Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 3, 2007
Перевод Татьяна Доброницкая
Матс Кемпе[1]
Высокие чашки с кофе, который тут положено заказывать по-итальянски, и томительно-медленная джазовая певица, голос которой доносится из упрятанного куда-то стереопроигрывателя (мне видно только половину колонки, скрытой за вентиляционной шахтой). Заведение кажется перенесенным сюда из центра Стокгольма, хотя на самом деле мы в деревушке неподалеку от шоссе, тянущегося вдоль берега моря, и я сижу напротив Фредриковой матери в придорожном кафе, которое она ну непременно хотела мне показать, потому что в нем все такое старинное, все так хорошо сохранилось. И мне приходит в голову, что кафе может с таким же успехом быть новым, суперсовременным, настолько оно тщательно продумано… выверено до последней детали. Как будто ты попал на съемки фильма и сидишь в исторически достоверном интерьере…
Теперь владельцами кафе стали молодые люди, явно приехавшие из северных краев, из Стокгольма; не случайно стол, на который официантка ставит наши булочки с миндальной начинкой, покрыт стеклом и окантован латунью. Девушка говорит что-то забавное… видимо, она моя ровесница… а может, и старше, догадываюсь я, когда она склоняется над столом: уж больно аккуратно она подмазана, как будто ей есть что скрывать. Пропустив ее слова мимо ушей, я лишь улыбаюсь в ответ и окидываю взглядом старомодные рекламные плакаты на стенах, призывающие покупать товары, которых больше не существует, — и чувствую, что мне здесь неуютно. Мы торопимся попробовать разрезанные надвое булочки и, приподняв верхнюю половинку, надкусываем ее. Нос и губа Мэрты тут же пачкаются сахарной пудрой, я провожу указательным пальцем по своему носу и вижу, что со мной приключилось то же самое, мы смеемся, затем принимаемся за кофе, поднимаем чашки, которые неудобно держать, потому что они без ручек, и осторожно дуем.
Одновременно на автомобильной стоянке перед кафе появляется мужчина в ветровке, которого я смутно различаю между золотыми буквами на оконном стекле. Лет ему примерно столько же, сколько Мэрте, что называется, молодой пенсионер[2]… вот он останавливается, подбирает с земли брошенный кем-то пластиковый пакет и смущенно озирается по сторонам, очевидно, ищет мусорную корзину… а я удивляюсь, на что ему сдался этот пакет. В кафе мужчина явно не работает. Пускай девица и подбирает, думаю я, но мне тут же становится стыдно, я закусываю щеку и пытаюсь сосредоточиться на чем-нибудь другом — ради Мэрты, к которой я на самом деле отношусь хорошо. Между ней и Фредриком творится что-то странное, я имею в виду их отношения. Он вроде бы души не чает в матери, часто говорит о том, что надо съездить ее навестить. Особенно настаивал теперь, перед нашим отъездом в дальние страны. Но стоит им встретиться, как они начинают действовать друг другу на нервы, так что сегодня, например, он уехал в Энгельхольм попрощаться с кем-то из друзей детства, оставив меня и Мэрту, как она выражается, грызться между собой, хотя мы не грыземся, а прекрасно ладим. Мы с ней ездим по округе, заходим в небольшие галереи, рассматриваем картины и изделия местных промыслов… а все потому, что Фредриковой матери кажется, будто я интересуюсь искусством. У нее дома есть открытка с «Герникой», картиной Пикассо, которую мне ужасно хочется посмотреть «живьем»; я призналась в этом Мэрте — и пошло-поехало… Нет, я совершенно не против такого времяпрепровождения, нам хорошо вместе, я чувствую, что нравлюсь ей, и сейчас она следом за мной оборачивается к стоянке, глядит на мужчину, который застыл с пакетом в руке. Он снимает кепку, приглаживает редкие волосы, и я все больше убеждаюсь, что он какой-то чудаковатый, едва ли не псих, однако Мэрте он кажется занятным, она улыбается, кивает ему… словно отвечает на приветствие.
— Вы знакомы? — спрашиваю я.
— С чего ты взяла? — удивленно шепчет она, усматривая в моем вопросе некий намек, и я перевожу разговор на картины, которые мы сегодня видели.
Рассказываю, какие мне пришлись по вкусу, как мне безумно понравились морские пейзажи; впрочем, я слегка преувеличиваю, чтобы доставить ей удовольствие.
И тут Мэрта кладет обе ладони на мою правую руку и, выждав несколько секунд, произносит:
— Неужели вы действительно поедете путешествовать? Ты уверена?.. Ты ведь такая молодая… такая хорошенькая, — прибавляет она чуть погодя, и в ее тоне не чувствуется досады или высокомерия, хотя я прекрасно знаю, что не блещу красотой.
— Со мной же будет Фредрик, — отвечаю я, чтобы она не тревожилась зря. — Он уже раньше бывал в Латинской Америке, и мы едем по обмену между двумя организациями волонтеров, собираемся посетить несколько стран. По крайней мере, сбежим из Фальчёпинга, — смеюсь я, поскольку сейчас мы живем именно в этом городе.
Мэрта молчит и лишь неторопливо водит взглядом по сторонам, точно размышляя о чем-то.
— Сколько тебе лет? — наконец спрашивает она, хотя я когда-то отвечала на этот вопрос, скорее всего даже не раз.
— Двадцать один год.
Вид у нее становится совсем задумчивым. Я понимаю, что она высчитывает разницу с Фредриком. Он старше меня на шестнадцать лет, ему вот-вот исполнится тридцать семь, но я убеждена, что я необыкновенно зрелый человек для своего возраста; похоже, Мэрта закончила вычисления и пришла к тому же результату, поскольку она принимается задумчиво мурлыкать себе под нос какую-то мелодию, не отводя взгляда от чудака, который все еще ходит возле кафе… а я вспоминаю, как стригла Фредрика. Это было перед самым отъездом сюда, на юг страны, и я его обкорнала машинкой почти под ноль. Помню, как мы разделись догола и я водила руками по щекотному ежику. Фредрик хочет и меня заодно обкорнать, только я пока не созрела, хватит татуировки. Он, конечно, прав, без волос в дороге было бы проще да и на жаре прохладнее, однако я уже перескочила мыслями на другую тему: как я изображу Фредрику девицу за стойкой. Лучше всего описать ее равнодушным, отстраненным тоном, мол, эдакая деваха, которая давит в себе всякое сочувствие к людям за счет увлечения мыльными операми и порнографией, и сказать это следует так, чтобы он, ошеломленный моим описанием, рассмеялся — пускай грубовато, зато искренне. И вдруг я спохватываюсь, что нам не подали молока. Как же есть булочки с миндальной начинкой без горячего молока? «Разве тут их едят иначе?» — уточняю я у моей спутницы. «Можно и с молоком», — отвечает Мэрта, но она уже практически доела свою, на тарелке осталось немножко миндальной массы и взбитых сливок, и я сама кричу официантке: «А молока у вас нету?» — «К кофе?» — переспрашивает она, тогда как Мэрта пытается урезонить меня словами: «Мне ничего больше не нужно». Видимо, ей неловко за создавшуюся ситуацию, потому что мой вопрос повисает в воздухе. Подавальщица (она все-таки явно старше меня), очевидно, готова забыть про него, она поглощена кофеваркой, пытается выколотить из нее отжатую гущу, а я думаю о том, что это совершенно не мое заведение, здесь совершенно не моя жизнь, моя протекает где-то в другом месте, здесь меня вовсе не хотят видеть, и лучше убраться отсюда, наверняка не пожалею… но ничего этого я не говорю. Возможно, ради Фредриковой матери.
Она между тем интересуется, с какой страны мы начнем, и я говорю, что не знаю. Еще не решено, это зависит от немецкой группы, или делегации, как называются наши группы официально. Во всяком случае, летим мы в Мехико. Пробудем там не больше суток в ожидании другого самолета, а потом, наверное, пересядем еще на поезд. Путешествие будет прекрасное, просто замечательное.
— Тычто, беспокоишься за Фредрика? — спрашиваю я.
— Да не за Фредрика, — качает она головой, — он-то из всего выпутается, так уж бывало не раз. Впрочем, я, конечно, беспокоюсь, только что толку от моего беспокойства?
И Мэрта снова принимается следить за чудаком на автомобильной стоянке, который тем временем сел и, опершись о чужой капот, перебирает в руках пакет, словно играя с ним… нет, он явно псих, думаю я, или какой-то сверхоригинал.
— Я больше беспокоюсь за тебя, — продолжает Мэрта, удивляя меня этой фразой. Мне бы надо улыбнуться, а я, сама не знаю почему, вообще никак не реагирую. — Ты еще слишком молоденькая.
Меня прямо-таки подмывает сказать, что я вовсе не ахти какая молоденькая, но слова застревают в горле. Я оглядываюсь по сторонам и вдруг мысленно соглашаюсь с ней и со всеми остальными, я ведь действительно младше всех здесь, в том числе и подавальщицы, которая колотит по кофейной машине, чтобы выбить из нее отжатую гущу… девице-то наверняка под тридцать, думаю я… и замечаю, какие у нее маленькие груди. Почти незаметные. Она стучит по кофеварке, а под свитером даже ничего не колышется. Я бы на ее месте как-нибудь их увеличила. С ее-то стремлением к совершенству. У нее ведь тут всё, что ни возьми, идеально, до последней мелочи. Даже странно, что она могла упустить такую подробность в собственной внешности. Я замечаю свою недоеденную миндальную булочку и, высвободив руку, которую держит Мэрта, отпиваю кофе.
От стойки снова доносятся удары. И вдруг Мэрта выдает нечто важное, я вслушиваюсь в ее негромкие, прерывистые слова, доносящиеся до меня между колотьем по кофеварке:
— Фредрик… не всегда… вел себя корректно… по отношению… к своей прежней… девушке…
Слова, которые Мэрта пытается уместить в промежутки между ударами, куда влезает по нескольку слогов. Постепенно она ускоряет темп:
— Он много раз изменял ей… по крайней мере, не меньше двух… о которых мне известно.
Тут официантка перестает долбить кофеварку. И Мэртин голос обретает силу, становится пронзительным:
— Я не хочу, чтоб он и с тобой обращался кое-как! — выпаливает Фредрикова мать и умолкает, обнаружив, что ее голос разносится по всему кафе… она тревожно, кусая губы, смотрит на меня, но не может удержаться и договаривает уже шепотом: — Обещай, что не допустишь этого. — И затихает.
Мы долго сидим молча, не шевелясь. Пока Мэрта снова не трогает мой рукав.
— Я волнуюсь за тебя, — говорит она своим обычным голосом; вероятно, ей кажется уже неважным, кто нас может услышать, поэтому она не считает нужным снова переходить на шепот, тем более что посетителей в кафе раз-два и обчелся, а от кофеварки исходит громкое шипение. Подавальщица за стойкой не иначе как снимает сливки с молока, и в моей голове гудят слова: им не отнять у меня мой социализм, вам не отнять у меня мой социализм, — но я сдерживаюсь и не произношу их, потому что… потому что это было бы неуместно… да и Фредрикову мать обижать не хочется… в общем, ради нее… она ведь не интересуется политикой… в отличие от меня… она мне нравится, только ей совершенно непонятно, чем я занимаюсь, непонятна моя гражданская позиция… К тому же Мэрта снова держит меня за руку. Чтобы избежать ее взгляда, я смотрю на стоянку. Замечаю, что и она переводит взор туда. Мы обе глядим на чудака за окном. Ждем, чтó он еще отмочит.
Скорее всего, он не сумасшедший, думаю я, просто дурачится, разыгрывает спектакль… изображает артиста пантомимы… и вдруг он берет пакет и напяливает себе на голову, тянет за ручки, как будто это «уши» лётного шлема, причем вид у него, когда он проделывает свои фокусы, усталый и скучающий. В нашу сторону он даже не смотрит. Неужели забыл, что мы сидим в кафе? Или просто уверен, что мы не сводим с него глаз? Тут Фредрикова мать фыркает, еще мгновение — и вот мы уже обе хихикаем. И все-таки я даже не кошусь на нее. Я уперлась взглядом в пластиковый пакет на голове чудака, тогда как Мэрта осторожно прижимает к себе мою руку и ровным голосом произносит:
— А эта его пассия из Энгельхольма пускай тебя не беспокоит. У нее есть муж и дети.