Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 4, 2007
Статья, комментарии[1]
Уcлышав по телефону радостную новость, издатель был так ошеломлен и обрадован, что забрался на стол. Дружелюбный незнакомый голос из Министерства внутренних дел сообщил ему, что правительство приняло решение не возбуждать против него судебного дела. За роман, который на следующий день увидит свет, никто не будет привлечен к ответственности. Гости, заполнившие в тот день лондонский «Риц», ликовали.
За месяц до того один экземпляр скандального романа был передан на проверку в Королевскую прокуратуру; двадцать тысяч экземпляров ожидали решения своей судьбы на складах книжных магазинов: их могли либо стремительно распродать, либо тихо уничтожить. Издателям грозило обвинение в распространении печатной продукции, не отвечающей требованиям морали. На одном из заседаний палаты общингенеральный прокурор предупредил господина Никольсона о том, что ему не избежать тюрьмы, если роман будет напечатан. Супруга автора шутила, что Рождество ее муж будет отмечать либо в Италии, либо в тюрьме ОлдБейли. 5 ноября 1959 года в Лондоне праздновали торжество романа, перевернувшего жизнь своего создателя. Пять американских издательств настоятельно отговаривали писателя публиковать роман и отказались его печатать. В итоге книгой заинтересовался один французский издатель, занимавшийся сбытом литературы весьма сомнительного свойства — дешевых любовных романов типа, как насмешливо называл их Набоков, «TenderThighs» и «MemoirsofaWomanofPleasure»*. Английские туристы, возвращавшиеся домой из Франции, тайно провозили зеленые томики на свой чопорный остров. Того, что под одной из этих травянистого цвета обложек скрывается шедевр, поначалу не заметил никто. Мировая общественность узнала о набоковском романе лишь в 1955 году, благодаря положительному отзыву Грэма Грина. Спустя четыре года, в ноябре 1959-го, британское правительство также признало, что этот роман — не порнография, а искусство. Остановить победное шествие книги было уже невозможно. Восторженные крики собравшихся, под которые Найджел Николсон забирался на стол, разносились по всей округе**[i].
Эта часть истории известна. Но есть и неизвестная, даже невероятная ее часть, которая может быть воспринята как бомба замедленного действия. Это правдивая история. Рассказывать ее мы начнем с конца.
Весной 1951 года, за восемь лет до большой победы в Лондоне, немецкая газета «Любекернахрихтен» сообщила о кончине одного своего сотрудника:
В минувшую среду после непродолжительной болезни скончался наш коллега Хайнц фон Эшвеге-Лихберг. Смерть навеки вырвала перо из руки одного из самых известных журналистов Германии[ii].
Опечаленная редакция преувеличила совсем немного. Однако на сегодняшний день известность ее сотрудника заметно поблекла, если не сказать больше: до недавнего времени господин фон Эшвеге был начисто забыт.
Его имя не упоминается ни в одном справочнике, на его след практически невозможно напасть в литературных архивах, а в единственной энциклопедии, в которой о нем есть хоть какие-то сведения, приводится ошибочная дата смерти — он прожил на двадцать лет больше[iii].
Все это, наверное, простительно, поскольку даже с фамилией этого человека, столь известного в прошлом, разобраться непросто. Свои тексты он публиковал как Хайнц фон Лихберг[iv], но по рождению он — Хайнц фон Эшвеге. Фон Эшвеге — древний гессенский дворянский род. Хайнц фон Эшвеге-Лихберг (будем для краткости называть его просто Лихберг) родился в 1890 году. Лихберг происходил из военной семьи[v], что, однако, не помешало его увлечению поэзией. Уже в ранней юности он начал публиковать стихотворения в журналах «Югенд»и «Симплициссимус». В разгар Первой мировой войны, будучи лейтенантом запаса, Лихберг опубликовал сборник рассказов «Прóклятая Джоконда», вышедший в 1916 году в дармштадтском издательстве «Фалькен». Позже увидели свет еще несколько небольших его книг[vi], хотя прежде всего Лихберг был журналистом, а не литератором. Популярности он добился в 1929 году, когда ему довелось писать о перелете на дирижабле через Атлантику. Во время этого путешествия, то есть примерно за десять лет до Набокова, он побывал в Нью-Йорке.
Как известно, Набоков, оказавшийся в Америке позже, чуть было не совершил ужасную ошибку. В послесловии к роману, подарившему ему мировую славу и финансовую независимость, Набоков отмечает, что несколько раз испытывал искушение уничтожить свое произведение:
Раза два я уже донес мою ЖуанитуДарк почти до вечерней тени мусоросжигалки, криво стоявшей на газоне двора, когда меня остановила мысль, что дух казненной книги будет блуждать по моим картотекам до конца моих дней[vii].
ЖуанитаДарк… Тогда Набоков еще хотел дать своей юной героине такое имя. Что, если бы Вера не отговорила его уничтожить опасную книгу? Не было бы ликования в лондонском «Рице». Набоков до конца своих дней оставался бы профессором литературоведения и writer’swriter***. Поисковая система Google не выдавала бы на запрос «Лолита» четырнадцать миллионов записей. В городке Лолита в штате Техас не задумались бы о перемене названия. Имя Лолита не стало бы нарицательным[viii]. Литература двадцатого столетия лишилась бы одного из самых смелых своих текстов. Но опубликованная «Лолита» все равно бы существовала[ix].
Гибкие девочки
Образованный господин средних лет рассказывает историю любви с первого взгляда. Начинается эта история с описания путешествия за границу, где повествователь снимает комнату в пансионе. Там он встречается взглядом с дочерью хозяина гостиницы, и судьба его решена. Она — девочка, мгновенно его пленившая. Несмотря на ее нежный возраст, они вступают в интимную связь. В конце повествования она умирает, а он остается один, навсегда сохранив ее образ в своем сердце. История названа по имени девочки — «Лолита». Этот рассказ — девятый по счету из пятнадцати, входящих в сборник «Прóклятая Джоконда», — вышел в свет за сорок лет до опубликования одноименного романа[x].
Сегодня, читая «Лолиту» Хайнца фон Лихберга и сравнивая ее с романом Набокова — к счастью, спасенным от гибели в огне, — испытываешь чувство чего-то невероятного, ощущение déjàvu****. Где мы, в лабиринте Борхеса? Центральная тема рассказа Лихберга — поездка в Испанию. Рассказчик, имя которого остается неизвестным, отправляется туда из южной Германии. Перед отъездом он прощается с пожилыми братьями-близнецами, владельцами винного погребка, в который он любил захаживать. Старики — по причинам, поначалу не вполне понятным, — очень странно реагируют на его сообщение о предстоящей поездке. Проехав через Париж и Мадрид, рассказчик добирается до Аликанте, где останавливается в приморской гостинице. Вообще-то он планировал всего лишь спокойно провести отпуск. Но очень скоро он встречает тот роковой взгляд, который уже знаком нам по более поздней «Лолите». Там рассказчик по имени ГумбертГумберт отправляется в путешествие, чтобы без помех поработать в каком-нибудь спокойном месте на берегу озера — жалкая замена мифологического образа моря. В сонном городке Рамздэль он знакомится с ШарлоттойГейз, сдающей комнату, которая нисколько его не привлекает, — как, впрочем, и сама владелица. Во время осмотра дома ГумбертГумберт уже внутренне готов отказаться от своих планов и уехать обратно:
Я все еще шел следом за госпожой Гейз через столовую, когда вдруг в конце ее вспыхнула зелень. «Вот и веранда», — пропела моя водительница, и затем, без малейшего предупреждения, голубая морская волна вздулась у меня под сердцем, и с камышового коврика на веранде, из круга солнца, полуголая, на коленях, поворачиваясь на коленях ко мне, моя ривьерская любовь внимательно на меня глянула поверх темных очков.
Это было то же дитя — те же тонкие, медового оттенка, плечи, та же шелковистая, гибкая, обнаженная спина, та же русая шапка волос[xi].
Одного взгляда, брошенного на девочку, оказывается достаточно, чтобы Гумберт остался. В рассказе Лихберга все также решает самый первый взгляд; контуры гибкой фигурки его героини тоже проступают на фоне, затемненном загадкой из прошлого.
Как и Гумберт, рассказчик у Лихберга очень быстро подпадает под чары юной героини и отбрасывает всякую мысль об отъезде. Подобно ДолоресГейз, его Лолита капризна и подвержена переменчивым настроениям. Ждет она от него чего-нибудь или нет, какие тайны прячутся в ее детской груди? У Лихберга, как и в случае приятно удивленного Гумберта, девочка совращает мужчину, а не наоборот. Лихберг не лишен стремления затушевать слишком откровенные подробности (мы пока еще в кайзеровской Германии), но лакуны и описательные формулировки не мешают читателю догадываться об интимных деталях.
Золотые, жаркие дни и серебристые, меланхоличные ночи.
А потом был тот незабвенный вечер, полный жизни и сказочных грез. Лолита, как случалось и раньше, сидела на моем балконе и тихо мне пела.
Но вдруг она отложила гитару — которая тут же соскользнула на пол — и робко подошла к перилам, где стоял я. Ища взглядом мерцающий лунный отблеск на воде, она, словно выпрашивающий что-то ребенок, дрожащими руками обхватила мою шею, приникла к моей груди и начала горько всхлипывать. В ее глазах стояли слезы, но нежные губы улыбались.
Чудо свершилось.
— Ты такой сильный, — прошептала она.
Дни и ночи наступали и вновь уходили — неизменное поющее очарование отрешенности придавало еще большую загадочность ее красоте.
Это описание неопределенно ровно настолько, насколько того требовала эпоха, и вместе с тем оно однозначно в той мере, в какой это было тогда возможно. Откровенно и наглядно о днях и ночах любовника нимфетки рассказывается у Набокова, который первоначально планировал опубликовать свою рукопись анонимно и едва избежал преследования цензуры, если не пребывания в тюрьме ОлдБейли. И все же бросаются в глаза сходство в сюжете и повествовательной перспективе, совпадение заглавий, имен героинь. К сожалению, как сказано в романе Набокова «Ада», не существует закона, определяющего, какое количество совпадений необходимо для того, чтобы их уже нельзя было считать случайными[xii]. Ввиду отсутствия закона нелегко ответить на невольно возникающий вопрос, но еще сложнее отмахнуться от него. А вопрос такой: мог ли Владимир Набоков, автор бессмертной «Лолиты» — гордого черного лебедя в череде модернистских романов — знать о «гадком утенке» своего предшественника? Мог ли он испытать на себе влияние этого предшественника?
По крайней мере, их пути могли пересекаться — но, безусловно, это не значит, что так оно и было на самом деле. Как и Набоков, Хайнц фон Лихберг жил в Берлине. В детстве, во время путешествий с семьей во Францию, Владимир Набоков часто останавливался в этом городе проездом. В 1919 году в Берлин переселились его родители, братья и сестры, осевшие в районе Грюневальд. Владимир приезжал к ним из Кембриджа на каникулы. В марте 1922 года его отец был убит в Берлинской филармонии правым экстремистом из России. Тем же летом Набоков переехал из Англии в Берлин. Он сам, наверное, менее всего ожидал, что останется в этом городе до 1937 года. За почти пятнадцать лет, проведенных в Берлине, он познакомился со своей будущей спутницей жизни, позже родившей ему сына, и стал Сириным — самым значительным представителем молодого поколения русских писателей того времени. В Берлине Набоков-Сирин написал восемь русскоязычных романов. Девятый, самый объемный, — «Дар» — был почти закончен к тому моменту, когда Набоков приступил к работе над романом «Подлинная жизнь СебастьянаНайта», начав завоевание американского читателя.
Все это, конечно, еще не позволяет точно сказать, читал ли Набоков немецкую «Лолиту». Этот вопрос, как и многие другие вопросы в набоковедении,достаточно спорен. Когда писателя спрашивали о его познаниях в немецком языке, он отвечал сдержанно и даже отрицательно. Набоков не раз подчеркивал, что с трудом говорит по-немецки и не читает немецких книг — в эмиграции, боясь потерять связь с родным языком, он стремился отгородить себя от всего нерусского. Немецкий издатель Набокова Дитер Е. Циммер считал подобные высказывания писателя «слегка преувеличенными с объективной точки зрения, но чистой правдой — если иметь в виду его субъективную позицию»[xiii]. Издатель прав: возможно, субъективно это и было для Набокова правдой, но объективно все обстояло несколько иначе. Набоков действительно никогда не владел немецким языком (который изучал в школе)[xiv] в совершенстве, как английским или французским. Но он не кривил душой, когда в 1947 году, подавая заявку на стипендию Гуггенхайма, в графе о знании языков указал «приличное знание немецкого»[xv]. Не солгал Набоков и в 1975 году, когда сообщил в ответ на запрос Издательства Принстонского университета, что по-немецки он не пишет, но читает[xvi]. Антипатия по отношению к немцам — разросшаяся впоследствии до настоящей ненависти[xvii] — не мешала ему хорошо разбираться в немецкоязычной литературе. Набоков был знаком не только с немецкой классикой и немецкими романтиками[xviii]. Он ценил Гофмансталя, преклонялся перед Кафкой и даже выступил однажды в роли редактора перевода произведений Кафки на английский язык, презирал Томаса Манна, чьи романы читал по-немецки со словарем. О Фрейде Набоков говорил, что его тексты нужно читать в оригинале, — сам он, очевидно, так и делал. Первый перевод своего романа “BendSinister“ («Под знаком незаконнорожденных») на немецкий язык Набоков оценил очень невысоко. Это обстоятельство заставило его написать издателю письмо, в котором он утверждал, что исправление всех ляпов и халтурно сделанных мест отнимет у него больше времени и сил, нежели новый перевод. Тот, кто в случае необходимости может исправить ляпы и недоделки перевода, действительно обладает «приличным знанием немецкого языка»[xix]. Писатель перевел на русский несколько стихотворений Генриха Гейне и «Посвящение» из «Фауста» Гёте[xx]. Набоков невысоко ценил современную ему немецкую литературу[xxi], но это мнение отнюдь не было следствием его предубежденного отношения ко всему немецкому. В «Даре» (где можно найти, среди прочего, и аллюзии на «Симплициссимуса») он пренебрежительно отзывается о произведениях Эмиля Людвига и обоих Цвейгов, а в одном из своих рассказов отпускает колкость в адрес романа Леонарда Франка «Брат и сестра» — будем все же думать, что он читал эту книгу по-немецки[xxii].
Тот, кто знал роман Леонарда Франка на тему инцеста, мог наткнуться и на рассказ Хайнца фон Лихберга о Лолите. В те годы, когда Набоков жил в Берлине, имя журналиста (не писателя) Лихберга было постоянно на слуху. Представим себе на секунду, что один из тех случаев, которых в жизни больше, чем допустимо в романах, привел к тому, что Набокову попался на глаза томик «Джоконды»: чем он мог заинтересовать писателя? Вероятно, ложным блеском названия. Ведь поначалу может создаться впечатление, что в книге Лихберга речь идет о «Джоконде» Леонардо. Не исключено, что именно это и привлекло Набокова, который был большим почитателем да Винчи. В одном из текстов 1940 года он говорит о величии Леонардо, делает из него чуть ли не антипода Гитлера и всячески превозносит[xxiii]. Быть может, в конце двадцатых — начале тридцатых годов он заинтересовался Джокондой, выкраденной из Лувра при странных обстоятельствах в 1911 году, и взялся за книгу, обещавшую раскрыть тайны, связанные с этой картиной. В рассказе, по заглавию которого назван сборник Лихберга, речь, правда, идет не о Джоконде Леонардо, а об одном не очень интересном женском персонаже с таким именем. Но понять это можно было, лишь раскрыв книгу.
А если уж она раскрыта, почему бы не обратить внимание и на юную героиню — в особенности если тема рассказа о ней обладает для читателя определенным притяжением.
(Далее см. бумажную версию)