Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 3, 2007
Перевод Александра Афиногенова
ХАНС ГУННАРССОН[1]
Я закладываю ломоть хлеба в тостер, нажимаю рычажок и жду. На улице ноль градусов, ни больше, ни меньше, и какой-то неуверенный дождь. Снега еще нет. Почему я сижу здесь? Третий вечер на этой неделе я, приготовив чай, провожу у кухонного окна и наблюдаю, жду, когда в спальне на другой стороне улицы зажжется свет, жду, когда я смогу их увидеть. Роланд смотрит телевизор, я закрыла дверь в комнату, и он придет не раньше, чем я его позову. Если они появятся сегодня вечером, он их заснимет; видеокамера стоит на штативе, остается лишь нажать кнопку. Если все так и случится, значит, он воспользуется ею во второй раз. Я подарила ему камеру на пятидесятилетие, и он ничего не снимал с того самого дня, да и тогда получилась какая-то чепуха. Не знаю, как-то странно снимать и их, это словно бы не одно и то же, кроме того, мне кажется, кадры, снятые через стекло в темноте, будут не слишком удачными, так я думаю, но это его идея.
Уже несколько часов как стемнело, и вроде ожидается похолодание. Я выскребаю остатки мармелада из банки, намазываю на хлеб и сверху кладу ломтик сыра, а еще один в рот. Острый сыр, с запашком. Воняет потными ногами, по мнению Роланда, но я такой люблю. Я жую и смотрю на дом напротив, вижу другие освещенные комнаты и людей, но лучше всего просматривается их спальня, она расположена на уровне нашей кухни, точнехонько. Мы глядим прямо в нее, между нами только улица.
Они переехали сюда совсем недавно, и именно я впервые увидела их. До них здесь жила одинокая пожилая дама, наверняка вдова, а до нее там обитал мужчина, который лежал в кровати, точно ящерица, уставившись по большей части в потолок, такое создавалось впечатление. Теперешние жильцы, похоже, принадлежат к людям творческим, богеме. Они возвращаются домой в самое разное время, и я, кстати, видела ее за мольбертом, а чем занимается он, я не знаю. Но возникло убеждение, что они своего рода художники. Пусть Роланд с этим и не согласен. Он говорит, что они наркоманы или, по крайней мере, асоциальны. Это его выражение. Асоциальны. Но я так не считаю, я никогда не смотрела на них подобным образом, а видела их чаще, чем Роланд.
Когда я впервые увидела их в постели, я присела на корточки за кухонным столом, мне вроде бы стало стыдно, так это было откровенно, нараспашку. Они показывали все. Потом и Роланд обнаружил, чем они там занимаются, но мне не признался. И тогда я сказала, что все знаю, и как-то так получилось, что мы начали наблюдать за ними вместе. Сперва мы чувствовали себя неловко, немного глупо, но теперь мы просто гасим свет на кухне, садимся за стол и смотрим. И пока все это продолжается, сидим неподвижно, практически ничего не говоря. Только потом наступает это. Точно взрыв. Не всегда, но часто.
Они в комнате повсюду. Всегда голые, но речь идет не только о сексе, хотя часто этим заканчивается. Они играют в своего рода игры. Иногда он бегает за ней по всей квартире, кругами, в спальню, а оттуда на кухню, но там мы только угадываем их фигуры. Правда, чаще всего они остаются в спальне. Иногда танцуют. По-моему, это прекраснее всего. Потом может произойти все что угодно. Уперевшись в стену или встав на четвереньки, ни на минуту не прерывая ритмичных движений коленей, однажды даже прислонившись к окну. Нередко сзади. И все же больше всего им нравится в постели. Они могут заниматься этим долго, очень долго, и в этом на самом деле есть многое от игры. Как-то раз они накрыли кровать куском пластика, и он обрызгал из шприца ее грудь и живот и все остальное сливками и разными другими липкими жидкостями и потом начал, причмокивая, слизывать. Вот так они развлекаются.
Я сижу и жду. С кроссвордом, со своими мыслями и разнообразными буклетами про остекление балконов. Роланд попросил меня проглядеть их. Но я не уверена, что это так уж разумно. Безусловно, было бы здорово иметь возможность сидеть там осенью, когда идет дождь, или смотреть, как идет снег под Рождество, но это ведь и стоит недешево, и я не знаю, у меня нет Роландовой уверенности, что нам надо вложить деньги именно в это. А летом, что будет летом? Наверное, стекла превратятся в зажигательные. По-моему, нам нужно подождать, все как следует обдумать, не торопиться, чтобы потом не пожалеть. Я не уверена. И это, пожалуй, типично. То, как обстоят дела сейчас, с безработицей и ЕС, с Россией? Никто ведь по-настоящему не знает, чтó в наши дни надо делать, так мне кажется.
В их спальне по-прежнему темно. Я пытаюсь переключиться на то, что мы будем есть завтра, мясо или рыбу. Встаю, иду к холодильнику, заглядываю в морозилку. Цыпленок. Это вкусно. Холодит руки, твердый как камень. Я кладу его в мойку. Точно большой камень, найденный в снегу.
Прислушиваюсь к звукам в гостиной. Что он там смотрит? Похоже на боулинг, но думаю, это что-то другое, какой-нибудь фильм, о котором он говорил. Я грею воду для чая, вынимаю пачку крекеров — мне чего-то хочется, но я не знаю чего, так что пусть будут крекеры. Снова сажусь за стол, пытаюсь какое-то время разгадывать кроссворд, но ничего не получается. Так частенько бывает. Не хватает нескольких слов, и я не возьму в толк, что это могут быть за слова. Или разгадываю кроссворд, а потом обнаруживаю слова, которых просто не существует, обычно из трех или четырех букв, совершенно непонятных. По крайней мере, в словаре я их не нахожу. И тем не менее кажется, будто все разгадано верно.
Вода закипает. Я снимаю чайник с плиты, заливаю воду в заварной чайник, насыпаю туда немножко чая с корицей и даю несколько минут настояться. Намазываю крекер.
Тут-то я их и обнаруживаю. Сначала на кухне, потом зажигается свет в спальне, и я вижу обоих — он в черном пиджаке, она — в кожаной куртке. Какое-то время я выжидаю, потом гашу лампочку над мойкой и зову Роланда.
— Роланд, они там! — кричу я. И он как всегда тут же появляется.
Когда он входит на кухню, я сижу на стуле. Увидев их, он молча кивает и улыбается и тотчас принимается возиться с видеокамерой, передвигает штатив.
— Ты не можешь приглушить телевизор? — говорю я.
— Зачем это? — спрашивает он, пристально, недоуменно глядя на меня.
И я выкидываю это из головы.
— Отодвинь немного стол, — говорит он, — чтобы я с камерой подошел поближе.
— А тебе обязательно надо снимать? — спрашиваю я.
— Спокойно, — говорит он, — спокойно.
Я придвигаю стол к себе, пересаживаюсь ближе к стене. Отсюда хорошо видно. Роланд пододвигает штатив к окну, склоняется над камерой. Я слышу звуки телевизора из гостиной, они действительно напоминают глухие удары катящихся шаров, похоже на урчание.
— Нет никакой уверенности, что они сегодня чем-нибудь займутся, — говорю я.
— Поглядим, — отзывается Роланд. — Ну вот, теперь отлично. Хочешь взглянуть в камеру?
Я мотаю головой. Роланд усаживается на стул, закуривает. Мне вообще-то не слишком нравится, что он курит, но я ничего не говорю. Мы сидим молча, глядя в спальню напротив, они там, но раздеваться пока не начали, вполне возможно, сегодня вечером у них не то настроение. Нам ведь об этом ничего не известно. Я вижу, как она открывает гардероб, на минуту застывает, качает головой. Он разговаривает с ней. Интересно, что бы изменилось, если бы мы могли вдобавок и слышать их. Потом она закрывает гардероб, и оба выходят из спальни, но свет не гасят.
— Смотри, — говорю я.
— Они вернутся, — говорит Роланд.
— Ты сейчас снимаешь?
Он мотает головой.
— Мне не нравится, что камера стоит так близко к окну, кто-нибудь может заметить и заинтересоваться…
— В темной комнате невозможно что-нибудь увидеть, — возражает Роланд. — Особенно если у тебя самого горит свет. Невозможно.
— Я не их имела в виду, — говорю я, — могут быть другие, в какой-то другой комнате, темной комнате.
— С чего бы это кому-то на нас смотреть? — удивляется Роланд.
— Не знаю, — отвечаю я; действительно, откуда мне знать.
Роланд гасит сигарету, тянется за зубочисткой, ковыряет ею в дупле, с которым упорно не желает расставаться. Он не был у зубного врача наверняка три года. Нажав на больное место, он корчит страшную рожу и пучит глаза. По-моему, это глупо, ужасно глупо. Он разглядывает зубочистку в поисках следов крови. Рот у него наполняется слюной. Я беру еще один крекер. Спальня освещена, но по-прежнему пуста, и на кухне их тоже не видно.
— Что идет по телевизору? — спрашиваю я.
— Что? — переспрашивает он, точно не слышал вопроса.
— Что ты смотришь? — повторяю я. — Боулинг?
Он, открыв рот, глядит на меня, словно на идиотку.
— С какой это стати мне смотреть боулинг? — удивляется он. — Я вовсе не люблю боулинг.
— Я это сказала потому, что звуки похожи на стук шаров. А что же ты тогда смотришь?
— Смотрел новости, — отвечает он, — но, может, сейчас и правда показывают боулинг, откуда мне знать.
И вдруг я их вижу, они голые, совсем. Она первая вбегает в комнату и бросается на кровать, следом за ней он. Я знала, знала, что они займутся этим сегодня вечером.
— Господи! — восклицает Роланд и сразу же склоняется над видеокамерой, но, по-моему, ему не надо было бы этого делать.
Они обнимаются, катаются по постели, и вдруг она оказывается сверху. Просто невероятно, как у них это получается, сколько в них страсти и радости. Роланд смотрит на них через объектив камеры, я слышу, как он дышит, сглатывает. Мне хочется, чтобы он сел, выключил камеру, но я не могу выдавить ни слова. Теперь он вошел в нее сзади, с силой берет ее раз за разом, а она держится за спинку кровати. Могу себе представить, я почти ощущаю это в себе, сжимаю ноги.
— Ты не сядешь? — говорю я, но Роланд лишь отмахивается. И в следующую секунду я вижу снег, первые снежинки.
Вот так, внезапно.
И их становится все больше и больше, и все крупнее. Никогда не видела таких огромных снежинок. Точно ватные шарики. Повсюду.
— Вот черт, это снег, что ли? — восклицает Роланд. — Черт возьми, откуда вдруг снег!
— Он глядит на меня, точно это моих рук дело. Качает головой. Я молчу. Я смотрю в их окно, но скоро его уже будет не различить, скоро все затянет белизной, густой белизной.
Наступает полная тишина, точно в пустоте.
Роланд выключает камеру, зажигает сигарету, им овладевает какое-то беспокойство, он подходит к мойке. Пускает сильную струю воды, долго ждет. Я слышу, как он пьет, сплевывает. Я по-прежнему сижу на стуле, вперив взгляд в белизну, кипящую белизну, и ничего не вижу. Роланд вздыхает. Вынимает из холодильника банку пива, я чувствую его взгляд, но не говорю ни слова. Молчу. Жду. Роланд, погасив сигарету, идет в гостиную, закрывает за собой дверь, становится тише. В пепельнице дымится окурок. Я смотрю в окно. Только белизна, белая штора, задернутая. Я беру крекер, жду…
Не знаю, что мне делать.