Вступление Анатолия Гелескула
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 4, 2007
ФЕДЕРИКО ГАРСИА ЛОРКА[1]
В первом сборнике Лорки — «Книге стихотворений», по юношески чувствительной, даже местами сентиментальной, озорным диссонансом вдруг возникает макабрический пейзажик. Отнюдь не зловещий и почти жизнерадостный:
Сейчас на горе далекой
наверно играют в кости
покойники — им так скучно
весь век лежать на погосте.
Перевод В. Парнаха
Само это имя — Федерико Гарсиа Лорка — как занавес трагедии. К несчастью, герой и рок, гений и злодейство столкнулись не на подмостках, как в пьесах Лорки, а на родине поэта, и театр был театром военных действий со всей свирепостью, присущей гражданским войнам. Сейчас, семьдесят лет спустя, гибель поэта по-прежнему кажется прологом испанской трагедии, первого акта трагедии всемирной. Кровь, пропитавшая землю, не высохла — и до сих пор проступает на страницах Лорки. История забрызгала стихи кровью и по-своему расставила акценты, выделив одни мелодии и приглушив другие, словом — заставив нас читать иначе, чем при жизни поэта. И очевидно, что гибель опустила траурную тень на облик художника и на всю его жизнь, целиком заполнив ее предчувствием и предвестием этой гибели. Но современники знали и запомнили Лорку другим. Один из них, Мануэль Висенс, дома, в семейном кругу, постоянно видевший Лорку с друзьями, свои полудетские впечатления подытожил кратко: «Они были молодыми и веселыми».
Две сценки, уцелевшие в семейном архиве, написаны Лоркой в начале двадцатых в Студенческой резиденции. Два слова о самой Резиденции. Этот студенческий кампус при мадридском университете был задуман и создан испанскими просветителями Франсиско Хинером де лос Риос и Альберто Хименесом Фраудом как некая Академия без академизма. Одним из первых обитателей Резиденции стал будущий нобелевский лауреат поэт Хуан Рамон Хименес; тополя, которые он привез из Соснового ручья, родного селения на андалузской окраине, и посадил на Университетском холме, шумят и поныне. Собственно, в Студенческой резиденции (то есть «общежитии») за небольшую плату мог селиться кто угодно и черпать там новейшие сведения в любой области, от политэкономии до метафизики. При общежитии были театральный, концертный и лекционные залы, где выступали знаменитости тех лет, от великого Альберта Эйнштейна до невеликого, но одно время модного Андре Бретона. Там читали лекции Мария Склодовская-Кюри и Анри Бергсон, играла Ванда Ландовска, выступали Равель и Стравинский. Обитатели Резиденции селились и сходились не по корпоративному признаку, а по интересам или просто по дружбе. Так обстояло и с кругом общения Лорки. Сальвадор Дали учился в Академии изящных искусств (правда, изгонялся оттуда дважды и, подобно Чапаеву, академии не кончил). Луис Бунюэль учился инженерному делу, а «вечный студент» Гарсиа Лорка вообще ничему не учился. Все трое были с характером. Мадридские проделки Бунюэля порой опасно соприкасались с уголовным кодексом, а Дали даже умудрился угодить в тюрьму — за глумление над государственным символом (пинал означенный символ, а конкретно — от нечего делать гонял по улице пустую консервную банку цветов испанского флага). Отцов основателей Резиденции искренне любили и уважали: при встрече с почтенным Франсиско Хинером Лорка, как школьник, воровато прятал недокуренную сигарету. Но вообще с авторитетами обращались вольно, да и друг с другом особенно не церемонились. По-своему красноречив такой, например, сугубо бытовой эпизодик. В студенческой забегаловке за столом Бунюэль и Лорка. Бунюэль с арагонской прямотой сообщает: «Послушай, такой-то говорит, что ты педик». Оскорбленный Лорка со словами «Между нами все кончено» идет к двери. Бунюэль, догнав, кладет руку на плечо: «Завтра я с ним дерусь». Остается добавить, что Бунюэль был чемпионом по боксу. И «такому-то» завтрашний день явно не сулил радостей, даже со скидкой на то, что спортивный кодекс чести запрещает (по крайней мере тогда запрещал) боксерам употреблять свое искусство в быту.
Но помимо житейских разборок были вещи посерьезней. В конце 20-х студенческие волнения и закрытие университета стали началом революции, которая покончила с военной диктатурой и смела монархию. Это трудное время отразилось позже, в других драматических набросках Лорки. А в публикуемых сценках макабрический черный юмор, заставляющий вспомнить «Бобок» Достоевского, прежде всего антиклерикален. Это чувство сближало испанских интеллигентов, потому что коренилось в народном сознании. Хуан Рамон Хименес писал: «Испания — страна целиком земная и поддельно религиозная. Не христианская, а католическая». В Испании католицизм стяжал недобрую славу — и не столько фанатизмом и репрессиями, в чем протестанты ему ничем не уступали, сколько своей слаженной мощью. Церковь была не только единственным идеологом власти, но могущественным картелем; еще в XVI веке инквизиция, помимо геноцида, заправляла даже экспортом зерна и мяса. А в XIX, когда после революционных потрясений тучные испанские монастыри лишились земельных угодий, церковь целиком и весьма успешно переключилась на финансовые операции. Возник даже труднопереводимый слоган: "Eldineroescatolico" (в переводе на язык родных осин это звучало бы как «Барыш православен»). Понятно, что торгующие во храме не прибавили авторитета духовной власти.
Студенческая резиденция была наследницей Института свободного просвещения. В 60-х годах XIXвека, когда после революции, недолгой республики и долгой реакции власть и церковь снова завладели университетами, возникло и выстояло первое в испанской истории независимое учебное заведение, полностью светское. Пример заразителен, и постепенно другие учебные анклавы начали отделяться от церкви и государства. Студенческая резиденция унаследовала от Свободного просвещения его четыре заповеди: свобода мысли, свобода знания, свобода убеждений, свобода совести. И его девиз: "Veritasliberabitvos" («Истина освобождает»).
Друзья Лорки по Студенческой Резиденции прожили долгую и яркую жизнь. Дали на склоне лет в числе прочих маскарадных причуд изображал из себя кондового католика. Луис Бунюэль до конца оставался в жизни и творчестве стойким антиклерикалом. А Гарсиа Лорке не суждена была долгая жизнь, он ушел из нее молодым.
…Пробьет мой час, — писал за три столетия до него Франсиско де Кеведо —
И та душа, что бог обрек неволе,
та кровь, что полыхала в каждой вене,
тот разум, что железом жег каленым,
утратят жизнь, но не утратят боли,
покинут мир, но не найдут забвенья,
и прахом стану — прахом, но влюбленным.
Таким ушел и остался в памяти Федерико Гарсиа Лорка.
Современники вспоминали, что он удивительно читал стихи, а еще лучше пел. Но как-то не удосужились записать голос. На групповых фотографиях он старательно, с неловкостью провинциала, смотрит в объектив, на любительских — задумчив, серьезен, грустен. Но иногда улыбается мальчишеской, лукавой улыбкой. Какой-то отсвет этой улыбки сквозит и в потусторонних сценках времен его студенческой молодости.
ТЕНИ
Драматическая поэма
Сцена первая
Старинный сад. Унылый речитатив воды. В задумчивых деревьях беглые наброски тумана. Появляются Тени.
Первая Тень. Если не против, передохнем в саду.
Вторая Тень. Почем ты знаешь, что это сад?
Первая Тень. По запаху былой воды и тихому воздуху.
Вторая Тень. Я ничего такого не чувствую.
Первая Тень. Ты, сколько тебя помню, только и знаешь, что спрашивать. Запоздалая привычка!
Вторая Тень. Я растерян. И честно говоря, до сих пор кажется, что я салат. Вечная жизнь ужасна!
Первая Тень. Пора бы сосредоточиться!
Третья Тень. Бог мой, вы были салатом?
Вторая Тень. Дорогой призрак! Хуже смерти нет ничего, даже жизнь. Во-первых, нельзя ни есть, ни пить, пока не утратишь зубы, губы и прочее…
Третья Тень. Вы правы, ох, как вы правы! Все такое потустороннее! Эфирный окорок, эфирные персики…
Вторая Тень. А вкус один!
Третья Тень. Что и бесит!
Вторая Тень. Когда я стал, как вы слышали, салатом… Кошмар! Такая мука, когда рвут листья и вгрызаются в твою белую сердцевину! Ох, вечную жизнь не перескажешь… Господи, как было хорошо, когда я мыкал ее человеком!
Третья Тень. И ведь самое ужасное — гадать, чем станешь… Меня это пока миновало, и потому еще тягостней… Хотя, по совести, я готов быть кем угодно, лишь бы не этим вечным ничем.
Вторая Тень. Дружеский совет — оставайтесь тенью, сколько хватит сил. Знали бы, каково стать салатом и хрустеть на зубах заезжего стряпчего или многодетного настоятеля.
Третья Тень. Не мне судить. Но, между прочим, компанию мне составил ваш министр и всю дорогу распевал, кстати, недурно. И на моих глазах превратился поочередно в огурец, тыкву и под конец — не поверите! — в мыльный пузырь.
Вторая Тень. Плачевно, что и говорить… Но знаете, дорогой призрак, я, признаться, совершенно спятил. Ничего не понимаю! Какую тень ни встретишь, у каждой свой нрав и свой устав. На последней стоянке я столкнулся с чудаком, все еще верившим в Бога!
Третья Тень. Наверняка выкормыш Конгрегации святого Луиса Гонзаги[2].
Вторая Тень. Вряд ли. С ними я тоже встречался, эти не верят ни в чох, ни в сон и ни во что, особенно когда прибывают сюда. И предстают, так сказать, перед ликом.
Третья Тень. Перестаньте, друг мой! Счастливчик Гонзага парит сейчас в облаках вольной птицей!
Вторая Тень. Это уж как кому повезет! Сумей выслужиться!
Третья Тень (саркастически). Чем только ни тешатся на земле!
Вторая Тень. До поры до времени, приятель, до поры до времени!.. (Вспоминает.) Я, к примеру, служащий в Министерстве финансов, и жалованье, конечно, нищенское…
Третья Тень (перебивая). А я пэр Франции!
Вторая Тень. Поздравляю, только незачем подкручивать усы, здесь мы все одинаковы…
Третья Тень (сквозь зубы). Одинаковы, да не все!
Вторая Тень (вспоминает). Господи, остаться бы там! Проспект Алькала! Дон Матео Сагаста!..[3] Это еще при нем было… Перевелись политики, такого больше не дождемся… Боже мой, как хорошо жить! Даже при нищенском окладе! Но однажды я проснулся от дикой боли, глаза выкатились и шевельнуться не могу. Провалялся в постели, адски мучась, пока утром — будь оно проклято! — не вошла ко мне женщина, разбитная и бойкая на язык, с гнилыми зубами и ржавой зазубренной косой. «Послушай, Перес, — сказала она почти ласково, — пора это старое мясо отдать бедным червям на кухню, что-нибудь да сгодится, а ты немножко полетаешь по иным мирам для новых впечатлений… В конце концов, для испанцев и смерть — развлечение. Ваша разбойничья натура должна возбуждаться на краю бездны. Даже странно, что испанцы не захватили и не колонизировали преисподнюю!» — «Мадам, — говорю, заикаясь, какие там колонии и злодеяния, дело давнее…» — «Еще чего! — восклицает она страшным голосом. — Куда Колумбу до генерала Мартинеса Кампоса![4]» Тут она вскакивает и начинает расхаживать по комнате, сбивчиво бормоча: «Решено, ты должен посетить луну. Да, именно луну. Или лучше Сириус, там тоже неплохо… Нет, готовься повидать луну». При виде щербатой гильотины я возопил: «Не хочу на луну, лучше министерство финансов!» — «Идиот! — гаркнула она. — Как и все испанцы!» — «Мадам, — молил я, — Взгляните — ну какой из меня турист! Не убивайте, подождите, хоть пока выйду на пенсию!» — «Нашел отговорку!» — буркнула она… И вдруг я узнал в ней моего столоначальника, умершего пару дней назад; у покойника было такое жуткое выражение, словно он собирался сказать: «Перес, вы опять опоздали…» Позже он превратился в Альфонса XII[5] и Фраскуэло[6]… Все плыло в красном тумане, потом удар, полная бесчувственность и где-то далеко-далеко шелест голосов: «Бедный Перес, бедный Перес!..» Самое удивительное, что я тут же, ничего не сознавая, стал салатом, натерпелся — не дай бог никому, и в итоге — перед вами бродячая тень, которая тоскует по площадям Бильбао и стихам Нуньеса де Арсе[7].
Третья Тень. Это делает вам честь!
Вторая Тень. Таков наш жизненный крах, который уносим с собой.
Третья Тень. Терпение, друг мой, терпение! Возможно, что-то еще повидаем. Есть у меня смутная надежда, что встретимся и с Богом.
Вторая Тень. Дожидайтесь.
Третья Тень.Нельзя же блуждать вот так, ни туда, ни сюда. И превращаться то в огурец, то в баядерку. Я отчасти доволен, потому что должен сознаться, не верил в иную жизнь. Вы не представляете, как мне стало хорошо, когда любовник моей жены всадил мне пару пуль на дуэли, и я очутился в невиданном саду с нарядными балеринами и накрахмаленными дипломатами, а хорошенькая ангелица с подкрашенными губками и картонными крылышками пролепетала: «Месье, вы уже тень и вечность будете проводить в облаках, так что позаботьтесь о вашем ревматизме…» Это было так неожиданно и так трогательно!.. Я ведь материалист. Вольтерьянец! А теперь чуть-чуть, но верю, что Бог, может быть, и существует.
Вторая Тень. Меньше пыла! Я вставал на коленки и верил в рай — иначе бы выгнали из канцелярии! — и в ангелов, и в архангелов верил, и в прочие силы небесные, и что мой благочестивый писк услышит Святая Троица, и так далее, и тому подобное… И нате вам — скончался, чтобы стать салатом. А ведь это Бог — или кто он там — за меня решил. Осенило.
Третья Тень. Успеем еще впасть в уныние… Пока что вопреки ожиданиям здесь неплохо… Единственное, чего недостает — понимаю, звучит неуместно — так это женщин. Нет ничего прелестней, отрадней и утешительней женщины!
Вторая Тень. Побывав салатом, я о них и думать забыл.
Третья Тень. Укроемся под деревьями. Сами знаете, что сулят наши туманы, сейчас заморосит.
Тени теснятся под ветвями ив и эвкалиптов.
Третья Тень. Ближе к стволу, там не так сыро.
Четвертая Тень. Господи, как устал! Доканали эти переходы и перелеты! И главное, не выпьешь чаю, здесь никто его не пьет. Что за неотесанная публика!
Пятая Тень. Вот именно!
Четвертая Тень. Чай — насущный продукт цивилизации.
Пятая Тень. Наинасущнейший. Есть Бог или нет, меня не заботит. Был бы чай!
Четвертая Тень. И вдоволь.
Пятая Тень. Пусть даже без сахара.
Четвертая Тень. Чай и следует пить без сахара. Сахар его портит и просто губит. Вся прелесть чая в нежном привкусе мха… и…
Пятая Тень. И земли.
Четвертая Тень. Простите, не земли, а лимона.
Пятая Тень. Сейчас уже не припомнить, а пить хочется.
Четвертая Тень. И ревматизм бы меньше мучил.
Пятая Тень. У меня так ноют ноги, так ноют!
Четвертая Тень. И у меня… Не смешно ли? Какие еще ноги? Мы бредим?
Пятая Тень. Действительно, бредни.
Первая Тень. Господа Тени! Только что прибыл гонец из иных миров, и сообщил, что видел Христа в каком-то закутке, отгороженном от беспредельности, и Тот ему заявил, что не может попасть домой к Отчему престолу. Поскольку Отца знает только по имени. И настойчиво просил, если набредем на дорогу, немедленно Его известить.
Третья Тень. С таким проводником, как ты, протянешь ноги. Которых нет.
Вторая Тень. В этом лабиринте любой застрянет.
Первая Тень. Господа Тени, призываю всех набраться терпения! Уверяю, что в конце концов мы наткнемся на Царство Божие.
Дряхлая Тень. И никогда туда не попадем. Так и будем слоняться взад вперед…
Первая Тень. Чем я виноват? Вечное блаженство не от меня зависит.
Вторая Тень. Для блаженства мне бы хватило Мадрида.
Третья Тень. А мне Парижа.
Пятая Тень. И чашки чаю.
Четвертая Тень. Кончится тем, что всех нас обзовут жалкими ревматиками.
Первая Тень. Прошу тишины. Что там за шум?
Третья Тень. Это душа вон из той пешей компании свалилась на Землю, чтобы воплотиться.
Первая Тень. И чья ж она?
Третья Тень. Испанского министра, того, что недурно пел. Я знал его и довольно близко.
Первая Тень. Дайте взглянуть! Куда она упала?
Вторая Тень. Куда-то в Андалузию.
Пятая Тень. В Андалузии чай не пьют…
Первая Тень. И во что она воплотится?
Третья Тень. Происходит зачатие. Будущий ребенок вырастет поэтом.
Первая Тень. Наверняка прескверным.
Вторая Тень. Не сомневаюсь.
Первая Тень. Что ж, пойдем искать дорогу; может, на сей раз больше повезет… Зови отставших.
Четвертая Тень. Какая тоска!
ИЕГОВА
Облачный занавес. Картонные кулисы подкрашены розовым (такого же бледного оттенка, как ленты, которыми украшают мертвых младенцев). В центре две средневековые скамьи и модное кресло с маркой валенсийской фабрики. В глубине сцены фанерное дерево с жестяными яблоками, на дереве — змей из зеленого муслина (желательно электрифицированный для световых эффектов в момент апофеоза).
Трубы (из окаменелых ртов). Тататаааа-тататаа!
Голос. Не услышит!..
Трубы. Татата-тааа!
Появляется Иегова, надутый и недовольный, в сопровождении дряхлого ангела с выцветшим лицом и крыльями, трачеными молью.
Ангел. Здесь вы отдохнете. Погода приятная.
Иегова.Аааапчхи!
Ангел. Не повредил ли вам душ?
Иегова. Слишком холодный, я наверняка простудился.
Ангел. Перед сном натру вас мазью со скипидаром… Будьте крайне осторожны, на таких высотах и в вашем возрасте насморк очень опасен. Вспомните бедного Михаила архангела.
Иегова. Ужасный конец! За всю мою долгую жизнь не видел такой пневмонии. Ни мое всемогущество, ни лекари из преисподней не смогли вырвать его у смерти. (Зевает.) А-ах!..
Ангел. Устали?
Иегова. Скучно, как в раю.
Ангел (подмигивая). Между прочим, у нас три новеньких ангелицы, весьма аппетитные… Не предстать ли им перед вашей августейшей особой?
Иегова (вздыхая). Эх, если бы раньше, когда не было этих морщин и я решал уравнения с тремя неизвестными, самые головоломные. Сейчас и шевельнуться лень… Да и предстанут-то с накрашенными губами. В годы моей молодости никто не красился. Стали подражать людям — вот и вырождаемся напропалую. Подражание губительно.
Ангел. Вы совершенно правы. Но теперешние ангелы вроде бедняков — глаз не поднимают…
Иегова (ворчит под нос). Не удивительно. Мы уперлись головой в потолок. Экая тоска!
Далекая труба. Тоска-а-а!
Ангел (продолжая наушничать). Бродят, опустив очи долу, и заглядываются на людишек… Виноват, на ваши образы и подобия!
Иегова (в сторону). Я лицо подставное, посредник. Возражал хозяину, да его не переспоришь, мальчишка с причудами… (Громко.) Вопреки всему мы должны держаться древних устоев!.. Ты, к примеру. Зачем отпустил усы? Кто тебе велел носить парик?
Ангел (испуганно). Господи…
Иегова. И почему от тебя так несет? Прежде от моих ангелов веяло философией, метафизикой, поэзией… моей любовью… А теперь разит одеколоном. В лучшем случае… Бездуховность! Суетность!
Змей (загораясь изнутри). Суета сует!
Иегова. Выключи свет и не скрипи, как старая балясина!
Змей (погасая). Старая балясина…
Иегова (располагаясь в кресле). Как раз вчера, когда я занимался гимнастикой по твоему совету, перед моим облаком толпились юнцы в кордовских шляпах, а один даже в костюме тореро. Такое, клянусь Собой, терпеть нельзя!
Ангел. Должно быть, андалузские великомученики. У них последнее время приступ патриотизма. Вам не докладывали, что позавчера бык святого Луки проснулся с двумя бандерильями?
Иегова. Как?!
Ангел. И что святой Фома заказал себе цилиндр?
Иегова. Какая наглость! Не говоря уж о гигиене!
Ангел. Кроме того, святой Христофор сейчас на ринге, а святой Георгий на теннисном корте.
Иегова (яростно). Цыц! Цыц! Задыхаюсь… (Заходится кашлем).
Ангел (бережно хлопая по спине). Будет, будет! Скушайте эту карамельку с ментолом, и сразу полегчает.
Иегова (сморкаясь и кашляя). Ах, где вы, блаженные дни Синая? Счастливые дни, когда загоралась Неопалимая купина!
Ангел (уныло). Ну да, тогда ведь еще не было спичек…
Иегова. Злосчастная тайна огня! (Вытирает глаза.) Мне надоело метать бисер! Я отдал всего себя! Всего! Я сжег себя и набит золой! Уже не могу вколачивать звезды! На своих плечах я принес беспредельность — и беспредельность пошла прахом! (Терзает волосы.)
Ангел. Это человек ее прикарманил и называет иксом.
Иегова. Какая разница!
Эхо. Разница, разница, разница…
Глубь сцены заполняется святящимися зигзагами.
Иегова. Но беспредельность цела, она там, за этим жутким потолком, который нас раздавит.
Ангел. Тише, ради Господа!
Иегова. О мои возлюбленные звезды! Знаю, знаю, Венерой сейчас лупят в мяч дюжие ангелы… Однако, должен признать, как ни жаль, успехи человечества; твои карамельки с ментолом полностью уняли кашель.
Ангел. Успехом человек обязан вам! И выражает признательность вязаными кальсонами и… (игриво приближаясь) и пирожными…
Иегова (впадая в детство). Пирожное, пирожное! Хочу пирожного!..
Входит лакей с двумя рядами золотых пуговиц на крыльях и подносит Иегове блюдо, полное сладостей.
Иегова (причмокивая). До чего вкусно! До чего вкусно!
Ангел. Не удивительно, что мы подражаем людям.
Иегова (неохотно кивает). Если бы не беспроволочный телеграф! Эти магнитные волны совсем замучили. С тех пор, как меня чуть не парализовало током… (Электромагнитная волна страшной силы швыряет блюдо в лицо Иеговы, залепив его кремом.) Ай! Шутки прочь! Да когда ж у нас появится изобретатель и оградит от этих фокусов! (Вытирает лицо.)
Ангел. Вы же сами всемогущи!
Иегова. Стану я ломать голову! У меня и без того мигрень, не могу заснуть.
Ангел. У нас есть аспирин.
Иегова. Да, но привыкать к нему не советуют.
Ангел (робко). Ваш тайник и казна целы…
Иегова. Это на черный день. Один-единственный раз я туда заглянул. Настойка жизни и настойка смерти стоят закупоренные, в темном шкафу. Я всего лишь понюхал пару флаконов. И ужаснулся самого себя… Заглянул и в теплицу философий… цветы самые разные, но тоже боятся света. Безрассудно было все это приоткрывать, но молодость неразумна…
Ангел. Люди кое-что выкрали.
Иегова (самодовольно). Ха! Моим крысам достались опилки.
Человеческий голос (вдалеке). Ты не существуешь! Тебя нет!
Иегова (вставая). Как это понимать? Когда вот он я?! (Выбегает на облачный балкон.) Ах, канальи!
Хор людских голосов (оглушительно). Тебя нет! Тебя нет!
Иегова (возмущенно). Бестыжее племя! Я истреблю тебя вторично и окончательно!
Хор голосов. Ты себя выдумал!
Иегова. У-у-у-у!
Трубы. Тутутуту-тууу…
Раскаты грома. Близится возмездие. Для необходимого эффекта кипящая смола должна быть хорошего качества.
Иегова. Я распахну тайник, дабы покарать вас и стереть в порошок. Содрогайтесь и раздирайте грудь, ибо никто не будет помилован! Настал час моего гнева! Эй, ангелы архангелы, власти и Силы Небесные! Сюда!
Появляются Силы Небесные. Они из картона, глаза освещены изнутри, движеньями управляют нитки в невидимых руках.
Силы. Мы пред Тобой.
Иегова (накинув мантию и подбоченясь). Я решил истребить человечество.
Андалузский великомученик. Оле!
Компатриот. Тссс…
Иегова. Люди уверены, что я не существую. Как вам это нравится?
Силы (хором, как школяры). Никак не нравится.
Иегова (впадая в ярость). Сегодня они протрут глаза! Увидят небо с овчинку!
Силы. Посоветуйся с Сатаной.
Иегова. Ладно, ради вас я приму его. Зовите. А ты приготовь закуску и колоду карт.
Силы. Осанна!
Исчезают.
Ангел. Спасибо, большое спасибо.
Иегова. Этот жестяной триангул[8], будь он проклят, зверски мешает. Подтяни его, а то болтается из стороны в сторону.
Ангел. А может снять?
Иегова. Спятил! Атрибут божественности!
Ангел. Виноват, простите…
Иегова (устраиваясь в кресле). Пока гость добирается, немного вдремну. Принеси книгу из того шкафа. Эта ученая белиберда — лучшее снотворное.
Ангел (обиженно). Не забывайте, что я был доктором философии…
Иегова. Нечего обижаться. Ты и теперь похож на книжного червя.
Ангел (подает объемистый том). Как вы просили….
Иегова (читает). Кант. «Критика… мм… разума»[9]… Признаться, не понимаю этого господина. Тем более, что пишет по-немецки…
Ангел. Все так говорят, особенно испанцы… Никто не понимает! А он неисчерпаемо глубок.
Иегова. Эти антимонии не для меня. И где теперь наш искусник?
Ангел. По рекомендации поступил в Чистилище.
Иегова. Там ему самое место.
Ангел (подавая книгу). Извольте еще.
Иегова. Тереса де Хесус[10]. Это не та помешанная, что носилась, распустив волосы, и требовала Иисуса?
Ангел. Та самая. Еще хуже стала.
Иегова. Приготовь ей душ, да похолоднее.
Ангел. Чтоб уснуть, советую развлекательное чтиво, весьма забавное.
Иегова. Автор?
Ангел. Валье-Инклан[11].
Иегова. Чур меня, чур!.. Однако пошарь в углу шкафа — ага, эту книгу рекомендовал Сатана для засыпания. Дай-ка сюда…
Ангел (читает). Хулио Сехадор[12], пресвитер.
Иегова (смеется). Очаровательно! Ай да испанский клирик! (Листает книгу.) Наложил оковы на Христа?
Ангел. В наручниках.
Иегова. Стереги его! Этот безумец может наделать дел, когда меньше всего ждешь…
Ангел. Глаз с него не спускаю.
Иегова. А в клетку к поэтам заглядывал?
Ангел. Заглянул.
Иегова. Насыпал им проса?
Ангел. Да. И салата накрошил.
Иегова. Тогда, пожалуй, передохну.
Ангел. Храни Тебя Твой сон!
Иегова. Задерни мир занавеской.
Ангел (смиренно). Сию минуту!
Иегова (сонно). …проклятые мухи…
Ангел. Сегодня он просто невыносим!
ТЕМНОТА