Роман
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 3, 2007
Перевод Оксаны Коваленко
спасибо Г и Х
1
Будь рад всему, что жизнь дает,
услуг медвежьих горек мед.
Сегодня последний день летней каникулы, поэтому я помогал папе по магазину. Сначала мы благоустраивали витрину и клеили уцененные ценники, а потом разбирали новый товар. На складе магазина нереальный хаос, кругом пыль, а по углам развешена паутина. Я помогал убирать и нашел упаковку старых термосов с черепахами-ниндзя и несколько коробок с пинцетами и щипцами для ногтей. Еще нашел гнутые коробки с петардами, а совсем глубоко — старую пожарную машину, которую я выиграл на школьной лотерее, давно это было (наверное, в среднюю школу). Папа выставил термосы и пожарную машину на витрину и понавесил там слюнявчиков со Снупи. Я говорил ему, что это перебор, но папа сказал, что товар надо видеть снаружи лицом. Он попросил меня сочинить рекламу для картоновой вывески.
Потому что утром мы нашли за дверью ворованный велик. Он лежал в кусту совсем заброшенный, шина дырявая, а педали вообще увели. И вдруг прозрение снизошло на папу, мы решили сделать велик нашим рекламным носильщиком. Взяли разбитый велосипед и приладили у магазина вместе с вывеской, которую я написал: «У нас есть ВСЁ!». (Папа сам придумал.) Я накрасил стрелку, а то неясно, что дело идет о нашем магазине. Фломик я припрятал в карман, потому что лишний не помешает.
И вдруг мимо — Нурдин. Везет покемон-автомат в старой детской коляске и стучит в дверь такой счастливый. Что ли в мае этот автомат сломался, и желтый покемон сидел за стеклом неподвижно. И хотя люди кидали ему монеты, ничего не отдавал. Нурдин обещал починить и все лето говорил: «Он почти уже готов, послезавтра, на следующей неделе, совсем скоро…». Но аппарат стоял у Нурдина в комнате и накрывался пылью.
Папа открыл дверь, и мы помогли детской коляске переехать порог, потому что аппарат был не по-детски тяжелый. Нурдин намазал маслом все механизмы и причесал желтый мех во все стороны. Аппарат стал почти новым, с булавочки (жаль, царапины по стеклу).
— Ну как? — закричал Нурдин, его переполнило счастье. — Что скажете?
— Верящий в камень камнем исцелится, — пробормотал папа с глубоким удовольствием.
Покемон качался туда и обратно, как ему и положено, и даже издавал правильный звук, а когда папа попробовал дать ему пятак, зажужжал, но шарик выкатил. От благодарности папа подарил Нурдину две сотни крон и термос с черепахами-ниндзя.
После обеда я сказал, что мне надо в город — купить книжек по школе, и сел в метро до Шерхольмена[1]. Воскресенье настало совсем солнечное, и площадь наполнили толпы народов. Даланда сидела на своей привычной скамейке и смотрела на всех прижмурившись. Как только я увидел ее, наступила радость. Рядом с ней на скамейке сидели пакеты с овощами, но когда она меня увидела, то всех убрала. Она размахнулась, чтобы обнять меня сильно, и отвесила тройной поцелуй. Потом села назад и забрала себе мою руку.
Мы молчали и сидели, а рыночные торговцы кричали про бананы со скидками и про дешевые огурцы. Еще дальше негры хором играли по африканским барабанам, а голуби развевались вокруг скамейки, потому что хотели еще хлеба. Возможно, вам это звучит странно, что мне не западло разговаривать на скамейке со старой женщиной? Я может и сам частично стыдился, когда первый раз говорил с Даландой. Но вы бы очень передумали, если бы прочувствовали ее могущество. Даланда знает про арабов всю историю, это она рассказала мне, что у нас самые крутые философы, самые крутейшие математики и самые наикрутейшие воины. Она еще сказала, что мы, арабы, не такие, как все черные, мы значительно цивилизованнее, и когда она это говорит, почти каждый раз у меня мороз по спине бегает.
Сегодня Даланда начала рассказывать мне про большое количество арабских писателей, про таких чуваков, как ГассанКанафани, ФатхиГаним и Нагиб Махфуз, которые получили лучшую шведскую Нобелевскую премию. Она еще сказала, что все евреи, которые умели писать, уже давно перевелись на шведский, а вот арабов среди них почти нет. Плюс есть еще такой еврей, зовут Салман, который совсем загнобил Коран, а книги его все шведы на руках носят.
— Ведь это мы изобрели алфавит, разве отец тебе не говорил? Когда древние египтяне писали свои папирусы, европейцы были полудикими варварами.
— Значит, они все у нас слизали?
— Можно сказать и так. Эти старинные письмена сохранились до наших времен и несут в себе то же послание, которое было заложено в них с самого начала. Ведь слова не такие, как люди, они не меняются и не забывают. Вот почему я… я купила небольшую…
Она поковырялась в сумочке и достала толстую тетрадь с твердой красной обложкой. Краснота была разукрашена золотыми узорами, среди которых я заметил звезду и полумесяц, они сияли как солнце.
— Это… это тебе… Я обещаю, что если ты научишься использовать ее по назначению, то в голове у тебя будет порядок и ты не станешь таким, как мой проклятый муж.
Я значительно кивнул и забрал тетрадь в руки. Как только я увидел пустые листы, Сила засочилась в меня через концы пальцев.
— Я дарю ее тебе с условием, что ты пообещаешь мне примерно учиться. Я же обещаю тебе взамен, что однажды ты научишься писать по-арабски. Ну что?
— Да будет так. Клянусь.
Даланда улыбнулась своими коричневыми зубами и погладила мою голову.
— Мой маленький мечтатель. Ты ведь знаешь, как говорят в Египте: Человек без языка что…
— …что верблюд без горба — никому не нужен.
Даланда довольно кивнула.
— Это точно. Ты хорошо говоришь по-арабски, и я уверена, что с помощью Аллаха ты скоро сможешь писать по-арабски так же хорошо. Инша Аллах!
— Инша Аллах! — ответил я и с тоской подумал о своих занятиях с Сафой. Даланда смотрела гордо. Все остальное время мы собеседовали о последних сплетнях Шерхольмена. Даланда рассказала, что Хуан вернулся от папы из Чили, а Алонсо получил работу на аварийной машине. Еще Даланда сказала, что ее беспокоят боснийцы, которые понаехали в наш старый подъезд.
— С югославами я не ладила никогда, — объяснила она. — Я люблю повторять: дважды подумай, прежде чем доверить народу, который затеял войну и напал на своих соседей.
Я кивнул, чтобы показать ей знак согласия. Когда мы обнялись на прощание, мне запахло чадрой и немного хной, а внутри завибрировало от разных воспоминаний, но скоро опять все стало на место.
Вечером я долго сидел в комнате и думал, что бы такое написать. Сначала я попробовал навалять историю про наркоманщика с Плитки[2], который купил у югославской мафии палёное фуфло, а потом пошел за оружием для мести. Но я скоро потерял нитку повествования, потому как ну что я могу знать из жизни этих наркоманщиков с ихним палёным фуфлом? Плюс я никогда не стрелял из настоящего пистолета Глок. Поэтому я оборвал страницу и начал просто писать обо всем, что случилось за день. Ведь должно же быть все реально. Ясное дело, Нагиб Махфуз никогда бы не стал писать ни о чем другом, кроме как о самом себе и самой своей собственной жизни.
***
Сегодня по пути в школу я почувствовал в воздухе новое изменение. Я поднялся по лестнице, где всегда била в нос пьяная моча, пересек по мосту Лонгхольмсгатан и увидел школу, которая выпендрилась, как замок на холме. Даланда крутилась у меня в голове, как радио. Она говорила, что я никакой не пацан, а потомок Ганнибала, который загнобил римлян своими слонами, и аль-Хорезми, который дал имя алгебре. Началось это конечно давно, уже после первого разговора с Даландой, но теперь взыграло сильнее, чем когда-нибудь.
В школе все зависали у шкафа и ждали Карин. Кристофер сидел на подоконнике и пытался привлечь тёлок рыганием. Потом показал Йессике свою болячку, которая образовалась у него на чартерном туре после аварии с мопедом. Всем было наплевать, и тогда Анна рассказала, что была на Кубе и еще они сделали ремонт на даче в Сандхамнене. Так все и перетирали насчет летней каникулы, а я ушел в кабинет профориентации читать доску объявлений с рекламами для школ. Затем за спиной звякнуло и из учительского лифта вышел Курре, поскрипывая впереди себя тележкой. По-моему, он конкретно увеличился в габаритах, и по-моему, он похож на дебильный боулинговый шар — большой, круглый и черный. Знаете, эритрейцев все часто считают стройными и костлявыми, но клянусь, Курре весит больше ста двадцати кило, а может и все сто сорок. (Это потому, что он сюда переехал еще маленьким и здесь разожрался.) За слуховым аппаратом в его кудряшках запутался зеленый фломастер, и сколько я ни помогал ему прошлой весной, он меня, кажется, вообще не узнал. Несколько секунд он только таращился на мою руку, но потом наконец сфокусировался и засиял улыбкой.
— Ты вернулся… ты снова в школе… вот здорово, я так рад, что ты вернулся… ты снова в школе, здорово…
— Спасибо, парень. Увидимся.
Мне пришлось вырвать свою руку, чтобы отсвободиться из его рукопожатия, ведь подо всем этим жиром у Курре, ясное дело, куча мускулов. Плюс я себе уяснил, что как только Курре начинает заговариваться, надо валить.
К нашему кабинету шла Карин вместе с Алексом, из учительской. Когда она открыла и со всеми поздоровалась, Алекс просочился вовнутрь, сел в углу и сделал вид, что наблюдает. Сегодня он явно перебрал со своим гип-гопом, пришел весь такой рэперский в спущенных джинсах и в новой сиреневой майке от баскетбола.
Потом весь день было дико скучно. Шведский, история и куча новых книг. На еду давали мясной суп и можно было взять только два куска хлеба. Я спидорасил пять кусков, пока Алекс не видел, а те, что не смог употребить, снабдил маслом и прилепил под стол. После обеда была химия с Анитой, а потом рисование с новым учителем, у которого губищи блестели и вид был гомосексапильный. Нас отпустили пораньше, потому что жара стояла нехилая, а кондишен вообще не кряхтел.
Вечером у нас на ужин быдНурдин. Вот прямо сейчас они с папой на кухне играют в шахматы. До этого с ним играл я, а Нурдин за папин чак-чак благодарно мыл посуду. У папы болела голова после тяжелой работы, поэтому он сделал перерыв, чтобы растворить колеса в стакане с водой. Нурдин едва не ударился головой об кухонную дверь, но в последнюю секунду удержался и воскрикнул:
— Бум! Иногда головная боль приходит внезапно!
Нурдин прямо так и сказал, как в рекламе, и захохотался. Папа ему улыбнулся. Он говорит, Нурдин всегда громко смеется, их в театральной школе так научили, потом сложно отвыкнуть. А я думаю, он смеется громко, чтобы его услышали, хочет быть в эпицентре внимания, вдруг про него забудут. Иногда мне кажется, это раздражительно, что он все время балдеет тут у нас дома, с тех пор как мы сюда переехали. Нет, ну понятно, что он устал от гостиницы, но надо же и самоличную жизнь тоже устраивать, не до бесконечности ему торчать тут у нас или в «Штуке».
Папа вернулся к шахматам с шипучим стаканом, помешивая в нем пальцем. Потом проглотил ширучку и атаковал слоном. Нурдин бросил посуду и стал прикидываться шведским медведем Балу:
— Ой-ой, Халим, начинается: внимательно следи за отцом…
Папин слон застал меня в полном расплохе и открыл королеву на левой стороне доски. Папино лицо было непроницаемым, но я все начал понимать, потому что Нурдин так и смотрел на доску под напряжением.
Возможно вас удивляет, почему Нурдин прикидывается медведем Балу, а все потому, что он играл эту роль в детском самодельном театре на Хурнстулле. Много воды протекло с тех пор, года два, спектакль был почти сразу после того, как Самир впервые представил Нурдина и папу друг другу. Спектакль-то устроили для детского сада, но мы с папой все равно пришли посмотреть. Нурдин в сером гриме, со зверскими усами и в костюме-утолстителе выглядел настоящим медведем. Говорил он прекрасно, прямо как в мультике. Когда он накладывал фрукты на лапу и танцевал с королем обезьян, дети хохотали просто невероятно.
Я повëлся в папину западню и ладьей съел его королеву. Как только королева загремела в шахматный ящик оливкового дерева, я увидел, что уголки папиного рта радостно вздрогнули. Нурдин вернулся к раковине и пропел:
— Будь рад всему, что жизнь дает, услуг медвежьих горек мед…
Я понял, что проиграл. Папа стал нападать конем, а я хоть немного пытался защитить себя другой ладьей. Но король стоял весь зажатый, и через три хода стало ясно, что я провафлил. Довольный папа с треском откинулся на спинку стула и радостно щелкнул шейными позвонками. Нурдин торжественно прокричал по-арабски:
— Отман, тебе надобно объяснить сыну, что королева — не главное в этой жизни…
Потом Нурдин вдруг услышал свои слова, и они как будто повисли в воздухе. Папа стал серьезным, и атмосфера сразу изменилась. Прошло достаточно много времени, пока атмосфера не изменилась обратно. Сейчас я слышу, как на кухне Нурдин ругается, что он все время проигрывает папе. Не знаю, о чем еще написать, поэтому пока все.
***
Я сижу один за письменным столом, а внутри у меня типа нереальный хаос. Мне сложно писать, но надо, потому что иначе голова просто лопнет.
Сегодня среда, утром у нас были уроки столярного труда. Все как обычно: опилки, клей для дерева, наждачная бумага. На первом уроке все девки хотели делать дебильные ножи для масла и разделочные доски. Не созданы бабы для столярного труда, разрази меня понос, так почему они выбирают, не понимаю. Кристофер сечет получше, но тоже не фонтан. Пытался заныкать в рюкзак болванку для сюрикена, но Алекс застукал его и сдал Ниссе, а тот сделал ему большой втык и выпер из класса.
На втором уроке пришла Карин и помешала. Она помахала мне рукой и крикнула (а то кто бы услышал ее в таком шуме):
— Халим, не мог бы ты выйти на минутку для разговора.
— Можешь подождать здесь, мы ненадолго. (Это она уже Алексу сказала, который сидел на стуле в углу.)
Разговор случился в классе у Карин, и уже пока мы туда шли, на меня напало раскаяние, я реально почувствовал себя виноватым, хотя был невинен, как последний агнец. Карин молчала, и я молчал. В кабинете я понял, что дело серьезное, потому что там и директриса сидела. Мне стало немного жаль ее стул, потому что он был ей сильно мал, подлокотники выпирались наружу, а ножки могли в любой момент обломаться. Рядом с ней сидела кураторша, как мелкая стрëмная мышь в помятом женском костюме. Она все время теребила свою драгоценность из серебряной бабочки на игле. При виде меня все замолчали. Карин села с другой стороны от директрисы, и все трое, как по команде, залыбились. Своими блескучими деснами директриса сказала, что как прекрасно меня видеть, и внутри у меня зашевелились мурашки.
Потом все было быстро мне даже показалось что сразу после как они это сказали наступил тихий хаос и поэтому я не уверен что все понял правильно но помню голос Карин говорил о сокращениях и что они должны расставлять приоритеты потом куратор говорила что изучение родного языка долго было под угрозой а директриса захотела чихнуть но взяла себя в руки потом опять Карин что мне не стоит волноваться за Сафу она получила работу в Блаккеберге и передает всем привет. Потом голос кураторши что Алекс в принципе первый тьютор который нашел на нас управу а потом опять Карин что в прошлом полугодии все было просто чудесно.
Я напомнил себе о красоте и спокойствии, о Красоте и Спокойствии, только без паники, никаких проблем. Глубоко вздохнул и посмотрел в глаза этим паскудам. Они гордо сидели в ряд.
— Кто так решил? — спросил я. — Кто? Кто так решил?
Кураторша посмотрела на Карин, которая посмотрела на директрису, которая посмотрела на кураторшу. Ясное дело, кто захочет наложить на себя ответственность, и Халим подумал, что они как будто футболят друг другу мяч. Халим настаивал свой вопрос снова и снова, пока директриса не потеряла терпимость. Выше всех ее подбородков зашевелился маленький рот:
— Послушай, Халим, ты же не станешь утверждать, что для тебя это новость. Твое пребывание в школе создает массу проблем. И факт остается фактом: у школы нет средств и на Сафу, и на Алекса. Приходится выбирать.
Потом толстая рука директрисы похлопала по папке имени Халима, а Халим все дышал и повторял в голове: Красота и Спокойствие.
— К тому же ты должен помнить, что для тебя это возможность подтянуться. Алекс здесь ради тебя, ради Карин и ради всего класса.
Потом она удовлетворенно посмотрела на Карин и всеми своими подбородками сделала вывод:
— Да. Вот, пожалуй, и все.
Карин сказала, что я могу вернуться на труд, и я свалил от них сломя шею, а хаос рос за мной по пятам. Словно огромная волна катилась к берегу, где босоногий Халим бродил в лучах солнечного света. Но прежде чем волна накрыла его с головой, Халим обнаружил, что кабинет домоводства открыт и пуст.
Даланда гладила его по голове, пахла хной и шелком и повторяла шведские пословицы, типа слово у них — серебро, а молчание — золото, и рыбу из пруда без геморроя не выловишь. Но мы, арабы, говорим иначе: «Мужчина без мужества — не мужчина».
В загробной тишине Халим достал из кармана фломастер и на белом экране для слайдов нарисовал сатирическую картину: стоит директриса раком с лошадиным членом во рту, а рядом облачко говорит: «Я глотаю!» Потом нарисовал нереальную звезду и рядом полумесяц — вообще нереальный. (Жалко, месяц получился немного косым и похожим на банан, но все равно был могучим.)
Клянусь, эти паскуды еще пожалеют о том, что захотели сделать из Халимабезгорбого верблюда, отныне я объявляю всем тотальную войну, потому что потомок Ганнибала и Саладина никогда не сдается. Перед тем как вернуться в класс, я напал на два туалета рядом с кабинетом труда, зачеркнул все дебильные надписи на стене и на каждой плитке изобразил черную звезду с полумесяцем.
Потом еще Алекс пытался уговорить меня своей болтовней:
— Привет, Халим. Какие дела? Есть проблемы?
Его слова тяжело вонзились в землю, подобно нераскрытым парашютистам. Алекс разволновался и, ясное дело, замигал своими китайскими глазками.
— Но ведь ты… хотя бы… Короче, осенью мы с тобой еще поднажмем. Заметано? Как тебе такой план?
Я смотрел молча, и Алекс, хотя и старался вести себя как ни бывало, быстро раскололся. Зачем я должен уважать человека, который, если я молчу, сразу моргает всем лицом? Я включил режим молчания в своей голове, и Алекс понял, что проиграл.
***
Уже поздно вечером, но я никак не могу заснуть, поэтому я сварил мятный чайник и сижу за письменным столом. В гостиной из кресла храпит папа. Около шести папа вернулся домой из винного магазина и принес две хорошие новости:
1. Нурдина будут прослушивать на роль в настоящей театральной пьесе. Нурдин сегодня по дороге домой увидел объявление, и режиссер ему так прямо и сказал, что он, возможно, подходит к самой главной роли!
2. Велосипед, который мы нашли и сделали рекламным носильщиком, работает просто нереально. Несколько дней подряд в магазин заходит больше народу, чем обычно, и многие даже делают себе покупки.
Папа умыл руки средством для посуды и прокричал, что последний покупатель перед закрытием купил кучу всяких вещей для своей фирмы.
— Помнишь те мыльницы с лосями, которые ты забраковал? Так вот, он купил четыре такие штуки. А еще — девять или десять полотенец и две коробки с пластырем. И все за наличные!
Папа улыбнулся целым лицом и воскрикнул это отпраздновать.
На ужине папа выпил несколько стаканов вина, а потом продолжил перед теликом. Все время я сидел рядом на диване и думал, когда бы лучше начать. Все время я думал, момент получше настанет попозже. По третьему передавали «Скорую помощь», а когда я свалил из гостиной, то услышал, как папа сам себе обсуждает происходящее в телике.
Во время последней рекламной паузы я собрался с мужеством и рассказал, что в школе отменили родной язык. Сначала папа как будто не слышал. Я повторил громче, но папа прилип к экрану как ни бывало.
— Ты что, не слышишь? Уроки арабского отменили. Говорят, денег на это нет.
Прошло довольно много секунд. По телику началась реклама туалетной бумаги, и тогда наконец папа перевел глаза на меня.
— И чем тебе не нравились те мыльницы с лосями? Я же говорил, что их купят.
— Прекрати. Ты что, не понял? Все кончено, кранты. Навсегда.
Папа глубочайше вздохнул.
— Это ты не понял, Халим.
— Чего я не понял?
У папы на губах и на усах были засохшие следы вина.
— Ну… Сын мой… На каком языке говорят ну… скажем, в Греции? А? Угадай!
— Перестань.
— Кажется, ты сказал, на греческом? Десять баллов. А на каком… ну… например, во Франции? А? Время вышло… ответ? Правильно! Двадцать баллов. На французском! А в Швеции говорят на… не упусти свой шанс… десять тысяч крон за правильный ответ!
— Но ведь это не так.
— В каком смысле?
— Мы же не…
Папа снова уставился в телик. Жирный повар в пидорской прическе сказал, что моющее средство «Йес» эффективнее, чем все остальные. В телике еще три минуты вещали всякие новости, а потом показали какого-то чувака из Карлстада, у которого в Швеции самая большая коллекция крышек от газировки. Папа пощелкал каналы, и я сделал новый заход:
— Папа, ну мы же не говорим только на…
— Не только, но все потому, что мы можем перескакивать с одного языка на другой: немного на арабском, немного на шведском. Для нас это не проблема, мы же… Смотри, это же… как их там?
Мы посидели молча. Потом папа стал радостно тыкать в экран, потому что по четвертому начали рассказывать о «Френдах», которые летом дали чуть ли не шестьдесят концертов, а осенью собирались выпустить новый альбом. Плюс они участвуют в «Песне года» и все такое. Они разыграли немного отрывков со своего нового альбома, и папина нога отбивала такт.
— Интересно, а молодежь их слушает? Нет, наверное? «Пожирая взглядом»… Что они имели в виду? Со взглядом все понятно — он смотрит, но как он может пожирать? При чем тут это?
Папа улыбнулся во всю ширину и показал клык, который тоже был красный от вина, но как сложно на него не думать плохо после такого, вот я и свалил из гостиной. Внутри у меня все закипело, мне хватило секунды. Я увидел ее, время идет и надо снова подтыкать под нее подушки с обеих сторон дивана, чтобы она не упала, а изо рта текут слюни. Папа снова их вытирает, и шлепается на пол мокрая бумага, потому что она себя контролировать уже не может. Она опять открывает рот, таблетка лежит на месте, потому что и мускулы для глотания, и все остальное уже почти рассосалось, а папа поднимает глаза и видит меня — далеко, наверное, рядом с дверью, почти на пороге. Мгновенная секунда, и я сфокусировал себя обратно. Я долго смотрел на фотку с Хассаном Вторым, который сидит на золотом троне в черном костюме, с черным галстуком и спокойным лицом, рядом с красной звездой на заднем плане. Потом я пытался уснуть — довольно долго, но заместо этого наконец сварил чай и достал тетрадь.
***
Идет воскресный вечер, я сижу за письменным столом совершенно чистый. Воздух пропитан покоем, тишина собралась такая, как бывает только вечером в воскресенье, когда выходишь один после ванны.
Еще утром мимо заглянул Нурдин. У него с собой был текст пьесы, в которой он, наверное, получит роль. Еще у него в пакете было две пачки новых сигарет и полкило фисташек. Папа выставил пепельницу и закрыл жалюзи от солнца. Нурдин закатил рукава и сделал дыхательные упражнения, пыхтя, как телка, которая сейчас родит. А мы с папой пока что помогали ему перевести сложные шведские слова. Пьеса называлась «Пер Гюнт», но я думаю, лучше бы назвать ее «Пер Хер». Один норвежский писатель написал ее сто лет назад, поэтому язык там дико странный. Среди действующих лиц, например, какие-то «три пастушки» и «пуговичный мастер». Когда один хочет оскорбить другого, то говорит ему «да ты сумасброд!», а тот отвечает ругательствами типа «болван», «горлопан» и «сума переметная».
Иногда папа был разочарован, что я не знаю всех сложных слов. Но после некоторых размышлений и словарей мы чаще всего понимали, что они хотят сказать. Нереально странная пьеса. Этот Пер Хер клеился к разным телкам, потом связался с семейством троллей и встретил парня, котого звали Бёйгеном (не путать с Ёбгеном). Потом он побывал на море, в пустыне и наконец вернулся домой взрослым мужчиной и пожалел обо всем, что с ним случилось.
Пока Нурдин был в туалете, я спросил папу, почему он так обрадовался этой роли дебильного викинга. Папа только вздохнул и уткнулся листать словарь. Я сказал Нурдину, что, по-моему, пьеса немного тупая, а он рассмеялся.
— Тут, Халим, выбирать не приходится. Дают — бери. Не всем же играть Эстрагона! Я тебе рассказывал, как объездил весь мир с пьесой Беккета? Мы играли в Берлине, Милане, Париже…
Нурдин сел. Он закинул ногу на колено и неслабо шлепнул рукой по своей подошве[3].
— Понимаешь, Халим, ”There is nothing to be done”, послушайменя: ”There is nothing to be done”[4]!
— Спокойно, давайте все-таки перейдем на шведский, — перебил его папа. — Пусть Халим послушает твое произношение.
Нурдин лез из кожи наружу, старался прочитать эту сложную пьесу как последний дебильный викинг. Иногда ему это и правда удавалось, иногда он застревал на каком-нибудь хитром слове, а еще папа напоминал ему, что не надо так часто изображать из себя медведя Балу.
Они репетировали сцену, в которой Пер попадает на короля троллей. Папа читал за короля, а Нурдин выставился посреди комнаты и изображал Пера. Суть в том, что сам Пер не хотел быть троллем, но король его уговаривал, соблазнял золотом и телками, и в конце концов Пер выпил с троллем пива, вырядился как тролль и даже нацепил на себя маленький хвост, чтобы стать конченым троллем. Но потом все-таки обдумался, кинул короля и свалил обратно как ни при чем.
Лично я был уверен, что Пер этот полный придурок, и никак не врубался, почему Нурдин так хочет прижиться в этой роли. Одновременно я не мог понять, чему собственно Нурдин так радуется, ведь раньше он играл роли гораздо более настоящие. Однажды два года назад он сыграл шоферюгу в одной короткометражке, которую показали на кинофестивале в Дании. А еще он играл продавца кебабов в одном шведском сериале (мы записали его на видео). Сначала он там стоит на совсем заднем плане, но потом высовывает голову из киоска и спрашивает этого Даниеля: «Острый соус желаете? Картошку фри посолить?» По моему взгляду, такие роли подходят Нурдину больше, потому что, несмотря на все, они для него натуральнее, чем играть какого-то норвежского дебильного Пера.
Ближе к обеду я свалил от этого представления и сигаретного дыма, сделал руки на турникетах и погнал по красной ветке. Даланда сидела на своей привычной скамейке и кормила голубей. После как я рассказал ей про первую школьную неделю и родной язык, она сильно погорячилась и сразу начала говорить об Интеграционном плане.
— А что такое Интеграционный план? — спросил я ее, и тогда она посмотрела на меня такими глазами, какими люди обычно смотрят на маленьких больных птичек.
— Твой папа что, даже об этом тебе не рассказывал? Он никогда не говорил, что шведские политики решили превратить всех иммигрантов в шведов?
Но хотя папа разочаровывает меня все чаще, я не люблю позволять другим опускать его как попало.
— Конечно, рассказывал, просто это было давно. Поэтому я забыл. Вот.
Даланду все равно не отпускало сомнение.
— А твой папа… Он вообще правоверный? Молится ли он пять раз в день? Часто ли читает Коран?
Я дважды кивнул, но потом почувствовал, что для одного раза слишком много вранья, и на третий вопрос качнул головой.
— Но и шведскую бурду он тоже не читает, — быстро добавил я, чтобы она не подумала, будто папа склонен к шведофилии. — Обычно он читает арабских писателей. И поэтов.
— Каких? — спросила Даланда, пережевывая апельсин.
— Омара. Он обожает Омара Хайяма. Раньше он читал и много других книжек, иногда даже шведских. Но сейчас читает практически только Омара.
Даланда так исказилась в лице, будто только что по воле несчастного случая проглотила кусок шведской кровяной колбасы.
— Омар? Ты разве не знаешь, что Омар не араб? Халим, дорогой, он же перс. К тому же пропащий алкаш. Твой папа что, тоже пьет?
— Только в особо экстремальных случаях, — сказал я и попросил себе апельсин. Она дала один, а потом несколько раз безмолвно рыгнула.
— Хочешь знать мое мнение? Мне кажется, твой папа из интеллигентов. Я думаю, он, как хамелеон, готов приспособиться к любой среде. Хочет начать с чистого листа, забыть свою историю и традиции. У нас в Ливии есть пословица, которая гласит, что интеллигенты во многом похожи на хромых верблюдов. Знаешь почему?
— Нет. Скажи.
— Потому что ни те, ни другие не способны совершить революцию.
Даланда позволила пословице засиять во всю свою красоту и только потом заговорила снова.
— Кстати, как продвигается твой дневник? Ты ведь не бросил его?
— Что ты, конечно нет. Я продолжаю писать. У меня хорошо получается.
Даланда довольно откинулась назад и стала бормотать о том, что вести дневник полезно для производительности мысли. А я сосредоточился на апельсиновых дольках. Когда она заснула, я подсел ближе, чтобы понюхать ее. Она говорила, что всегда такая сонная, потому что в жизни ей пришлось преодолеть много временных поясов. Сначала она родилась в Лулео[5], хотя родители ее приехали в Швецию из Ливии, давно это было, почти что в средневековье. Потом, конечно, родители раскаялись и отправили дочь расти вместе с родственниками, за Триполи. Там она встретила саудовского дипломата, который увез ее сначала в США, а потом в Австрию. Потом они снова вернулись в Швецию, и даже семья ее брата смогла подкупить себе вид на жительство. Все жили счастливые, пока шофер дипломата не врезался рядом с Карлапланом в такси, которым правила самая стервозная и красивая из всех шведских телок Стокгольма. Она прямо как увидела мужа Даланды в дорогом костюме и дипломатическом мерсе, так сразу вцепилась в него всем своим маникюром и уговорила на суперлюбовь без Даланды. Муж конечно повелся и даже написал заявление в полицию, потому что Даланда уперлась в дипкорпусе. Тогда ее для начала полечили в психушке, а потом отправили к брату в Шерис[6]. Даланда говорит, что до сих пор испытывает дрожь всякий раз, когда видит такси (особенно под вывеской «Такси Стокгольма»).
Она проснулась от своего храпа и, думаю, заметила, что я перебрался поближе. Она заговорила о еврейском Шароне, который недавно отправился на прогулку к мечети «Купол Скалы». Главным образом чтобы повыделываться перед палестинцами, — и, конечно, в ответ началась потаскуха. Массы арабов уже погибли, и Даланда сказала, что их неудовольствие можно понять.
— Засиделся Шарон, вот все и возмущаются. Ты ведь знаешь, что именно он допустил резню в Сабре и Шатиле? Ты же знаешь о Сабре и Шатиле?
— Конечно знаю.
Даланда продолжала, она говорила, что Шарон — величайшая угроза миру, который пойдет псу под хвост, если он получит еще больше власти. А я пока вспомнил, что мама с папой раньше тоже говорили о Сабре и Шатиле. Ясное дело, я знаю. Тогда было забито, наверно, тысячи две арабов (в основном женщины, дети и немного пенсионеров), потому что евреи оккупировали, а потом, когда ООП разогнали, они впустили фалангистов. Все знали, даже США предупреждал. Я помню снимки искровавленных тел, кучи мертвых детей, беременная мама лежит мертвая (почти голая). Еще я помню парня, которого били до самой смерти, заместо лица у него остался мясной фарш и обломки зубов. Папа разозляется и говорит, что я слишком мал, но мама еще сильна, она отталкивает его вон и показывает мне много снимков, она говорит, что я в самый раз взрослый. Конечно, я знаю, но если никто не напомнит, то память покрывается плесенью.
— Ах ты маленький мечтатель! Тебе понравился апельсин? А наклейку с надписью «Яффа» ты на нем видел?
Я, понятное дело, сразу просек, что Даланда ни за что не купит апельсины из Яффы, и мы долго и вместе смеялись. Она еще держала меня за руку, и внутри было очень тепло.
Около четырех пришла девчонка, которая была замужем за племянником Даланды, и забрала ее. В желтой куртке на желтой майке и с желтыми лампасами на ногах (хотя сумка была скорее оранжевая). На меня она не смотрела, только взяла Даланду и сказала:
— Собирайся давай, домой пора.
Потому что мне показалось, что она немного неуважительно оборвала беседу, я сказал: «Бешуайа, бешуайа[7]», но девчонка как будто не слышала. Взяла пакеты Даланды и повела ее на парковку.
Когда я появился домой, папа и Нурдин уже покончили с репетициями. На столе возлежала гора из фисташковой чешуи, они смотрели «Кто хочет стать миллионером».
— Да это же ваш сосед! — заорал вдруг Нурдин и уставил палец на БенгтаМагнуссона.
Папа прослушал вопрос на десять тысяч крон и ничего не ответил. Я же заместо того, чтобы предаваться шведскому телику, откисал в ванне, погружался в пузыри и медитировал: надул ли нас тот штрих, с которым мы поменяли квартиры, или нет. Вы же знаете, все считают, что шведаки всегда честнее, чем мигранты, и немного поэтому, я думаю, мы ему доверились, когда он сказал, что соседом с нами будет телезвездаБенгтМагнуссон. Папа покидал Шерис с большим напрягом и реально оживился, когда услышал про это и увидел на табличке его имя. Первое время папа часто мечтал о том, чтобы встретить Магнуссона у помойки или в лифте, но до сих пор мы даже тени его не видели. А табличка так и висела на почтовом ящике, и один раз папа сказал, что слышал за дверью заядлый никотиновый кашель. Может, нас и надули, но может, и нет. Какая мне собственная разница, подумал я и долил горячую воду, потому что не заметил, как ванна остыла.
***
Сегодня в школе я нафилософствовал теорию про шведаков и чурок.
Скажем так, среди шведаков можно выделить три вида. Сначала шведаки первого сорта, которые разыгрывают из себя мафию, хотя и на свой шведский манер. Они носят фирмовыебренды, которые стоят дорого, но лейблы у них все равно меньше и видно их не так хорошо, как дорогие черномазые лейблы. (Чурки играют богатых честнее.) Шведаки первого сорта одеваются в мажорные наряды с родным «Лакосте» и никогда не носят дизельные джинсы, сделанные в Эстонии. Как пример приведу Филипа, который часто таскается в школу в белом поло, или Анну и Йессику, которые обувают только девчачьи сапоги и не щеголяют грязными волосами. Лену и Педера тоже можно сюда привести, они никогда не посмеют носить одежду, которая бросается в глаза.
И все-таки шведаков первого сорта довольно мало, потому что почти все в школе хипуются как могут, напяливают себе бродячие тряпки типа протертые кожанки и рваные джинсы из сплошных дыр. Волосы у них часто всклокочены как попало, а девчонки иногда еще носят квадратичные чулки и длинноногие юбки из красного бархата. Хочешь быть одним из них — говори, что русские пишут стихи лучше всех в мире и слушай «Боба Хунда»[8]заместоСнупДоггиДогга[9]. Плюс будь готов, когда Давид, Стефан и Карро с гордостью скажут, что купили себе вещи в секонде! Да, с ними ни один черный не станет путаться, ясное дело, разве что Мортен (потому что родители его из Польши). Николь тоже из этих, хотя хипари кидают на нее косяки, когда она вдруг припрется в школу на резиновых сапогах и в оранжевом типа комбезе (и у хипарей есть свои приличия). Я даже начинаю подозревать, что вся эта шайка только прикидывается сбродом, а на самом деле они всегда при лаве, и никто из их предков никогда не сидел в будке возле турникетов метро и тем более не работал дворником.
Третий сорт шведаков — это шведорасы из танцевального класса, хотя обычно их в школе как ни бывало, они вечно зависают в балетном зале и тренируют свою растяжку. Девчонки-танцульщицы все из себя маленькие и прически свои носят в узлах, а парней там всего штуки четыре или пять на весь класс, на школьных фотках они вечно лыбятся, как настоящие педики. Все танцульщики, когда ходят, расставляют носки в разные стороны, а спины у них прямые, как будто кол в одном месте торчит.
Черных в школе немного, но они тоже бывают двух розливов. Номер один, обычные чурки: мудаки, лохи, ворьё, недомерки. Как пример приведу Себастьяна и Анджело. В Шерисе хороший пример Алонсо, ведь это он научил Хуана, как покупать жвачки за пятьдесят эре в «Сладкоежке», чтобы напрятать полные рукава «сникерсов» или «райдерсов». Именно благодаря ему я научился вычислять в толпе копов под покрытием и переделывать пуливеризаторы в настоящее оружие. Номер два — это способные парни, которые зубрят экзамены, говорят умные слова и никогда не делают руки на турникетах и не смываются. Как пример возьмем двойнецовФуада и Фади плюс всех остальных иранцев, которые подмасливают учителей и хотят стать самыми-самыми — зубными врачами или инженерами. Они думают, что их уважут, а на самом деле все учителя над ними смеются, потому что понимают их как заблуждение.
А вот сегодня я нафилософствовал третий тип мигрантов, совсем отдельный, шведаки его больше всего ненавидят: революционный мигрант, султан мысли. Такой видит всю ложь насквозь, такой не позволит себя обмануть. Примерно как Аль-Кинди[10], который взломал все коды и написал сколько-то тысяч крутейших книг про астрономию и философию, а еще — про музыку и математику. В прошлом полугодии я был полным лохом, но теперь, клянусь, я стану султаном мысли.
Сегодня на перемене Христо хотел показать, что он настоящий мигрант (подумаешь, папа его из Болгарии). Себастьян и Анджело и все, кто закончил школу весной, а Христо рядом с ними — просто ублюдок с футбольным шарфом «Хаммарбю»[11] и жвачным табаком. Теперь он уже учится в гимназии, которая в Осё, но все равно приходит в нашу игровую как самый старший тупан. Производит вид, что крутой, плюс хочет сделать впечатление одной телке из 9 «Б», с сосучим ртом.
Самая бычка началась, когда я унизил его в пинг-понг кривой ракеткой. Христо кричал, что я играю как баба, потому что кручу на подаче. Его уродина заржала, и я с ходу наехал:
— Что такое, очко заиграло? Ставлю двадцать крон, я тебя сделаю. Играем до трех.
Халим говорить не любит. А если Халим говорит, люди знают, что он не шутит. Иногда Халим чувствует, что люди смеются ему в спину. Но он не шутит и слов никому просто так не бросает. Когда Халим смотрит на Христо, раздается чужой смех. Халим оборачивается, но все равно чувствует, что смеются ему в спину. Ничего, ничего, этот болгарский перец еще запоет.
Христо сорвал с себя куртку и дыхнул на ракетку (можно подумать, это поможет!). Он кивнул — типа готов. Первое очко выиграл он, но потом три раза подряд — я. Утрись, падла!
— Гони лаве! Ты пролетел, с тебя двадцать крон!
Я кричал громко, пусть и в бильярдной услышат, что султан мысли выиграл свой первый бой. Христо положил ракетку на стол, улыбнулся своей телке, обнажил дохлый бицепс и начал корчиться мускулами. Я бы не повелся, но в игровой все вдруг засмотрели на нас, засмеялись и запоказывали пальцем, а телка его ржала, как кобыла:
— Будет тебе двадцать крон, сейчас получишь!..
Христо улыбнулся, он понадеялся, что я проиграю, потеряю контроль, опять стану как обычный чурка. Он хотел, чтобы я оказался таким, как все. Но я только улыбнулся, как тысячелетний фараон на золотом троне, будто меня обмахивают пальмами и у меня целый гарем телок, а живу я в роскошной пирамиде. Я медленно произрек:
— Слушай, парень. Мне жалко тебя. Все знают, что мама твоя сосет у скинхеда с кабельного.
Я не успел договорить, как Христо озверел и погнался за мной вокруг теннисного стола — с ракеткой, чтобы избить. Глаза горят злобой, бритый череп блестит под лампой дневного света. Почти в угол он меня загнал и пожалел бы об этом, если бы на его спасение не явился Алекс.
— Эй, парни, хорош! Break it up! А ну прекратили!
Он ухватился за Христо и потащил его взад. Христо вылупился на меня как убийца и кричал, что мне не жить. Я плевал на его слова, он больше в нашей школе не учится, этот дебил-переросток. Скоро я избежал от Алекса и его бздительного контроля и разрисовал звездами и полумесяцами все туалеты в коридоре, где кабинеты иняза.
***
По четвертому в новостях рассказывали о новых эффектах от прогулки Шарона к мечети «Купол Скалы». Сорок двое уже погибли: тридцать три палестина, семь арабских израильтянцев и два еврея. Это новая интифада, палестины жгут израильские флаги и палят из рогаток, солдаты льют слезоточивый газ, прятаются за углами, а танки въезжают прямо в дома и сносят оливковые деревья. В секторе Газа нереальный хаос: двух палестинских шоферов со «скорой» убили, и еврейский министр говорит, что они будут отвечать силой против силы, потому что с арабами иначе нельзя. Потом ведущая шведская телка с блестящими губками предупреждает из студии, что сейчас будут совсем жуткие кадры.
На экране показывают папу и сына. Видимо, израильские пули загнали их за бетонный блок, и сын плачет, а папа кричит, чтобы перестали стрелять. Он из отчаяния смотрит прямо в камеру и пытается защитить сына своим телом. Сын сворачивается, чтобы стать как можно меньше, но только уже поздно, пули уже попали, и папа плюс мальчик сначала вздрагивают, а потом затихают, и видно, как медленно течет кровь. МухаммедуДжамалюАль-Дуре было двенадцать, он умер, но его отец, возможно, еще будет жить.
Папа вздохнул и переключил канал. Его указательный палец запрыгал по кнопкам пульта, как по клавишам рояля. Сначала крупным планом мелькнул зеленый жук, затем какой-то русский жахнул кувалдой. Потом появился любительский видеоролик с датой в углу экрана: коричневая собака в темных очках раскрывала пасть под песню «Пет шопбойз». Потом прогнозно-погодная девица предупредила о низком давлении, а телепродавец восторженно заорал: «MyGod, thisistrulyamazing!»[12] Ведущий программы забился в экстазе: «Areyouimpressed? I’mimpressed!»[13]
Они пытались впарить кому-нибудь хитроумную швейную машинку, которую можно держать в маленьком ящичке и использовать когда угодно, например в поезде. Папа смотрел с интересом, его указательный палец больше не двигался. Я хотел уже было крикнуть: «Переключи!», но как тут крикнешь, если одновременно надо показать уважение.
Помню, в другое время в другой квартире, когда папа переполняется хаосом, диван стоит в углу и пахнет иначе — например, свежим хлебом. Жарко от духовки и от солнечного вечера, пока мама не говорит, чтобы открыли балкон, а то мы расплавимся. Потому что я играю в углу в динорайдеров, я помню, как папа бешено кричит, и мама прибегает в гостиную, а пальцы все в муке и тесте. Она стоит в дверях, ладони обращены к потолку, как будто перед молитвой, на лбу немного муки, она смотрит в телик, где показывают кадры из Бейрута, а там дом превращается в порошок, муку, пыль, и женщины плачут, и все молчат, и только папа говорит самые арабские ругательства. Потом в конце какой-то америкос говорит что-то, мне непонятное, экран гаснет, а пульт долго летит в окно. На кухне уже меньше жары и больше тени, я помню, мама стучит по хлебам снизу, чтобы проверить их готовность. Мои ноги болтаются, пока я сижу на стуле, я помню, мама смеется и спрашивает папу, не пора ли уже оставить эту затею. Папино лицо наполняется смехом, и когда он вынимает батарейки, пульт у него в руках рассыпается, я помню, папа смеется еще громче и сдается. Он берет микросхему с проводами и дырявую панель для кнопок и сбрасывает всю эту дрянь в мусорную помойку, он говорит, что паршивое качество должно быть у таких пультов, которые даже легкого полета со второго этажа не выдерживают.
Когда я пошел к себе в комнату, папа наконец заговорил. И хотя я знал, что это неправда, что он валяет шута, должен признать, что на несколько микромгновений я охватился паникой и подумал, он это серьезно.
— Теперь ты знаешь, чтó подарить мне на день рождения, — сказал папа и кивнул на телик, где ведущий все еще показывал ящички с минимальной швейной машинкой.
Он улыбнулся, чтобы показать мне шутку. Хотел бы я ответить ему такой же улыбкой, но получилась дебильная гримаса.
— Я пошел спать. Спокойной ночи, — сказал я.
— Спокойной ночи, — ответил папа.
***
Я, кажется, сегодня на большой перемене видел в игровой пуховик Христо. Чтобы избежать нежелательного столкновения, я купил в киоске жвачку и пошел сидеть на трубе. Вообще говоря, это уже не совсем школьная территория, но пока Алекс не видит, всем по барабану. Раньше, пока не запретили, здесь все дымили, а девятиклассники копошились со своими телками в кустах. Теперь здесь можно просто сидеть и не париться. Я сидел, болтал ногами и чувствовал себя как Ибн Рушд, когда сначала философствовал о том, что надо быть целым идиотом, чтобы торчать в своей старой школе, после как ты уже перешел в гимназию. Затем я стал философствовать дальше — о том, как странно это получается, что туркам принадлежит так много шведских слов. Например, про киоск рядом от школы говорят «турецкий магазин», хотя хозяин его из Боснии. А еще говорят «турецкий душ», когда не моются, а только мажутся дезодорантом, и «турецкий шуз» про кроссовки на толстой подошве, хотя на самом деле такие носят все мигранты.
Был самый солнечный, почти летний день, пели птицы, щеки нагревались. Морриса я не видел, но окно его было немного открыто, и иногда из подпольной студии играла бас-гитара. Было клево, я не обломался даже, когда услышал, как идут шаги и шуршат штаны, и увидел Курре, который подошел и уселся рядом на трубу. (Не парься, приятель, Курре, конечно, огромный, но и труба тоже из стали.) От него пасло потным перегаром, пуговицы на фланелевой рубашке он застегнул так криво, что черное брюхо выпендрилось наружу.
Прошлой весной Моррис только появился в студии, он иногда тусовался с девятиклассниками на трубе, угощал сигаретами и типа клеился к девчонкам. Он заливал, что не всю жизнь писал музыку для телевидения, что раньше он лабал на бас-гитаре с такими группами, как «Тото» и «АББА». Понятное дело, ему все верили, потому что Моррис был по возрасту как мой папа и с длинными жидкими волосами. Плюс только реально дебильная группа может выбрать себе название «Тото».
Моррис сказал, что знает Курре еще с восьмидесятых, он был лучшим режиссером звука в городе. Потом Курре попал на палёное фуфло, у него был передоз и одозначно поехала крыша. Один раз он набычился на негра, который играл на маракасах для Брюса Спрингстина, и в клубе после концерта заехал ему по яйцам. В другой раз Курре наплел, что парни из «Эббы Грён» обчистили его кошелек, и придумал из мести поджечь их концертные костюмы. Приехала полиция, и ясное дело, больше Курре никто работу не предлагал. Тогда он пристроился на пароме в Финляндию, он там занимался караоке, пока однажды ночью не уснул возле колонки и не проснулся от нереального звона, потому что голова его наполнилась шумом в ушах. Спустя небольшой перерыв он получил работу в школе — за то, что зарплата его будет ниже, чем у остальных уборщиков.
Курре все равно был счастлив, сидел себе на трубе и жиром покачивал.
— Говно на входе — говно на выходе, — повторял он, улыбаясь во все губы и прислушиваясь к почти неслышной музыке из студии.
В Шерхольмене народ бы сказал о таком как Курре: «Нет, этот негр, мать его так, просто придурок ненормальный». А здесь, на Сёдере[14], люди скажут скорее как Моррис: «Что ни говорите, но этот Курре очень оригинальный тип». Оригинальный? Вроде как джинсы «Левис»? Давайте обзывать вещи своими именами: негр этот больной на всю голову, хуже не бывает. Зарплату ему явно переплачивают, потому что глухой он как пробка и все чаще залипает в школьных коридорах. На прошлой весне это случалось немного, иногда, а теперь я уже два раза от начала полугодия видел, как он встанет и стоит несколько минут будто отмороженный, как последняя статуя, даже плавниками не шевелит, хоть семиклашки вокруг него шепчутся и пальцами показывают.
И все же в Курре есть что-то немного могущественное, разрази меня понос. Не знаю что, но когда я вижу, как он вот так залипает, я подгребаю и бужу его. Хлопну легко по плечу, и вот он уже очнулся, уже улыбается, продолжает уборку и гонит опять про старые концерты, и шепчется со своим невидимым дружбаном, которого он называет Плюра. Это у него такой типа словарный понос, вроде как было сегодня на трубе, пока я выдувал из жвачки розовые пузыри и философствовал.
— …нет… никаких правил… Это Плюра еще в Эскильстуне сказал… по-моему, в восемьдесят четвертом… да, точно… а потом еще… никаких правил, одни только принципы… никаких правил, говно на входе — говно на выходе…
В конце перемены Кристофер прошел от киоска мимо нас. Курре сел на измену и ломанулся было бежать — с таким шорохом, что я сам чуть не рухнул с трубы. Но Кристофер угостил нас лакричными конфетами и рассказал, что Христо пообещал всем при следующем шансе размазать меня на стене. Халим подумал: «Пусть только попробуют, падлы, пусть только сунутся, изведу всех до самой мамы. Срал я вам всем на завтрак, обладал я вас сидя и лежа!»
Ничто Халима не тронуло, он так и остался сидеть на трубе, когда Кристофер побежал на урок (ничто даже коснуть его не могло).
Курре стоял уже далеко, прятал свою тушу за тонкой березкой. Он высматривал окошко студии Морриса и отбивал ногой в такт. Наверное, даже немного себе подпевал. Потом Моррис его, конечно, заметил и закрыл окно, потому что, думаю, он и сам устал от этого идиотизма. Раньше он иногда разрешал Куррепотусоваться в студии, но потом заметил, что после этого исчезают шнуры и диски. А один раз Курре угораздило и он присел на очень ценную бас-гитару (нечаянно) — и она, понятное дело, разделилась на две части.
***
Я сижу за столом с тетрадью, а в ушах до сих пор раздается шум эха от разбитого стекла. Папа замел все осколки и снова уселся в кресло. На полу — пакет с вином. Папа не обращает значения на мое раздражение и продолжает читать вслух Омара Хайяма.
— Вот послушай, Халим…
Сегодня после школы я заехал в наш магаз. Самир грелся на табуретке под солнышком и читал кроссворд, а дырявый велик стоял на тротуаре, картоновая вывеска уже немного загнулась. Не знаю почему, но мне внутри было жаль смотреть на него. Все ценное у него отобрали, и вот он теперь стоит как рекламный столб около магазина, где продается всякая дрянь, — заместо того, чтобы катить по дорогам на красный свет и тормозить на гравии с широким заносом. Со своей стороны Самир выплюнул на тротуар огромную плевотину.
В магазине папа уже распаковал киндер-яйца, купленные по спеццене, потому что срока годности от них почти не осталось. Сейчас папа лепил ценники на новые рубашки-поло от «Ральфа Лорена», а Нурдин сидел и смотрел. Я сразу понял, что случилось событие, потому что папа разрешил Нурдину курить в магазине.
— Как дела, Нурдин? Как прошло?
Нурдин потеребил себя за родинку около рта, было видно, что он готовится распахнуться в широком жесте на тему того, как прекрасно прошли его актерские пробы. Ясное дело: он использовал каждое слово по максимуму, чтобы доказать свой крутейший актерский талант. Когда он закончил, все промолчали несколько секунд. Потом весь театр встал и захлопотал в ладоши, и заликовал, а режиссер не выдержал и закричал «браво». Вся публика разревелась слезами, другие актеры стали поздравлять его с назначением. А конкуренты услышали, какой восторг, похватали свои бумажки и погнали в метро, чтобы избежать унижения. Даже рабочие сцены прослезились, потому что его отрывок был нереально крутой!
Нурдин сел обратно на стул, а папа посмотрел на меня.
— Короче… — сказал я.
— Не дали мне эту роль.
— Почему?
— Тому, кто никогда не работал в театре, Халим, этого не понять.
— Но почему?
— Такова жизнь. В этом мире почти все зависит от связей. Если ты никого не знаешь, то… Никто никогда не рискнет взять незнакомого человека.
Я подумал, вот шведаки, расисты поганые, и пока папа раскладывал зажигалки по цвету, я попытался утешить Нурдина.
— Да забей! Какая разница? Подумаешь, какая-то дебильная пьеса. Дебильная пьеса и роль дебильная. Ты должен играть эту… как ее? Которую ты в Бейруте играл. А потом — по всему миру.
В глазах Нурдина словно заново зажглись лампы.
— «Годо», «В ожидании Годо». Ты прав, вот это настоящая драма. Я тебе рассказывал, как мы гастролировали по всей Европе? Ты знаешь, что Ингмар Бергман видел нас в Париже? Да? Рассказывал? Ему так понравилось, что он пришел потом за кулисы и благодарил меня лично! Правда! Он даже много чего у нас позаимствовал, когда ставил «Годо» в Драматене[15].
Я подумал, что этот Бергман самый ничтожный из всех плагиантов и Драматену дико не повезло, что Нурдин у них не играет. Тем временем Нурдин поднялся со стула, расправил спину и заговорил во весь свой театральный голос:
— Ты прав, Халим! Мне бы стоять на сцене, играть Эстрагона! Эта роль для меня. Воттак: «Pale for weariness. Of climbing heaven and gazing on the like of us»[16].
По-английски Нурдин говорил вполне превосходно, как старый аристократ, который пьет чай маленькими глотками и живет во дворце. Я сказал, что у него до сих пор остался акцент от театрального училища в Лондоне, и несколько секунд из самых глубоких глубин Нурдина сияла улыбка. Но потом все кончилось, и он снова сел. Некоторое время продолжалась тишина.
— Ты не знаешь, Халим. Тебе не понять.
— Ты о чем?
— Тебе не понять, что происходит с человеком, который живет без работы месяц за месяцем, год за годом. Ты загибаешься. Становишься все меньше и меньше, как засыхающий плод. Превращаешься в ничто, а потом… потом умираешь.
Он яростно затушил сигарету об пепельницу, и наши с папой взгляды снова пересеклись. Мы оба подумали об одном: она нас оставила, я помню, но не хочу помнить, и никто больше об этом ничего не сказал.
Вечером папа принес домой две рубашки-поло: одну «эль», одну «эм». Если смотреть невнимательно, то можно не заметить, что всадник на логотипе скачет в другую сторону, и тогда майка кажется как родная. Непонятно, почему папа все равно принес «эм», если даже «эль» на моих мускулах сидит плотно.
Когда я натянул рубашку и вернулся на кухню, я вдруг подумал, что папа становится понемногу не таким, как раньше. Сначала он поднялся на цыпки, чтобы дотянуться до новой бутылки с оливковым маслом, а потом, чтобы прочитать этикетку, вздел очки на лоб. Пар клубился от плиты, майка повисла у него на плечах, и зеленые треники тоже. На майке было надписано: “Justanothersourceofinspiration”[17], буквы J и C красные (реклама «Джей Си»).
— У Нурдина такая живая фантазия, — сказал папа.
Но я его толком не слышал, потому что в голове у меня сменилась картинка, я видел, как папа стоит против света, речь его уже закончилась, но он все еще смотрит лицом к публике. Вся площадь теснится в толпе, аплодирует и кричит: «Буш убийца! Буш убийца!», махают плакатами и флагами Палестины. Папа стоит на цыпках, перегнувшись через перила, подбадривает людей и тоже хлопает руками, а мама сидит рядом на инвалидной коляске, солнце светит на Плитку по полной программе, и мама пока еще может сама поправить чадру, но хлопнуть у нее хватает сил только пару раз в самом начале. Потом мускулы отказываются. Халим смотрит на папу, у которого, наверное, самые сильные руки в мире, потому что никто не хлопает так громко и так долго. По-моему, это как град в солнечный день или как африканский барабан, я пытаюсь тоже так хлопать, я очень стараюсь, пока ладони не начинают щипать и краснеть, мне больно, но папа не замечает, он хлопает и хлопает: «Хлоп-хлоп! Буш-Буш! Хлоп-хлоп! Убийца!» У меня слишком маленькие руки, ему даже в подметки не годятся.
За едой папа выпил вина, а около семи засел в кресло. После телешоу «Своя игра» он начал читать Хайяма, и я понял, что вечер будет долгим. Папа читал про звездные небеса, про то, что надо пить больше вина и мечтать заместо того, чтобы страдать несчастьями. Все это время я лежал в своей кровати с учебником физики в роли подушки.
Из кресла затрещало, я подробно знал, как папа встает, а ноги его не слушают, губы пересохли и треснули до крови, очки съехали на край носа. Растягивая слова, он сказал, что вино — это вечная жизнь и прекрасное счастье молодости.
А все этот проклятый Омар. Раньше, я помню, папа читал другие книги. На старой квартире лежат огромные горы книг, и мама иногда теряет терпение, и это понятно, потому что даже в шкафу и в сумках на чердаке и на балконе — книги, и через несколько времени мама взрывается и выгоняет папу на барахолку, чтобы он продал их, потому что места уже нет. А как только папа уходит, она говорит мне, что Отман думает, будто книгами можно жить, поэтому он такой тощий. Потом папа возвращается, мы почти сталкиваемся в коридоре, и, понятное дело, мне не надо кричать «уалла!»[18] или клясться честью, что я не сдам папу, который прячет новые купленные книги на шляпной полке. Мама совсем не понимает, почему и Халим, и папа смеются в разных комнатах, когда она говорит, как прекрасно, что у нас стало больше места.
Вдруг по квартире раздался дикий звон. Так бывает, когда вываливают помойку со стеклом. Потом наступила глобальная тишина. Мы с папой от звона одновременно ломанулись на кухню. На полу лежала лампа от потолка, она разбилась на маленькие блестящие дребезги. Кругом стоял полумрак, и единственным доказательством, что лампа совсем недавно висела на крючке, был обломанный кусок черной пластмассины. Папа сказал, что это не удивительно:
— Лампа была слишком тяжелая для такого крепления. Я сразу сказал Мустафе, как только мы ее купили: этот пластик такую тяжелую лампу не выдержит. Ну да ладно, ничего страшного.
А я все равно не мог оставить мысли о люстре, которая висела себе отвисала год за годом, а потом в один прекрасный день сдалась и разлетелась на стеклянные дребезги. Папа сказал, не беда, тихо запел и достал из чулана щетку с совком.
Теперь он опять сидит в кресле, но заместо Хайяма у него по телику работает передача про скáчки.
***
Сегодня по пути в школу я листал газету «Метро» и увидел маленькую заметку, которая подтверждала слова Даланды про начало Интеграционного плана. Между статьей про веганов и рекламой трусов журналисты попытались упрятать новость, что многие домовладельцы обещают выкинуть на улицу всех мигрантов, у которых на балконе есть спутниковая антенна! Среди прочих упоминались АО «СвенскаБустедер» и «Дротт», которые рассылали письма с угрозами. И вот мигранты организовали контрорганизацию и провели демонстрацию на Плитке, потому что, ясное дело, они вам не какие-нибудь суки переметные, чтобы мириться с домовладельцами, которые решили поиграть в расистов. В той же газете был репортаж, что полиция скоро ожесточит меры, направленные против нелегальных таксистов. Ясное дело, я понял, что это тоже нападка на нас, мигрантов, потому что когда это видано, чтобы шведорасы занимались нелегальным извозом.
Я сохранил газету, хотел показать папе. Это красноречистое доказательство, что политики делают все возможное, лишь бы превратить мигрантов в шведьё. Пока я тайком проникал во все новые и новые туалеты и разрисовывал стены и зеркала звездами и полумесяцами, я клялся, что всегда буду против шведофикации. Никогда не стану есть их тухлые анчоусы под рюмку шнапса в Скансене[19] или отплясывать в деревянных башмаках «Маленьких лягушат» вокруг их долбаного майского шеста. Я никогда не позволю политикам запретить шузы и майки в обтяжку или повысить цены на гель для волос. Когда Даланда говорила со мной, я ей поверил, но все же не думал, что признаки так сильно налицо.
В столовке, как обычно, я сел за отдельный столик — главным образом чтобы пофилософствовать. У меня был немного плохой аппетит и болела голова от испарений фломастера. Скоро ко мне подсел Мортен с подносом и спросил, не хочу ли я сока. Пока он ходил за соком, я подумал, что все-таки он нормальный парень, хотя дома его стригут криво и он вечно тусуется с какими-то мутными телками. Ну а поскольку он заблудший поляк с пирсингом на брови, который любит значки «Депеш мод», я почувствовал, что нужно возбудить в нем жажду знаний об Интеграционном плане.
Когда он вернулся с двумя стаканами сока, я протянул ему газету «Метро» и сказал, что он должен прочитать эти статьи. Мортен их прочитал, и я понял, что он проникся. Но только я собрался говорить ему об Интеграционном плане, как он посмотрел на выход и стал лицом как маленький мальчик.
— Знаешь… Мне пора, — пробормотал он и двинулся с подносом к другому столу. Я сразу все понял. Христо собрал десять чуваков, Себастьяна и Анджело из своего старого класса — тоже. Все сели по кругу вокруг меня, я заметил, что многие были в куртках с эмблемой «Хаммарбю». Христо удовлетворительно сказал:
— Ты уже подумал о своем поведении?
Прошло немного мгновений, пока он прикидывал, как бы покрасивше начать.
— Прикольная у тебя бейсболка. Выходит, ты у нас фанат «Рейдеров», да? Ну ты и пидор.
Христо харкнул плевотиной и чуть было не схватил меня за бейсболку, но я все-таки увильнулся и сунул его руку в картофельное пюре, потом быстро кинул бутером в Себастьяна. Я почти уже обрадовался, что все получилось. Но Анджело зашел сзади и вцепился полицейским ухватом.
— Потащили его! — закричал Христо и вытер пюре об мою футболку. — Тащите отсюда это сыкло.
Ноги и руки мне обхватили стальным сцеплением, их было больше, чем я думал: несколько восьмиклашек, которые сидели за столиком рядом, тоже им помогали, а еще, кажется, Стив, Самуэль и Андерс. Кто-то прокричал:
— Дайте этой суке, дайте ему!
Они донесли меня до выхода, но я все время показывал дикое сопротивление, рвался и кричал, чтобы отпустили, иначе пожалеют. Буфетчица все видела, но даже пальцем не повела, прямо как в седьмом было. В коридоре я едва не перепугался, потому что их было так много и, кажется, они затеяли капитальную разборку со мной. Поэтому я бешено закричал, чтобы они отпустили, потому что иначе я реально потеряю терпимость.
— В сортир, — сказал Христо. — Тащите его в сортир.
Унитазный дух и мои самые громкие угрозы их, кажется, совсем не запугали. Но вдруг все остановились, потому что из сортира с ведром, тряпкой и моющим средством в руках вышел Алекс. Он стал, как статуя, только его кадык ходил вверх и вниз, как какой-нибудь лифт.
— Во двор! — заорал Христо, пока Алекс не успел ничего сказать. — Во двор его!
Но если вы когда-нибудь пытались стащить Халима по лестнице, вы уже знаете, что это быстро становится тяжело (по причине его большой мышечной массы). Султаны мысли ловят каждый шанс, вырываются и плюются, а когда вы стараетесь вытащить их на улицу, правая нога освобождается. Два мощных удара в грудную клетку, одна нога на земле, другая рука свободна, и сейчас вы получите третий, прямой удар в челюсть.
Я согнул колени в ногах и обрушил всю свою мощность на Себастьяна, плюс треснул по зубам восьмиклашку — и помчался со школьного двора на пятой скорости. Кровь стучала в щеках, а в зеркале лифта я увидел, что над бровью у меня остались следы двух маленьких зубов. И еще в этой разборке я, видимо, потерял свою газету.
(Далее см. бумажную версию)