Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 3, 2007
Перевод Наталья Фёдорова
Лотта Лутасс[1]
Вначале — только мгла и бесформенность.
Обособление еще смутно и неявственно.
Медленно кружащий, известково-белый сумрак.
Гладкая пылевато-зернистая стена.
Непроглядная муть, пока не закрепится своеобразие.
Нечто неровное, шершавое, уже проявленное.
Объединяющее средоточие.
Гипотетическая линия, исходящая из некой точки.
Мало-помалу набирающая густоту, четкость, готовность.
Дальше, дальше.
Бесконтурность вытравляет даль, растекается, заполняет полость, существовавшую до начала времен.
Бело-серые завесы, клубящиеся и плотные в одном месте и совершенно прозрачные в других.
Вздымающиеся покровы.
А за ними, аморфное, безóбразное, ждет с трепетом, с дрожью в еще не оформившихся руках то, чему суждено вскоре явиться.
Сутулая, бесформенная фигура стоит наклонясь вперед, прислушивается.
Долго-долго все объято безмолвием и недвижностью.
Долго-долго все покоится в пеленах и сумраке.
Мягкие очертания проступают под тонкими покровами.
Глубоко внутри барахтается то, что однажды обретет форму.
И вот в дремотной бесформенности
оно поворачивается на другой бок,
сгущается в некое подобие образа,
переводит дух, встает во весь рост, делает первый шаг и начинает движение.
* * *
Позднее,
намного позднее,
настолько позднее, что никто уже и не помнит,
земля все еще делает первый шаг
и пропитывается дождем,
горы поднимаются в белесую высь,
ложбины опускаются вглубь,
а земля меж ними раскидывается плоскими, гладкими равнинами.
Райское место, одно из многих.
Рожденные ручьями, текущими из могучих ледников,
из живых, подвижных ледяных рек,
блещут темной, изумрудной зеленью трáвы,
блещут чистой синью озера, синью вод и синью неба,
блещут мясистые, напоенные соками листья деревьев.
Вечные снега венчают пики гор.
Мирно пасутся огромные стада животных,
их пожирают хищники, забредающие с востока.
Изобильно струятся источники.
С певучим басовым плеском утекают воды.
Увядшая трава рассыпается в прах.
Деревья сохнут, оборачиваются пылью.
Могучие игры времен передвигают массивы суши с места на место.
Почва лопается, покрывается шрамами трещин.
Земля иссыхает под гнетом нестерпимого зноя.
Воды, животные, люди исчезают так же быстро, как появились,
оставляя в горах и пустынях свои выбеленные мощи.
Обнажившееся морское дно и разрозненные костные останки.
Все заброшено, отдано произволу страшного, от веку медно-красного солнца.
Временами выпадает короткий ливень.
Дождь, который на самом деле вовсе не дождь.
Атмосфера до того легкая, до того упругая,
до того пористая, что ненасытно поглощает и поглощает воду.
Остатками ее кое-как питаются мескит, креозотовые кусты да пустынные растения, научившиеся убивать собственные отростки, чтобы выиграть битву за скудную воду.
И вот земля эта стала пустошью, изрезанной бессильными, блеклыми, призрачными тенями высоких гор.
Ни одна из ее рек не доходит до моря.
Водные пути в никуда.
А бешеные песчаные бури, раскаленные вихри, словно из доменной печи, делают воздух тяжелым от соли, выстраивают там мираж, который однажды станет соблазном,
Мерцающее, обманное обетование,
кулису, за которой во веки веков ждут заброшенность, и одиночество, и бессилие.
Так было изначально, так есть и будет до скончания времен.
Там они бродят стаями, ищут съедобные растения и мелких животных, которых легко поймать.
Бродят стаями и спят, тесно прижавшись друг к другу.
Заплутавшие дают этому месту имя.
Там человек поедал человека.
Там земля пила кровь и раскаяние.
Там безмолвие смерти многие дни, годы, эпохи будет хранить следы тех, что бродили здесь, а потом исчезли.
* * *
Неиссякаемым потоком прибывают самые последние.
И начинается.
1)
Милостивый государь, мое положение в этой стране позволило мне собрать сведения касательно той ее части, каковая поныне была до известной степени сокрыта, не замечена, обойдена вниманием, окутана сумраком. Я имею в виду земли, расположенные к юго-западу от больших соленых озер, к западу от гор. Они пока не используются, однако твердая и умелая рука способна превратить их в плодородные, тучные угодья. В этом нет ни малейшего сомнения. Водных источников там достаточно, и в верных руках земля принесет отрадные урожаи.
2)
Две узкие речушки с прозрачной водой, глубиною четыре-пять футов, быстро бегут из двух необычайно обильных источников. И они, и другие ручьи в низине стремятся к каньону на востоке. Вода вкусная, но все же чуть слишком теплая и оттого неприятная.
3)
Долина просторная и при должном орошении безусловно могла бы стать весьма плодородной. В той речке, что бежит по низине сейчас, наверняка достаточно воды, чтобы вращать колесо мельницы. Вот это вода! На вкус не такая, как все прочие. Цвет тоже совсем другой, и температура круглые сутки до странности высокая. Никто из нас в жизни не встречал ничего мало-мальски похожего на эту воду.
4)
Лагерь мы разбили у бурного источника с прозрачной водою, теплой, как кровь. Чаша у этого источника двадцати футов в диаметре и почти идеально круглая. Глубина воды около двух футов, дно — зыбучий песок; пробивающиеся из глубин родники заставляют его пузыриться и клокотать, словно густое кипящее варево. Это зрелище приковывает взгляд на долгие часы.
5)
Со здоровьем у нас обстоит терпимо, если не считать общей слабости, из-за которой не удается работать и вполовину столь энергично, как мы привыкли. Главная причина в том, что совершенно нечего есть, кроме черствых хлебных корок, и нечего пить, кроме воды из источника. Но мы не унываем, ибо все еще тешим себя надеждой, что вскоре наступят лучшие времена.
Они пытаются оставить след на пустынной равнине.
Делают зарисовки больших ее участков, определяют их очертания.
Забивают в сухую землю деревянные столбы.
Хаотично, без плана.
Зарисовывают их расположение.
И вдоволь пьют теплую воду.
Пока не исчезают.
* * *
Ослепительно белое, встает на фоне светлого песка здание миссии.
Глина и соломины в саманном кирпиче.
Вереницей они устремляются внутрь, разбегаются по каменному полу.
Ничего не ведомо им о выцветшем, сером столбе, что высится поодаль.
Слова, выброшенные, вышвырнутые в направлении окрестных гор.
Назад возвращаются лишь односложные.
Уходят словно в пустое ничто, словно в вакуум, словно в зыбучий песок.
Будто камни, стучат-громыхают слова, будто камнепад на голом горном склоне.
Голоса сливаются в хор, поднимаются ввысь, обращаются к блеклому небу.
Быстро умолкают колокола на белой башне,
интервалы меж ударами растут,
и стены башни рушатся внутрь, на обломки костей и каменные артефакты.
*
Щелочная земля, недвижные горы, прошитые жилами.
Серебряные жилы — белые; пласты цинка — голубовато-белые, блестящие,
наслоения, сокровища, спрятанные глубоко в недрах,
плотные, ожидающие, уходящие во мрак.
Открытая разработка, открытый карьер, дневная добыча, штреки, проведенные от дневной поверхности, дневная смена.
Руки, роющие землю в поисках серебристо-белого.
Руки, роющие ходы, жилы, полости.
Уже вскоре все заброшено и пусто.
Серо и мрачно.
*
Еще несколько задержавшихся пионеров, первопоселенцев.
Выживают за счет водоемов, сокрытых под пустыней.
Руками ворочают камни.
Извлекают наружу влагу, что прячется в глубинах.
Землемер в одиночку забредает в эти края.
По квадратной сетке размечает шестьдесят четыре участка.
Соединяет линией все точки.
*
Тускло поблескивающие рельсы прорезают равнину.
Кругом поднимаются брезентовые стены. Палатки.
Кибитки на волокушах и полозьях вздымают к небу тучи пыли.
Тишина изгнана теперь окончательно,
стук молотов, звон пил, крики и шум,
тишины не будет уже никогда.
*
Палаточный брезент не выдерживает.
Рвется, перекраивается.
Обмеривается, перешивается и быстро изнашивается.
Деревянные сваи, бетон, тщательно заложенные фундаменты.
Вокзал, ограда, мастерские, холодные лéдники.
Вагонные и локомотивные депо,
все для быстрой встречи и столь же быстрой разлуки.
[Здесь мне нужны быстрые переходы, чтобы по возможности сжать время. В том виде, как сейчас, все недоделано, придется поискать еще эпизоды той поры, которые можно использовать. У меня нет уверенности, что найдется еще что-нибудь, пригодное в качестве добавления. За последнюю неделю мне вообще было ужасно некогда. Вчера не сумел даже выкроить время и разобрать недавние фотографии, которые кучей лежат теперь на кровати. Это вызывает досаду, и меня не оставляет ощущение незавершенности, нехватки чего-то. Уже сейчас я вижу, что скоро придется сделать выбор, а значит отказаться от чего-то очень для меня важного.]
* * *
На дне черного каньона меж обрывистых берегов мчит свои воды могучая река.
Темный поток швыряет камни, шлифует их, промывает, очищает, выглаживает.
А они вознамерились подчинить его, поймать в ловушку, усмирить и поставить всю его силу себе на службу.
Маленькие, как спички, люди, крохотные человечки стоят у реки, широко размахивая руками.
Что бы они ни кричали, их голоса тонут в реве воды.
И они говорят жестами, языком тела и даже тогда не понимают слов.
День и ночь грохочут взрывы. Им надо обмануть реку, увести ее прочь от привычного русла.
Тысячи людей собираются в палатках и картонных времянках, чтобы переделать географию и карту.
Восемь миль железной дороги прокладывают, чтобы вывезти речное дно и то, что под ним.
Они направят реку в четыре прочных, блестящих сталью туннеля, каждый шириной в полсотни футов, и упрячут ее под землю.
Стоя высоко на огромных платформах, пятьдесят человек разом бурят скалу, быстро удаляясь от дневного света.
Громадные вентиляторы, чьи острые, как ножи, лопасти ломают и искажают любое отражение, кромсают воздух.
Опускной кессон особого типа отведет реку под землю.
Сотня, а то и больше самосвалов ссыпает в воду тонны земли, камней, мусора, обломков.
Камни поверх мусора. Щебень поверх обломков. Без передышки. Каждые шестнадцать секунд в реку обрушивается новый груз. Ночь напролет.
На рассвете опускают кессон.
Река атакует его яростными бурунами. Вода поднимается. Лишь с восходом солнца удается загнать ее в туннели, она беснуется, ревет, упирается.
Тем временем по стенам каньона висят безмолвные люди, обкалывают, обрубают камень, выравнивают поверхность, чтобы она накрепко соединилась со стенами плотины.
До самой скальной основы выскребут они дно каньона. И на этой скальной основе воздвигнут плотину.
А сейчас прокапываются сквозь толщу отложений, осевших здесь за тысячи и тысячи лет.
Тяжелыми глыбами вывозят этот грунт куда подальше.
Отливают плотину отдельными блоками. Мало-помалу поднимаются к небу цементные колонны.
Другого выбора у них нет. Вздумай они сразу сделать плотину монолитной, бетон остывал бы лет сто с лишним.
Ведь, высыхая, бетон отдает давний жар.
А через сто лет плотина, к тому времени остывшая, треснула бы и бесполезными обломками рухнула бы на дно.
Вот почему отливают ее блоками, рядами и колоннами. Охлажденную воду прокачивают через эти блоки по длинным трубам, которые, исполнив свое назначение, тоже заполняются бетоном, и так, бетон к бетону, бетон к бетону, плотина в конце концов станет монолитом.
Этого бетона хватило бы на постройку шоссе
пятиметровой ширины,
от побережья до побережья.
Этого бетона хватило бы, чтоб залить тротуар
пятифутовой ширины,
от полюса до полюса.
Семьсот двадцать семь футов в высоту.
Сорок пять футов толщиной у гребня
и шестьсот шестьдесят футов — у подошвы.
Тысяча двести сорок четыре фута в длину.
Водопропускные отверстия так велики, что в них мог бы пройти военный корабль.
Водозаборные башни высотой с тридцатичетырехэтажный дом.
Сто шестьдесят миль стальных труб, девять тысяч тонн стальной арматуры глубоко в недрах сооружения.
Когда загрохотали машины.
Когда зарокотали турбины.
Когда тихонько загудели линии высокого напряжения, они сворачивают свое временное жилье, собирают вещи, надевают начищенные башмаки и уезжают прочь.
Затерянный город, пропавший и найденный вновь, опять покоится, затерянный под темными массами воды.
* * *
Гул и грохот. Новые поселенцы прибывают по воздуху.
В металле агрегатов — укрощенный огонь.
Осторожно садятся они на новый асфальт, как мотылек садится на цветок.
Нет. Никаких потерь. Пока они не понесли никаких потерь.
Январский день.
Огненная струя вырывается из башенной платформы.
Диаметр — два-четыре дюйма.
Длина — шестнадцать-двадцать четыре, похожа на факел, на ацетиленовую горелку.
Сперва пламя голубоватое, потом красное.
Снопы искр, пучки искр вокруг ног.
Горький дым и жгучий жар.
Впоследствии отмечают, что дым стал черным, а пламя — красным, когда в конце концов занялись горючие материалы — гидравлическая жидкость и деревянный настил.
Прежде чем первый из них покинул самолет, огонь успел насквозь прожечь фюзеляж перед бомбовым отсеком, под башней.
Все это заносится в протокол.
Вы пострадали?
Да, повредил уши.
Что с вашими ушами?
Их обожгло огнем, который мгновенно распространился за нашими креслами.
Вы пострадали, когда еще сидели в кресле или когда передвигались по самолету?
И когда сидел, и когда передвигался.
Огонь был вокруг вашего кресла и обжег вам уши, или вы получили ожоги, падая через грузовой отсек?
Огонь был вокруг кресла, не считая высоких языков пламени, которые достали до моих ушей.
Давайте уточним. Огонь вокруг вашего кресла был достаточно силен, чтобы обжечь вам уши?
Хочу обратить ваше внимание на то, что уши у меня обожжены сильнее, чем у лейтенанта, и, как я понимаю, по одной-единственной причине: я находился там секунд на десять дольше его. Отсюда можно заключить, сколь силен был жар.
Вы заметили, какого цвета было пламя?
Нет, я вряд ли сумею дать правильное и точное описание.
Вы чувствовали какой-нибудь запах?
Запах дыма, горький, едкий.
А каков был цвет дыма?
Голубой. Вроде как голубой.
Вы отчетливо видели пламя?
Да. Услышав свистящий звук, я обернулся и увидел струю огня.
Но на цвет струи вы внимания не обратили?
Я не запомнил, была ли она голубовато-красной или просто красной.
Каковы были длина этой струи и ее диаметр?
Дюйма два шириной, а в длину — один-полтора фута.
Какую форму имела струя?
Круглая и фонтаном била вверх.
Они приземляются на высокогорном плато.
Осторожно садятся и пробуют перевести дух.
Дым в горле, не продохнуть. Один из них пропал.
Им никогда больше не найти его.
* * *
Залежь серебристо-белого металла средней твердости.
На изломе он грубослоистый, похожий на ближайшего своего родича — цинк.
Нагретый на воздухе до красного каления, он воспламеняется и горит, распространяя ослепительно белый свет, несколько схожий с солнечным.
Свет очень яркий и интенсивный, поэтому металл используют для фотовспышек.
И со всех концов континента съезжаются люди, чтобы сфотографироваться, запечатлеть себя в этом свете; стекаются потоками, сверкающими, шумными, холодными.
Портрет мужчины, первого строителя, — он стоит в своем розарии.
В его розарии.
Мало кто знает, что наряду со многими другими занятиями или, если угодно, наряду со многими другими специальностями он еще и садовник, выдающийся садовод, любитель роз. Да-да, хотя он куда больше известен тем, что руки у него в крови, а не в черноземе, он обладал и недюжинным талантом к выращиванию растений.
Вот он, его прославленный розарий. Розы цветут здесь уже три с лишним десятка лет, и год от года они все крупнее и все багрянее.
Белое как мел оперение фламинго принимает цвет корма и становится розовым.
По слухам, он, используя какой-то секретный рецепт, приготовляет особенное удобрение, чтобы вырастить такие сильные, крепкие розы с окраской столь глубокого красного тона. Вы когда-нибудь видели такой цвет? Говорят, сажая свои розы, он закладывал в почву какое-то важное, во всех отношениях уникальное питательное вещество. И вы спрашиваете: какое такое чудесное вещество? Вспомните. Не забыли тех, пропавших? Тех, кого видели рядом с ним и позади него. Тех, про кого однажды говорили, что они пропали без следа. Ходит слух, что, если стать вот здесь, на этом самом месте, можно в полночь при полной луне услышать, как тихие голоса шепчут: вдохните аромат роз. Чуете аромат наших роз?
День.
Испепеляющее солнце стоит высоко в небе.
Улицы иссушены, зной вздымает в воздух дым и пыль.
Деревья неестественно зеленые, и неестественно голубеют — вода не бывает такой голубой — разлитые по земле лужи, разбросанные далеко в пустыне.
И чистая белизна от этого света вытравляется, исчезает.
Свет обесцвечивает город, обесцвечивает его пастельные краски, делает его блеклым, одномерным, будто созданным из картонных кулис.
Но в сумерки, в смягченном, косом свете, заливающем всю площадь из конца в конец, ландшафт вдруг разом оживает от огненного, медленно тускнеющего цвета, от множества оттенков и форм, теней и полутеней, набирает чеканной четкости, купается в роскошном блеске, когда свет отбрасывает свою дневную ипостась.
Цинково-металлический, мерцающий, мягкий свет
из несчетных игорных залов,
словно накрытых прозрачным сводчатым колпаком,
многократно отражается от пустыни,
вверх, в беспредельное небо,
где мириады звезд в конце концов дробят его
и он улетает прочь, к окраинам Вселенной.
[Здесь надо бы добавить про то, как город растет. Написанного отнюдь не достаточно, насколько я вижу. В нынешнем виде все слабовато и большей частью поверхностно. Этого попросту недостаточно. Чтобы добиться результата, к которому я стремлюсь, нужно уделить этому больше времени. Может быть, вообще все время. В таком случае от другого я откажусь. Иначе начну разбрасываться, стану рассеянным, а тогда рискую впасть в небрежность. Если б я мог описать словами чертежи одного из самых первых и, вероятно, самых знаменитых отелей. Внешний вид помещений. И как коридоры заканчиваются шахтами лифтов и лестницами. Будь это возможно, думаю, все бы получилось. Но где взять материал? Вот вопрос. Можно ли воспользоваться проектными чертежами этой постройки? В качестве отправной точки? Если так, надо быть готовым отказаться от претензии на правду. Но к этому я не готов. Я хочу, чтобы все совпало до малейших деталей. Надо бы постараться подробнее описать и выявить особенный свет. Все, кто его видел, говорят, что он не похож ни на какой другой. Сухой свет. Вытравленный. Как после знойного ветра или после взрыва. Вот бы увидеть его собственными глазами. По снимкам того времени, какие мне довелось видеть, полного впечатления не составишь. И над большой, как я понял, разницей между дневным и ночным обликом города тоже предстоит еще поработать. И над небом, и над зноем. И над запахами всех этих гигантских строительных площадок. Создать переходы.]
* * *
Занимаясь строительством, они попутно должны были найти способ подчинить себе холод.
Сперва они ловят его и, охладив воду, отводят вместе с нею в туннели, извивающиеся под домами, и по трубам в стены домов.
Этого недостаточно. Зной проникает внутрь, наполняет помещения свинцовой духотой.
Необходимо отыскать иной способ вырабатывать холод и использовать в своих целях.
И с этой идеи в четырехстах милях к северу начинается новая эпоха.
Большой цех.
Железная кровля, сверкая на солнце, слепит глаза тому, кто пролетает над нею.
Изменения, происходящие постоянно, каждую минуту, изменения температуры и влажности в большом цехе, являющем собою целый мир, ведут к тому, что размеры бумаги слегка меняются, не сильно, однако достаточно, чтобы при цветной печати получались смазанные, дефектные оттиски.
Патент 808897. Аппарат для обработки воздуха.
Решение — сведенное к формуле, оно оказывается необычайно простым — приходит к нему мглистым вечером, когда он ждет поезда. Стоит по обыкновению один на перроне, устремив взгляд на рельсы. И меж тем как поезд с грохотом подъезжает к станции, у него в голове складывается четкая зависимость меж температурой, влажностью и точкой росы.
Новый аппарат создает стабильную среду, мир в себе, и цветная печать тотчас становится надежной и безупречной.
Качество фотопленки, табака, таблеток, текстиля и других товаров постоянно улучшается.
Он продолжает работу, совершенствует технологию.
Новый патент. Центробежный хладогенератор. Со своим центробежным агрегатом, похожим на лопасти водяного насоса, генератор впервые обеспечивает практическую возможность сделать большие помещения прохладными. И намного превосходит поршневые аппараты.
Из больших магазинов, где толпятся покупатели, эта приятная прохлада распространяется в кинотеатры, а оттуда, вместе с симпатичным кондиционером, проникает в частные дома и квартиры.
В пустыне,
вдоль шоссе в пустыне,
вдоль улицы в пустыне,
окаймленной иссохшими горами,
окруженной иссохшими равнинами,
проложенной по иссохшей земле,
погруженной в зной,
можно теперь создать город с прохладными комнатами, прохладными залами, прохладными коридорами,
можно теперь создать город, где мысль обо всем, что вокруг, обо всем, что совершенно иное, быстро исчезает.
* * *
Группа чужаков прибывает на самолете с первым визитом.
Они полны решимости.
Через день или, может, через два после их прибытия далеко на горизонте вспыхивает яркий, до странности резкий, почти слепящий свет и к небу вздымается высокое, необычное облако.
Я был там! Я это видел. Впечатление ошеломило меня. Мало что из виденного мною в жизни внушало такой трепет и одновременно такой ужас. Устройство — не знаю, как еще его назвать, — взрывается, и ты видишь немыслимо белую вспышку, а потом крутящийся сиреневый шар. Дым как бы вращается вокруг шара, а шар растет, переливаясь всеми цветами радуги, и внезапно тебя настигает звук ударной волны — словно кто-то со всего размаху вмазал тебе битой под ложечку. Не приготовься я заранее, он бы в два счета сбил меня с ног. А тем временем мутное, кипящее облако и огненный шар поднимаются выше и выше, срывая с земли всю почву. Словно чудовищный цветок, засасывают в свой стебель весь грунт и щебень. А на сетчатке горит и горит красный огонь, краснее любого пламени, какое мне доводилось видеть, вишневый, ярко-алый.
Подробно, до мельчайших деталей, они записывают ход первого взрыва.
В пустыне сейчас зима. Резко очерченный ландшафт со снежными вершинами и высохшими доисторическими морями мерцает под хрустально-чистым небом.
Второй взрыв, третий, четвертый.
Если ударные волны окажутся настолько мощными, что во время игры встряхнут игральные кости или шарик рулетки, то практически всегда окончательное решение остается за Игорным домом. Протесты бессмысленны.
Чужаки в белых халатах ходят по городским улицам, останавливают всех встречных, производят замеры, берут пробы.
Да, мы провели там фантастическую неделю! Нас угощали особенным коктейлем. Равные части водки, коньяка и шампанского с капелькой хереса. Атомный, если я не ошибаюсь. Из нашего мотеля будет превосходно видно ослепительную вспышку и грибовидное облако. Так было написано в рекламной брошюре, и, к счастью, мы успели вовремя. Ничем не заслоненный вид на взрыв бомбы из уютного уединения собственного кресла. Так там было написано. Я помню. Фантастика. Я сохранил брошюру. Она где-то здесь. Наверное где-то здесь.
Большие окна помещения, которое зовут Небесным залом, открывают гостям панораму испытательного полигона, расположенного к северу от горы Чарлстон.
И всю ночь напролет, прежде чем рано утром грянет взрыв, они пьют — местá здесь уже только стоячие, — пьют не переставая. Пьют как рыбы. И без конца одолевают пианиста в баре заявками на одни и те же давние хиты, припевы которых громко горланят хором. Оглушительные, отчаянные голоса. Не забудьте сказать им, когда подойдет долгожданная минута, чтобы они успели захватить стаканы и выйти наружу, где ничто не заслоняет небо.
Длинными извилистыми колоннами тянутся по шоссе, поблескивая габаритными огнями, жилые фургоны — вверх на холм, что возле железнодорожного переезда, или дальше, к какой-нибудь еще более высокой точке.
Вот-вот начнется. Всюду в округе вспыхивает свет, обитатели, сонно щурясь, выходят на веранды, в халатах, с кофейными чашками в руках. Кое-кто залезает на крышу. Кое-кто задним ходом выводит машину из гаража на подъездную дорожку, а оттуда на улицу, чтобы видеть все как можно лучше. Не заглушает мотор, пусть машина прогреется, пока остальные домочадцы проснутся. Родители щиплют детишек за плечо или играют с ними — нельзя же проспать великое событие.
Такая красота, и ровнехонько на восходе солнца. Вспышка слишком яркая, их простенькие любительские фотоаппараты не способны ее поймать. Скоро они будут напрасно перебирать снимки, на которых ничего не видно — слепящая вспышка лишь засветила пленку.
Внезапно становится светло как днем, свет сияет на много миль окрест, виден пилотам дальних рейсов. Лошади перестают жевать. Собаки и кошки удирают, прячутся где-то по нескольку дней. Неутихающий громовой рык. Двери срываются с петель. Разлетаются вдребезги оконные стекла. Осколки витрин лежат на асфальте. Слушайте, а большая плотина не треснет?
Мы назвали это рейдом свинячьей бригады. Чтобы установить, какие тканые материалы обеспечивают наилучшую защиту от ожогов, мы обрядили сто одиннадцать домашних свиней в полное армейское обмундирование, со швами, с металлическими и пластмассовыми застежками-молниями, точь-в-точь как у обыкновенного солдата. Потом этих свиней подвергли воздействию двух бомбовых ударов, следующих непосредственно друг за другом. Семьдесят две свиньи мгновенно издохли, но мы все же сумели получить ценные, как нам казалось, данные о защите, какую обеспечивало наше обмундирование, о его противотермических защитных свойствах.
Следующее звено в цепи — человек.
Пять тысяч солдат получают вводную: две вражеские армии вторглись в страну и сумели оттеснить наши оборонительные силы далеко в южные районы. Представьте себе такую вот ситуацию. Чтобы избежать потерь, командование приказывает немедля нанести ответный удар, прежде всего, применив атомную бомбу, пробить брешь во вражеских рубежах, а затем начать преследование отступающих сил противника.
Таков сценарий. Такое может случиться. Вполне вероятно. А раз такое вероятно, пять тысяч солдат получают приказ пройти непосредственно через тот район, где взорвалась атомная бомба. Им приказывают идти, а предупреждают лишь об опасных рептилиях, о ядовитых змеях. Будьте осторожны! Им приказывают идти, а твердят лишь об одном: крепкие фляжки должны быть всегда наполнены водой. Следите за поддержанием жидкостного баланса!
Раньше людей не подпускали к эпицентру ближе чем на десять километров. Теперь же войска перебрасывают на расстояние трех километров от этой точки. Затем следуют команды выдвинуться еще и еще ближе к эпицентру, чтобы, дескать, учения прошли в реальной обстановке войны с применением атомного оружия. Предстоящей войны, вскоре предстоящей войны, возможно предстоящей войны. Таким учениям цены нет, и случай провести их подворачивается нечасто. И нынешнюю возможность упускать никак нельзя. Войскам предоставляется уникальный шанс отработать учебные задачи в этих исключительных условиях, тогда как нам дается возможность с близкого расстояния детально изучить непосредственное фактическое развитие данного сценария. И пять тысяч солдат начинают движение через многие мили радиоактивной пустыни.
Я до сих пор помню это. И, наверно, не забуду никогда. По окончании учений наш бригадный генерал гордо заявляет: в нынешних учениях впервые в истории человечества войска удачно, с успехом осуществили наступательную операцию прямо в районе эпицентра непосредственно после атомного взрыва.
Так что радуйтесь.
И пейте за успех.
Обреченные города вырастают вблизи эпицентра. Строятся самые настоящие жилые дома, которые оснащают всем — от консервов широко известных марок в холодильниках до новейших журналов на столиках возле диванов. Новенькие автомобили стоят в тамошних гаражах, и куклы, одетые по последней моде, стоят и лежат, ходят и сидят в приближенных к жизни ситуациях, согласно стратегически размеченным схемам.
В сумерках они лежат, умирая, в подвалах, в гостиных, в кухнях и спальнях. Смерть, настигшая их, мучительна и страшна. Младенца сразу же выбросило из кроватки, засыпало и пронзило острыми, как иглы, стальными обломками. Мать разорвало в клочья, когда она кормила ребенка. У одного мужчины кисти рук отрезало от запястий, швырнуло вверх и бросило наземь вверх ладонями. Одной женщине снесло голову, которая отлетела назад и на четыре дюйма вошла в стену, где и застряла. Еще одному мужчине осколок стекла вспорол грудную клетку, оставив зияющую пустотой дыру. Раскромсанных кукол инвентаризируют, пересчитывают, собирают, части их тел нумеруют, а их случайное местоположение отмечают на плане города — жизнь и смерть систематизируют и заносят в каталог.
Нет, мы никогда больше туда не поедем. Никогда не вернемся туда, хоть они и предлагали поездки по случаю нашего юбилея. Никогда, сказали мы. И твердо стоим на своем. Нет, лучше не вспоминать. Лучше бы воспоминания, живущие в нас, поблекли и исчезли.
[Уточнить, как именно разбивались тела. Выделить время на то, чтобы отыскать побольше примеров. Что именно происходит с телом? Как оно кромсается на куски? Какие члены не выдерживают первыми? С каким звуком отрывается голова? Пожалуй, стоит вычеркнуть про члены, а вот последнее расписать поярче.]
* * *
Новый человек, тоже одинокий, приезжает в город.
Зовут его так же, как отца.
Он ползал, ходил, летал.
Зовут его так же, как отца, который сколотил большие богатства. Добыл большие богатства буровым снарядом со ста шестьюдесятью шестью режущими кромками, против которых не устоит и самый твердый камень.
Новый человек, тоже одинокий, приезжает в город.
И скупает землю, скупает дома, скупает помещения.
А потом ждет, в помещении, заключенном в другом помещении, тоже со всех сторон окруженном помещениями.
Я хочу, чтобы мне прислали журналы по авиации. Еще четыре дня назад просил выслать их сюда, но, как ни смешно, до сих пор не получил. Я имею в виду «Авиэйшн уик», «Авиэйшн», «Эйро дайджест» и «Флайинг». В нашей стране несметное количество журналов, и за рубежом ничуть не меньше, а я сижу тут четыре дня — целых четыре дня! — всего-навсего с двумя выпусками одного из британских журналов да единственным номером одного из американских. Просто курам на смех! Даже номера «Флайт» не получил. Хоть бы один номер любого американского журнала доставили раньше чем через сорок восемь часов, ведь за это время несложно скатать на первый попавшийся аэродром и обеспечить, по крайней мере, «Флайинг». Это, конечно, совершенно неприемлемо. Сущий скандал. Типичный пример равнодушия, с каким относятся ко всему моему предприятию. Меня это выматывает и ухудшает мою и так уж давно подорванную телесную конституцию. Повреждения моей физиологической системы даже представить себе невозможно. Я и пытаться не буду подробно их описывать. Никакого времени не хватит. Я хочу знать, почему моя контора оказалась абсолютно неоперативной, никудышной, халтурной, равнодушной, некомпетентной, нерадивой, а ведь я, видит бог, отправил заказ еще четыре дня назад.
В это самое время чуть дальше на той же улице показывают слона, которого научили дергать хоботом рычаг игрового автомата и бросать кости. Только вот бросает он их чуть не на середину казино. Иные игроки глядят на могучего серого великана отнюдь не ласково. Он шумит и пугает их, когда гибкий его хобот быстро выскакивает у них из-за плеча, вытягивается вперед, ощупывает. Немного погодя слона увозят, и больше он не появляется.
[Нет. Так не годится. История одинокого недоделана. Надо проработать ее еще разок и, пожалуй, добавить кое-что про безумие. Или получится слишком уж откровенно? Про пластиковые драпировки. Про волосы и ногти. Про белую комнату. Про еду! Все это записано у меня в бумагах. Я собрал обширные сведения о его жизни, и на их основе наверняка будет несложно расширить и дополнить текст. Или это слишком уж просто? Может, вообще наплевать на безумие либо наделить им позднее кого-нибудь другого? Но тогда мне опять же придется делать выбор, поскольку я отступлю от принципа правдивости. Нет, я останусь честным, в полном смысле слова. Хотя бы здесь.]
* * *
Улицы квадратной сеткой тянутся в сторону гор.
На высоту домов поднимаются к небу,
на ту же глубину, что и дома, вгрызаются в сухую землю.
Линии прямые, грани острые,
поверхности до блеска отполированы, асфальт вымыт,
миллионы и миллионы электрических ламп включены и ярко горят.
Чернота — тоже зеркало.
Свет отбрасывается вверх, к небу, и обратно.
Город покоится в долине мрака.
Светится, как горсть побрякушек, брошенных в песок.
Как горсть ярких стекляшек.
Светится, как одинокое, мерцающее скопление звезд переменного блеска,
улей огоньков среди гор.
Много времени минуло с тех пор, как он поднимался на гору замерять давление.
Ставил себе задачу произвести серию замеров на разных высотах.
А в темноте примечает слабое свечение ртутного барометра. Встряхнешь посильнее — барометр светится ярче. И уже вскоре все забавляются новым открытием.
Назовем этот новый газ неоном. Чем меньше размер трубки, тем интенсивнее свет и тем более высокое напряжение требуется для иллюминации. Как обычный источник света неон использовать нельзя, но он насквозь пронизывает и дождь, и туман и притягивает к себе взгляд.
И хотя ныне существует сто пятьдесят разных цветов, получаемых от различных комбинаций криптона, ксенона и прочих инертных газов, можно сказать, в девяти случаях из десяти выбирают только два. Рубиново-красный, огненный, оранжевый неон и мягкий лавандовый аргон, который делается ярко-голубым, если добавить к нему несколько капель ртути. Броминдиго назван так по темно-синей бутылке для сельтерской воды, этот цвет стеклу придает кобальт.
Такова генеалогия здешнего света.
Дома — это стекло, и еще раз стекло, и окна.
Фасады мягко светятся всевозможными красками.
Орнаментика отбрасывает легкие тени.
Лучи света брызжут во все стороны.
Формы дают подвижный образ.
Стальные рамы, приваренные друг к другу.
Помещение на помещении, ярусы и пустоты.
Залы имитируют ландшафты, другие залы, зеркальные залы, атриум, где зрительная точка опоры расплывается, тает высоко-высоко в зените.
Далеко в вышине. Далеко-далеко. Где четкость стирается расстоянием.
Что, если кто-то прикоснулся к ней, к высочайшей точке? Подышал там на стекло, а потом дочиста отполировал? Откуда нам знать. Поставь тут самый большой самолет, а на него еще один, и еще, и еще, и еще, девять штук можно водрузить один на другой, и наверху все равно останется достаточно пространства для человека.
И коридоры тянутся к другим коридорам.
Вливаются куда-то, и снова начинаются, и делятся на большие и малые ответвления.
Лифтовые шахты длинные, как все равно от высочайших горных вершин до их глубинных корней. Точно в бездну, уходят они во мрак.
За гладкими прочными стенами проходят тонкие и толстые трубы, которых хватит, чтобы опоясать весь континент.
А в самом низу тянется под домами и улицами система коллекторов, идет прочь из города в другие места, изгибается под прямыми углами, то прочь от тупиков, то в тупики, где стальные двери без ручек безмолвно стерегут другие помещения.
На периферии дома сокращаются в размерах.
Уменьшаются, становятся ниже и ниже, пока далеко, у самого края, не остаются просто коробочки.
Тулятся друг к другу,
теснятся, разрушаются от ветра, рассыпаются.
Вялые листья, ошметки кожи, обломки плавают на поверхности. Пустые своды. Давным-давно погасшие окна.
[Нет, я не нахожу того, что ищу. Чтобы все функционировало, обросло плотью, мне нужно увидеть это собственными глазами. Читая написанное другими, рассматривая рисунки и фотографии, пытаясь мысленно представить себе, вообразить, как это выглядит, получаешь весьма сомнительную, неясную, незавершенную картину. Сразу чувствуется, что слова не подкреплены опытом. Если я хочу достичь задуманного результата, то сделать можно только одно. Попробовать добиться двух целей одновременно. Это единственное, что я могу предпринять без необходимости делать выбор. Могу взять то и другое — пусть идут рядом, не вынуждая меня к попыткам их разделить. Пожалуй, они в самом деле взаимосвязаны. Пожалуй, их легко и просто переплести. Если я не попробую сейчас, то не сделаю этого никогда.]
* * *
Прежде чем оставить парнишку
(сейчас раннее утро),
я некоторое время лежу, прижавшись к нему, вдыхаю запах его кожи. Провожу пальцем по нежному, светлому, почти белому пушку. Аккуратно укладываю его руки и ноги, секунду-другую держу его, чувствую, как он холодеет.
Теперь он лежит, прижимаясь правой щекой к земле. Глаза закрыты, губы ярче, нежели когда-либо раньше. Щеки побледнели, руки неподвижны.
Тепло быстро покидает его. Он был теплее всех остальных. Ни один из них не был таким теплым. Его гладкая горячая поясница обжигала мне руки. Но сейчас он прохладен и недвижим.
Больше ты никогда не будешь плакать, говорю я ему. Приглаживаю его волосы, выпрямляюсь и с минуту стою, глядя на него. На каменистой земле следы его сопротивления. Я медленно иду прочь, к расщелине, где сложил свою одежду.
Никогда больше ты не будешь плакать. Никогда. Теперь усни и без помех спи до тех пор, пока в конце концов не проснешься от голода.
Я достаю пластиковые пакеты, в которые положил свою одежду. Достаю ее, чистую, без единого пятнышка, одеваюсь и мимо иссушенных скал и вечно блуждающих песчаных дюн иду к машине. Прислонясь к ней, стоит Клоун. От яркого солнца машина так блестит, что я невольно заслоняю глаза ладонью. Клоун смеется, машет рукой, и белила вместе с каплей пота сбегают по лбу, когда он показывает в сторону города.
Город. Незаменимый. Вечный город. Как искристый блеск, сверкающее, жаркое обетование далеко на горизонте.
И я открываю дверцу. Внутри еще сохранились утренняя прохлада и запах рвоты и мочи. Я делаю глубокий вдох, потом сажусь за руль. Озираюсь по сторонам, бросаю взгляд назад. Сумки-холодильники зияют пустотой, высохшие, грязные. На полу возле пассажирского сиденья кучка ярких оберток от леденцов. Из-под сиденья торчит какая-то игрушка. Больше никаких следов. Мне понятно, что по дороге надо непременно заехать на мойку, проверить сиденья и вычистить багажник, а уж тогда можно и в город ехать.
Некоторое время сижу, собираясь с мыслями. Всегда требуется некоторое время, чтобы оставить чистых. Всегда одна и та же печаль, что надо их покинуть, что никогда больше их не увидишь, никогда больше не ощутишь прикосновения их кожи к своему телу. Что позднее они будут существовать лишь как изображения, как фотографии, как памятка, которая все равно скоро исчезнет. Чистые требуют времени, а чтобы сберечь время, сберечь мысли и силы, мне дóлжно целиком и полностью посвятить себя другим, нечистым. Время — самое ценное мое достояние, и, чтобы сберечь его, я должен определить приоритеты.
Запускаю мотор, медленно выезжаю на шоссе, сворачиваю направо, к городу. И скоро нахожу себе место в бесконечной веренице.
Тяжелые вонючие покрышки вдавливают, запрессовывают в асфальт хребты, кости, черепа. Канюки и ворóны кормятся здесь, у дороги. Действуют торопливо, один глаз неотрывно таращится на еду, другой — на приближающуюся опасность. Когда она с ревом подкатывает, они мигом взлетают и замирают в воздухе, парят на такой высоте, что их не достать. Потом снова уверенно садятся на дорогу. Красивые. Блестящие и красивые. И я останавливаюсь на обочине и долго тихо сижу в машине, смотрю на них и восхищаюсь уверенностью их движений. Падальщики, думаю я. Падальщики.
Владение — слово, повторяющееся снова и снова. Владение. Владение. Владения. Наверно, в этом что-то есть, сказал Кролик. Во владении, в обладании. Выслеживать их, разыскивать и настигать, владеть ими, конкретно, физически, точно так же, как раньше владел комнатным цветком, картиной или автомобилем. Так сказать, владеть этим человеком, обладать им, чтобы он никогда тебя не оставил.
Нестерпимый зной. Горло саднит от жажды. Семь с лишним часов, семь часов и добрых двадцать минут у меня маковой росинки во рту не было.
Впереди примечаю вывески закусочной и съезд. Подъезжаю, паркуюсь и долго сижу в машине, обдумывая, каким именем мне назваться. Наконец на ум приходит одно. Я раньше его использовал? Как меня звали?
Иной раз кажется, будто мои воспоминания начинают распадаться, будто я начинаю забывать, что делал и кем был. И тотчас наваливается гложущее беспокойство, тревога, что я забуду свои намерения. И я достаю из бардачка карту и крестиком помечаю город, в который очень скоро приеду, помечаю крестиком, чтобы, по крайней мере, запомнить место, запомнить, где я был.
А безликий, тот, что вобрал в себя всех и каждого и постоянно вбирает все новых, быстро и решительно хлопает меня по плечу, наклоняется, приближает губы к самому моему уху.
Не оставляй узнаваемых следов, говорит он. Они ищут тебя по оставленным следам. Будь всегда новым, всегда другим.
Он говорил это столько раз, и я беру его руку, испещренную голубыми жилками, снимаю ее со своего плеча, вылезаю из машины и резко захлопываю дверцу.
Вхожу в закусочную, сажусь у окна, откуда мне видно машину, и едва успеваю надеть на лицо улыбку, как официантка подходит принять заказ.
Блинчики, говорю я. И кофе.
Блузка у нее голубая, как детское одеяльце, с белыми манжетами и белым воротничком. Белые пуговицы. На груди блузка натягивается, и петелька там разболталась, держит плохо и скоро порвется. Она чистая. Как только встану и выйду из-за стола, я сразу же ее забуду.
Официантка быстро уходит на кухню, я прислушиваюсь, но голосов не слышу. Мой взгляд прикован к машине. Солнце слепит, жжет огнем. Боль неумолимо возвращается, пульсирует в глазах.
Официантка снова здесь, проворно ставит передо мной чашку и тарелку.
Кленовый сироп, говорит она, показывая цветную стеклянную бутылочку.
Только сахар, говорю я. Только сахар, всегда.
Она кивает, медлит, ждет, и я опять улыбаюсь — она исчезает. А я посыпаю блинчики сахаром, сперва один, потом другой, осторожно кладу их друг на друга и режу, быстро, ровно и точно, как всегда.
Ее взгляд ищет меня, пока я ем, и я улыбаюсь и жую, улыбаюсь и жую.
Жарко, говорит она, когда я расплачиваюсь. В город едете?
Да.
Там куда прохладнее, чем здесь, в предместьях. А казалось бы, должно быть наоборот.
Я улыбаюсь.
Здесь никогда не бывает дождя, говорит она.
Я чувствую спиной ее взгляд, когда выхожу из закусочной и сажусь в машину.
Свет изнуряет. Огни города сияют на горизонте. Дома трепещут, растут. Дневной свет странен и враждебен. Изнуряет, вытравливает, сгущается в марево. Краски блекнут, сливаются. Что бы им найти способ удержать ночь в пределах города.
Подъезжаю. Пересекаю рубеж и оказываюсь по другую его сторону. Все знакомо, все так, как я себе и представлял. А одновременно больше, сразу и изысканнее, и мощнее, чем в моем воображении. Характерные приметы, разные штуки и ориентиры, чьи названия мне уже известны, и дороги, изученные во всех деталях. И я не сомневаюсь: вон она, там, темная, замкнутая, отполированная, зеркальная, мрачная и глубокая стеклянная пирамида. Потоки света, точно воды, сбегают по ее наклонным граням. Точно водяные капли, сбегают по острым ребрам. А вверху, из самого острия, бьет ввысь, в пространство, луч света, толстый, руками не обхватишь. Этот свет — самый яркий в солнечной системе, не считая самого солнца и ядерного взрыва. Мощный, яркий, красивый. Под этим лучом я и буду жить, далеко внизу, под его основанием, где его антипод, тень, гуще всего.
(Далее см. бумажную версию)