Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 3, 2007
Перевод Елена Серебро
Мальте Персон[1]
Согревая пальцы на своем допотопном лэптопе в ожидании парникового эффекта, я пытаюсь составить прогноз шведской литературы будущего. Это не так-то просто, даже если у вас есть доступ к метеорологическим базам данных кафедры прикладного литературоведения и астроэкономики в Кируне[2]. (Как ожидалось, шведы в космос так и не полетели, поэтому кафедра переориентировала свою деятельность в соответствии с требованиями научной фантастики, вернее, фантастики иного рода…) Согласно прогнозам, фронт высокого давления, как всегда, приходит с запада, с самой Атлантики, или, по крайней мере, с Британских островов, влияя на нерешительную отечественную погоду и высушивая наши прославленные заросли морошки и знаменитый шведский крыжовник, к которому гений и подозреваемый в убийстве отравитель Альмквист[3] обращал из своего вынужденного американского изгнания полные ностальгии и иронии слова, ставшие крылатыми: «И только в Швеции крыжовник шведский есть».
Но кто теперь стал бы всерьез тосковать по шведскому крыжовнику? Ведь ягоды, равно как и их сборщиков, мы импортируем из Польши и Балтии. Вообще наша ягодная экономика сильно выиграла от того, что сотни лет назад из-за безграмотной военной политики мы потеряли обе территории… «Отвоевать Швецию внутри ее границ» — так в то время звучал лозунг наиболее реально мыслящих экономистов. Но лозунг мог бы звучать и так: «Отвоевать Швецию внутри границ шведского языка». Борьба, которую мы на кафедре пока еще не считаем совсем безнадежной.
Когда человек недоволен настоящим, вполне естественно, что он либо оглядывается назад, либо заглядывает в будущее. Самовосприятие шведов, как и у многих других народов, формировалось на основе не только абсолютно вымышленного прошлого (благородные викинги, боги-асы, воины-конунги), но и абсолютно вымышленного будущего (Народный дом, полная занятость, построенное путем реформ и всеобщего согласия бесклассовое общество). Это нормально. Однако сейчас речь идет о шведской литературе, а когда речь заходит о шведской литературе, мы на нашей кафедре, если говорить серьезно, тоже не совсем довольны настоящим. Так что давайте оглянемся назад, а потом заглянем в будущее.
С тех пор как шведская литература, достойная называться литературой, только появилась — а произошло это не далее как в XVIII веке, — в разговорах о ней бытует образ скандинавского холода. Один из афоризмов поэта-классициста и журналиста Чельгрена[4] гласит: «Шведский гений все равно что шведское солнце. У нас выпадает несколько летних дней в году, столь же красивых, как в южных странах, но все остальное — осень и зима». Его враг Турильд[5] пишет, что шведский Парнас — «это холодная и голая скала, на которой то здесь, то там встречаются полузасохшие цветы. Место Аполлона на ней занимает дохлая белка. Скала покрыта льдом, окутана тучами». Поэт-романтик и епископ Тегнер[6] так отзывается в одном из писем о том же Турильде: «А что такое сам Турильд? То же, что и многие другие, то же, что мы все в Скандинавии: талант, который не может получить никакого развития; замерзший кокон, которому не суждено стать бабочкой».
Иными словами, если шведская литература недостаточно хороша, виноват климат. Позже оценка становится менее однозначной, и другие романтики переворачивают образ с ног на голову: суровый холод Швеции — это наоборот ее сила, ее стойкость, источник ее (былого и/или грядущего) величия. До того как Альмквист начал заигрывать с кустом крыжовника, в своей программной статье «Значение шведской бедности» он сравнивал Швецию с непритязательным шиповником, и образ всего шведского как непритязательного, но морозоустойчивого кустарника повторяется потом в литературе, по крайней мере, вплоть до Харри Мартинсона[7] — моряка, лауреата Нобелевской премии и поэта-фантаста (который, подобно многим другим шведским писателям, питал особое пристрастие к можжевельнику).
Позже, в начале второй половины XX века, шведскую бедность в экономическом и политическом смысле фактически искоренили. А значит, тем самым исчезло и ее значение? Следовательно, мы должны искать новые символы, чтобы вернуть шведской литературе веру в собственные силы. Быть может, таким символом могла бы стать герань? Или, из-за отсутствия настоящего холода, что-нибудь позабористее?[8] Наши пиарщики придумывают новые логотипы каждый божий день, но боюсь, это пустая трата времени и денег. И хуже того, боюсь, что добрая часть наших современных писателей скорее хотела бы оказаться на месте пиарщиков… В стокгольмском метро среди рекламных щитов еще встречаются подборки стихов о природе, но я не думаю, что это может что-то изменить.
Куда же идет шведская литература? Можно ли сделать ретроспективный анализ, чтобы обозначить тенденцию? Да, если где-то и можно сделать такой анализ, так это здесь, на нашей кафедре. В общих чертах шведская литература ХХ века имела тенденцию к цикличному развитию. Каждый цикл длился двадцать лет: десятилетие поиска новых форм сменялось десятилетием стабилизации и реакции и так далее. За модернистскими фейерверками 40-х годов последовала блеклая неоромантика 50-х. Экспериментальная лаборатория 60-х сменилась политическими догмами 70-х, а постмодернистская полемика 80-х — неспешной автобиографической прозой 90-х. Предположим, что эти циклы можно превратить в синусоиду и послать на радиоволне какой-нибудь мирной цивилизации для прослушивания на расстоянии многих световых лет. Какое же сообщение передаст радио «Свободная Швеция» на этой синусоидной волне?
Может быть, вот такую математическую формулу шведского мировоззрения: «Два закона правят нашей жизнью. Способность желать — это первый. Необходимость жертвовать — это второй»? Такую характеристику в начале XIX века дал тогдашней ситуации еще один романтик, канцелярист-гностик и поэт Стагнелиус[9]. Много позже в своем эссе писатель и флейтист-любитель Ларс Густафссон[10] скажет по этому поводу, что с тех пор шведские писатели следовали почти исключительно второму закону, то есть необходимости жертвовать. Что само по себе вполне разумное разделение труда, поскольку остальное население усердно отдавалось власти желаний.
А потому неудивительно, что в XX веке под руководством социал-демократов благосостояние неуклонно росло, а уважение к литературе и литературному наследию так же неуклонно падало. Ценой экономического роста среди прочего стала и галопирующая языковая инфляция. Но раз эпоха благосостояния, достававшегося без труда, уже десять лет как закончилась, смеем ли мы надеяться на ренессанс литературы? Этот вопрос и является предметом обсуждения на нашей кафедре.
Исходя из описанной выше циклической модели и чисто технического анализа, текущее десятилетие должно быть очередным периодом литературной экспансии. Но, увы, создается впечатление — ведь до конца десятилетия осталось всего три года, — что оно по-настоящему не реализовало тот потенциал, которым бесспорно обладает. Новые писатели демонстрируют большой разброс ориентиров и движутся в различных многообещающих направлениях — таким образом, что возникает желание узнать, куда же они в конце концов придут. Однако сомневаюсь, что они создали хотя бы одно действительно достойное произведение[11].
Как знает каждый серьезный инвестор, технический анализ следует использовать только в качестве дополнения к внимательному чтению отчетов компаний. Здесь, на кафедре, мы, конечно, проводим экспертизу и того, и другого, а поскольку государственные субсидии для финансирования нашей деятельности выделяются в недостаточном объеме, мы теперь начали давать еще и частные финансовые консультации[12]. Так, например, мы публикуем биржевые советы для тех, кто собирается вкладывать культурный капитал в недавно зарегистрированные малые шведские компании. Вкратце можно сказать, что высоко котируется Юнас Хассен Хемири, хотя вначале его явно переоценили, но, возможно, в него по-прежнему стоит вкладывать, судя по последнему впечатляющему отчету компании. Лотта Лутасс: ждать стабильной прибыли. Алехандро Лейва Венгер и другие — прекрасные объекты для биржевых спекуляций[13]…
Заметьте, сейчас я говорю только о писателях, которые заявили о себе в последние десять лет. Из поколения постарше можно выделить нашего самого перспективного прозаика Ларса Якобсона. Он настолько перспективен, что предпочитает описывать будущее в прошедшем времени — например, в книге «Замок Красной Дамы», одном из лучших шведских романов последних лет. Поскольку Якобсон становится все более важным источником вдохновения для все большего числа молодых прозаиков, в скором времени мы без сомнения можем ждать взлета научной фантастики. (Как и взлета исторических романов, заметим в скобках.) Часто встречающаяся у Ларса Якобсона тема — язык и коммуникативность — роднит его с современными поэтами, в частности с Ларсом Микаэлем Рааттамой.
С точки зрения вложений поэзия — дело не очень выгодное. Тем не менее мы наблюдаем ее в наши телескопы и без особого труда прогнозируем ее будущие орбиты. Есть основания полагать, что после долгого периода столкновений, упадка и разобщенности осколки снова станут притягиваться друг к другу, чтобы собраться в единые тела по законам классической небесной механики и метрики. И может быть, на одном из этих тел когда-нибудь получат свое развитие новые, разумные формы жизни…
Что касается среднесрочного литературного прогноза, здесь легко впасть в пессимизм, а это скучно. У оптимистически настроенной половины нашей кафедры, к которой принадлежу и я, есть два любимых сценария: традиционный и альтернативный. Первый предполагает, что появится некто, кто напишет нечто в духе «великого шведского романа». Разумеется, великий шведский роман должен повествовать исключительно о закате и падении уровня шведского самовосприятия (уж что-что, а самовосприятие стало нашей, в границах Швеции, завоеванной империей). Лучше всего в каком-нибудь традиционно амбициозном стиле буржуазного романа, а-ля «Будденброки». Пусть там будет убийство Улофа Пальме и рассказ о неудавшемся расследовании. Или другие раны, которые мы с мазохистским рвением так любим бередить. Как, например, политика нейтралитета (особенно сомнительные сделки с нацистской Германией). Или построение равноправного Народного дома (особенно насильственная стерилизация бродяг). Такой роман стал бы, естественно, величественным памятником необходимости жертвовать. И получил бы прекрасные рецензии. Только я сомневаюсь, что он когда-нибудь будет написан.
Согласно второму сценарию надо в принципе забыть все изложенное выше. Забыть о ягодах, лиственных деревьях и прочей сырьевой экономике. Может быть, забыть даже о необходимости жертвовать или же «возвести эту необходимость в свободу» — так, как первоначально представлял себе это Стагнелиус. Сейчас у нас экономика мобильных телефонов. Экономика Интернета. Если зайти в шведские интернет-форумы, коммьюнити, блоги, фэнзины и дневники, то, конечно, выдающейся литературы там не найти, зато можно найти новую и в высшей степени живую письменную культуру. Такую письменную культуру, на основе которой когда-то был создан шведский литературный язык — во времена, когда Чельгрен и Турильд препирались и жаловались на погоду. Так почему бы не создать его еще раз? До вторжения англоговорящих космических существ. А может быть, в соавторстве с ними?
Вот это, по-моему, и есть будущее. Ведь из такого будущего мы, пожалуй, сможем пробраться назад и отвоевать прошлое. Но уже вряд ли наоборот.
А погода? Погода как погода. Сейчас идет дождь. И, надеюсь, не я один сижу дома и пишу.