Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 5, 2007
ДАН ПАГИС: ЖИЗНЬ ПОСЛЕ СМЕРТИ[1]
Есть знаменитый вопрос: «Можно ли писать стихи после Катастрофы?» И есть известный ответ: «А завтракать можно?» По-видимому, насчет завтрака — это частный вариант более универсального ответа: «А жить можно?»
Похоже, что за вопросом стоит представление о стихах (а соответственно — и о культуре в целом) как о чем-то, не имеющем прямого отношения к насущным жизненным потребностям. Таким образом, этот вопрос — оттуда же, откуда пришла Катастрофа. Из восстания, переворота против культуры. То, что этот вопрос оказался возможен и популярен ПОСЛЕ Катастрофы, — в концептуальном смысле ничего не добавляет к расхожей мудрости, будто история ничему не учит. Но жизнь пока не уничтожена, и стихи как ее проявление — тоже. См., например, стихотворение «Конец анкеты» Дана Пагиса, который в детстве провел несколько лет, вместе с бабушкой и дедушкой, в нацистском концлагере:
Жилищные условия: номер галактики, номер звезды,
номер могилы.
Вы один (одна) или нет.
Какой вид травы растет наверху
и откуда (пример: из груди, из глаза, изо рта и т. д.).
Имеете право на аппеляцию.
В пустом месте внизу — укажите,
как давно Вы проснулись, а также причины Вашего удивления[2].
Насчет метафизической подоплеки выживания, а в равной степени и о причинах попытки уничтожения существуют его же «Свидетельские показания»:
Нет, нет, они совершенно точно
были людьми: форма, сапоги.
Как объяснить. Они были — по образу и подобию.
Я — был тенью.
У меня другой Создатель.
И он в своей милости не оставил во мне ничего, что умрет.
И я бежал к нему, летел — невесомый, голубой,
примиренный, я бы даже сказал — извиняющийся:
дым к всесильному дыму
без тела и образа.
* * *
Дан Пагис — поэт, филолог, классик современной ивритской литературы. Родился в 1930 году в Буковине, в городе Радауц, в буржуазной семье. Когда ему было четыре года, его отец, инженер, поехал в Палестину: «подготовить почву» для приезда жены и сына, но жена неожиданно тяжело заболела — и через несколько месяцев умерла. Отец хотел взять сына к себе, но бабушка и дедушка, родители жены, жившие в Радауце, были против увоза ребенка в палестинскую «пустыню» из культурной и благоустроенной Европы, идиллического немецкоязычного («австро-румынского») городка, со своим домом, родовым гнездом, где была отдельная комната для библиотеки. Там, в основном в этой комнате, Дан Пагис и провел свое детство, пока в 1941 году не был отправлен с бабушкой и дедушкой в пешей колонне в нацистский концлагерь.
В дальнейшем он не любил разговоров о Холокосте, форсирования темы: видимо, рассматривал этот опыт как «просто» экстремальное проявление ткани существования.
Он и так всегда говорил как бы априори оттуда — из той точки, сферы, где нет речи не о «самом главном» и сама собой разумеется подлинность даже не последнего разговора, а — того, что за ним.
Подлинность и масштаб разговора обеспечиваются все же персональными качествами человека и лишь затем сочетанием обстоятельств. В случае Дана Пагиса Катастрофа имеет, вероятно, не большее значение, чем рождение в то время и в том месте, где он родился: уникальный «куст» великих писателей, поэтов, философов еврейского происхождения в Центральной и Восточной Европе в первой трети ХХ века (Бубер, Кафка, Агнон, Целан, многие другие).
В 1946 году приехал в Палестину по вызову отца. В этот момент Дан Пагис еще не говорил на иврите — языке того мира, где через тридцать лет он стал именем из школьной хрестоматии. В 1946 году его общим языком с отцом был немецкий (отец, как отметил Пагис в своей незаконченной поздней прозе, говорил по-немецки с русским акцентом). Далее — несколько лет жизни в киббуце, учеба в Университете и работа учителем, и еще через несколько лет академическая карьера: профессор средневековой еврейской поэзии в Иерусалимском университете. Книги стихов (в том числе одна из самых популярных детских книжек с каламбурами и собственными рисунками), эссеистика, научные труды. Четырехсотстраничный том полного собрания стихотворений — первое издание в 1991 году, а то, которое сейчас у меня в руках, 2004 года выпуска — восьмое переиздание. Жена Ада, переводчица с польского. Двое детей. Умер в 1986 году.
Каждое стихотворение Пагиса — это странный «трюк», смысловой фокус (в обоих значениях, и игровом, и зрительном). Вроде бы, довольно прозрачная логическая фигура, но с какими-то перепадами и зазорами, как бы между скоростью звука и света… Кажется, он бесконечно, разными способами, разыгрывает, повторяет одно внутреннее движение: переиграть смерть.
То, что ему удалось — ребенком, подростком — во время Второй мировой войны, в концлагере. А затем, что, как оказалось, почти так же трудно — надо было выжить ПОСЛЕ Катастрофы.
Пагиса часто называют в одном перечислении с Паулем Целаном в контексте «Стихи и Катастрофа». Много общего — и происхождение из немецкоязычных карпатских провинций бывшей Австро-Венгерской империи, и «непосредственный опыт» Катастрофы. Дальше близость заканчивается. Принципиальный момент: выбор языка. Настолько, насколько это выбор, а не психофизическая данность. Выбор, если считать, что данность выбирает — тебе — язык.
Поэтические системы Целана и Пагиса разнятся чуть ли не предельно, как два разных способа существования: волшебное богатство слов, звуков, сочетаний у одного — и простота заклинания, дыхательная гимнастика, практика спасения, переходящая в магическую формулу, у другого. Разница примерно такая же, как между, скажем, «Страстями по Матфею» Баха и хасидской — или суфийской — притчей.
При этом у Пагиса сохраняется аура прямого лирического высказывания, иногда оно звучит, не опосредованное ничем, подобно смеху или какому-то ясному умозаключению, возникающему посреди сна.
Язык Пагиса повествовательно-прост. Текст — ситуация, где соединена безвыходность, то есть отсутствие перспективы внешнего движения, и чрезвычайная воспаленная активность внутреннего. Движение внутри стихотворения, «сюжет» — это обычно попытка ориентации, в поисках выхода — выживания — понимания. Действие происходит внутри мира, из которого выйти не то чтобы совсем невозможно, но — не сейчас и не так. Не исключено, что ты уже давно вышел, но еще не понял этого, или не поймешь никогда.
Возникают аналогии с Кафкой. Но, как и с Целаном, отличие определяет язык. Что стоит сразу же за словом, с чем оно в первую очередь связано? У Кафки это немецкая литература, европейское культурное пространство. Пагис пишет на иврите, и в силу известных исторических причин первый ряд ассоциаций, встающих вокруг слов, — библейские. Почти нет опосредующих звеньев между тем «текстом» — и создающимся сейчас. Первый ряд ассоциаций — не вообще-литературные, не обще-культурные, а прямо метафизические. Здесь шанс психологического выживания (в том смысле, о котором мы говорили выше). Но произносится это в контексте современного литературного действия, в общепринятом понимании. Создается поле взрывного напряжения (со всех сторон). Единственное промежуточное звено — средневековая еврейская поэзия; ей Пагис и посвятил свое «академическое» внимание.
В конечном счете в поле этого напряжения высвечивается каждая уникальная самоотдельная составляющая. Примерно то же, что с заповедником немецкого конструктивистского стиля «баухауз» в Тель-Авиве: строительство города совпало с расцветом «баухауза» — 20-30 годы, а архитекторы были беженцы из Германии: в Германии после 1945 года не осталось целостного комплекса зданий этого стиля — и несколько лет назад ООН объявила центр Тель-Авива заповедником «баухауза»… Немецкий или немецкоязычный, центрально-европейский мир сохранился в заповеднике сознания Дана Пагиса. А его поэтика неразрывно связана с духом иврита. Нет грани между тем, что происходит с человеком, и циклической поступью Книги Бытия и Песни Песен. Вот пример — чуть ли не самое короткое стихотворение Пагиса:
Написано карандашом в запечатанном вагоне
Здесь в этом эшелоне
я Ева
с сыном Авелем
Если увидите моего старшего сына
Каина сына Адама
скажите ему что я
[1] ї Александр Бараш, 2007
[2] Первые два перевода стихотворений Дана Пагиса, приведенных в данном тексте, были опубликованы в альманахе «Авторник», 2003, вып. 9.