они говорили по-английски, может быть, часа три, а потом ушли куда-то до конца перерыва. Молодой человек много говорил, был взволнован, настойчив, но не чересчур — ну, вы понимаете. Говорил с большим чувством. Она ему охотно отвечала. Может быть, они и раньше друг друга знали. Иногда он говорил быстро, очень громко, его волнение нарастало будто он речь читал. Но довольно часто кашлял. А еще — заразительно смеялся. И она смеялась. Это было чудесно — я редко вижу ее в хорошем настроении. Мне кажется, он все хотел убедить ее что-то сделать. А одну старуху он даже заставил купить куклу. Кажется, им было ужасно весело. Потом они ушли на перерыв, а через два часа вернулись такие же веселые. Минут через двадцать я услыхала, что они ссорятся. Вообще-то я не видела, чтобы он вернулся с ней, но поняла, что это он. Похоже, вышло какое-то недоразумение, потому что такая девушка никогда никого не обидит. Наконец я услышала, как хлопнула дверь, а когда выглянула наружу, он уже бежал по улице. Немного погодя она открыла дверь, забрала с улицы образцы товаров — вид у нее был грустный-грустный — и через час закрыла лавку. С тех пор я ее не видела.
Инспектор не стал рассказывать хозяйке, зачем он здесь, не сказал и о происшествии на пароме. Он назвался родственником девушки, спросил ее адрес и, получив его, ушел мрачный, погруженный в раздумья.
Солнце поднималось все выше, а венецианский порт сиял все ярче и ярче. Это раздражало инспектора. «Какая безвкусица», — подумал он и отправился по адресу, который ему сообщили.
Он три раза постучал, и, к его удивлению, девушка открыла дверь. Инспектор предъявил удостоверение.
— Я так и знала, что рано или поздно придет полиция, — усмехнулась она.
— Вы всех напугали. Почему вы прячетесь?
— Я плохо себя чувствую и не хочу никого видеть.
— Это из-за молодого человека?
— Какого молодого человека? — Девушка смотрела на инспектора отсутствующим взглядом.
Он показал ей фотографию покойного и объяснил, что случилось. Она опустила голову и пошла на кухню налить себе минеральной воды. Некоторое время она стояла неподвижно и печально смотрела в окно.
— Нет, не из-за него, — ответила она.
— Но он приходил к вам в лавку три дня назад?
— В тот день заглядывали несколько туристов.
— Поймите, если вы скажете правду, вы нам очень поможете. Женщина из дома напротив утверждает, что слышала, как вы с кем-то почти весь день разговаривали. Вы даже ушли с ним на перерыв.
— Я же вам сказала, что разговаривала с несколькими людьми.
— Среди них были заядлые курильщики?
Она помолчала.
— Были? — настаивал инспектор.
— Да-да, инспектор. Я его помню.
— Как его звали?
— Он не сказал. Я обслуживала покупателей, а он все больше стоял у окна.
— Я чувствую, вам неприятно о нем говорить.
— Нет. Дело не в этом. Он… удивил меня и немного напугал.
— Чем?
— Ничем. Просто стоял и смотрел на меня. Внешность у него была совершенно заурядная — не красавец и не урод. Он казался спокойным, даже равнодушным. Возможно, он был из тех людей, которые всю жизнь что-то ищут. Вот как вы, инспектор. Вы чего-то ищете. Сейчас вы смотрите на меня и гадаете, какие у меня были с ним отношения.
Инспектор улыбнулся.
— Потом он помрачнел, как будто понял, что его поиски ни к чему не привели. Я предложила ему стакан воды. Он отказался. Около часа он стоял и молчал. Мне было очень неловко. К счастью, приходили покупатели, и я была занята. Но он все смотрел на меня, что бы я ни делала. Я не могла разглядеть его лицо, потому что в спину ему светил уличный фонарь. Потом я увидела, что он взял пистолет и заглянул в ствол. Положил на место и стал ходить вокруг меня — я в это время стояла на лестнице и раскладывала по полкам новых кукол. Я спросила, что ему надо, но он не ответил.
— Вы уверены, что это был именно он?
— Уверена.
— Он ничего о себе не говорил?
— Ничего.
— Отчего это у вас руки дрожат?
— Инспектор, я плохо себя чувствую. Если бы я что-то знала, я бы вам рассказала.
— И что было дальше?
— Видите ту венецианскую куклу на диване? Она была самая дорогая в лавке. Представляете, сколько она стоит? Он купил ее для меня и ушел.
— С кем же вы уходили на перерыв?
— С моим братом. Он может это подтвердить.
— А кто хлопнул дверью и выбежал из лавки?
— Никто. Ветер был очень сильный.
Инспектор позвонил начальнику в управление и доложил, что все, кого он спрашивал, не только не назвали ему имени покойного или мéста, откуда он приехал, но и давали настолько противоречивые описания молодого человека, что, возможно, имели в виду совсем разных людей. Начальник ответил, что дело можно закрыть.
Вечером, когда паром снялся с якоря и Ханья постепенно стала далеким, дрожащим пятном света в густом темно-синем тумане, инспектор подумал: а каким он сам представлялся тем, с кем беседовал? Был ли он всегда одинаковым или всякий раз иным? Наверно, в каждом из нас — бесконечное множество черт, признаков, причуд и свойств, и все они скрыты и проявляются в зависимости от ситуации. Вот тогда мы порою и ведем себя самым непредсказуемым, необдуманным образом. До чего же загадочное существо человек, и как внимательно нужно приглядываться к нему, подумал инспектор. Потом он выключил свет в каюте и лег спать.