Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 3, 2007
Перевод Наталья Банке, Лидия Стародубцева, Анна Савицкая
Человек-утка
Пер. Н. Банке
И на пятый день тоже шел дождь. В шесть часов вечера он влез в резиновые сапоги, надел дождевик и шапку, купленные в супермаркете «Консум» в Хемсе, и вышел на улицу.
Тропинку, ведущую от дома к большаку, совсем развезло, так что он даже поскользнулся и ушиб колено, после чего сошел на поросшую кустами обочину, стараясь не думать о том, сколько слизняков передавил на своем пути. Вообще-то он ничего не имел против слизняков, но из-за непрекращающегося дождя их вылезла такая тьма, что его передергивало от отвращения. Вся дорога была усеяна черными слизняками, живыми и мертвыми, но ему даже не хватало духа отбросить дохлых в сторону носком сапога. Он прошел мимо своей машины, припаркованной у края дороги – он прекрасно знал, что завести ее теперь можно будет не раньше, чем кончится дождь и она как следует просохнет. Два слизняка заползли на капот, но он не стал останавливаться ради того чтобы стряхнуть их на землю. Он взглянул на часы и пошел в сторону Бургсвика.
Ровно через час и семь минут он оказался на месте. Ноги болели, колено ныло. Ему никогда не приходилось так много ходить пешком, разве что в армии, но увидев огромный оранжевый шатер посреди поля, оранжевые грузовики и фургоны, услышав яростный рев какого-то животного, он понял, что не зря проделал этот путь.
У входа в шатер он приобрел билет у коренастоймускулистой женщины в красном бикини с блестками, надетом поверх белого трико. Она улыбнулась ему своим ярко накрашенным ртом, сверкнув золотым зубом. Он испуганно улыбнулся в ответ, вошел и едва успел занять место в первом ряду, как публика хлынула внутрь, а минуту спустя в зале оставалось лишь несколько свободных мест на задних рядах. Дети вокруг шумели, жевали жвачку, сосали леденцы и размахивали неоновыми палочками, которыми торговали с лотков разносчики. Когда началось представление, он понял, что работники цирка и были самими артистами. Женщина, продавшая ему билет, оказалась русской гимнасткой, выделывающей всякие трюки на брусьях. Двое парней-коробейников, обходивших публику со своими лотками, были акробатами из Хорватии, а в одном из монгольских атлетов он признал охранника с автостоянки. Он жадно впитывал в себя новые впечатления, и громко хлопал после каждого номера. Только клоун с непременным красным носом и мешковатым клетчатым костюмом нагонял на него скуку, но он понимал, что без этого никак не обойтись – хотя бы ради детей.
В антракте он надел шапку, натянув ее на самые уши, вышел на задний двор и встал в очередь вместе с другими желающими покататься верхом на слоне. Несмотря на дождь, народу все прибывало. Очередь по большей части состояла из родителей с детьми, хотя по лесенке, приставленной к спине слона, поднимались одни дети. Но он давно для себя решил, что должен хоть раз в жизни погладить слона, поэтому, не обращая внимания на насмешливый взгляд погонщика, сел на серебристую попону и, чуть покачиваясь, тронулся в путь. Отсюда, сверху, за цирковыми фургонами открывался вид на гавань в Бургсвике и старую пивную, а когда они повернули обратно, он разглядел ветряки, выстроившиеся в ряд на дальнем мысу.
После антракта на манеж выпустили целый зверинец: здесь были зебры, верблюды, ламы, буйволы и еще какие-то странные звери, о существовании которых он даже не подозревал – например, животное, с виду напоминающее самую обычную корову, но с рогами чуть ли не в метр длиной. Корова не показывала никаких номеров, просто сделала несколько кругов и убежала обратно. В конце концов на манеже остались одни верблюды, которые по команде дрессировщика послушно перешагивали друг через друга, и тут он понял, что забыл погладить слона.
Потом опять вышел клоун, уже в третий раз, и заскучав, он принялся разглядывать публику. Дети, похоже, подустали – в ногах у него, заговорщицки перешептываясь, ползали двое мальчишек. Судя по всему, они играли в войнушку. Тут раздалась резкая барабанная дробь, он подпрыгнул от неожиданности, и ни с того, ни с сего оказался в свете прожекторов. Прямо перед ним, гримасничая, стоял клоун, и он было решил, что ему грозит справедливая кара за столь пренебрежительное отношение к клоунаде. Мальчишки поднялись с пола и встали рядом, возбужденно дыша. Он понял, что на него все смотрят. Тут беленое лицо клоуна расплылось в улыбке, он обратился к публике: «Как по-вашему, этот подойдет?»
Дружное «да!» сотрясло шатер, и клоун протянул ему руку в белой перчатке. Не желая показаться грубым, он ответил клоуну рукопожатием, и тот одним рывком поднял его на ноги. Зал зааплодировал, он слегка улыбнулся и даже чуть было не отвесил поклон почтенной публике. Клоун стоял перед ним, размахивая морковкой. Отложив шапку в сторону, он перешагнул через бордюр и очутился на манеже. Морковка оказалась микрофоном, а клоун тут же принялся вертеться вокруг него, расспрашивая, нравится ли ему представление и как его зовут. Не успел он произнести свое имя, как обнаружил у себя на поясе непонятно откуда взявшийся надувной круг в виде утенка. Заметив это, он прыснул со смеху и нажал на клюв. Раздалось громкое кряканье. Клоун восторженно вскинул руки, публика зааплодировала, и, воодушевленный успехом, он снова нажал на клюв, но на этот раз клоун строго погрозил ему пальцем – не шалить! Он состроил виноватую мину, но не смог удержаться от искушения подразнить клоуна – медленно потянулся к клюву и тут же отдернул руку. Клоун зарычал в микрофон, и он с притворным испугом спрятал руки за спину. Затем снова послышалась барабанная дробь, а клоун затянул:
«Вот утенок-весельчак, кря-кря!»
Публика тут же подхватила песенку, и когда настал черед для очередного «кря-кря!», клоун подтолкнул его в бок, мол, нажимай.
«Ест букашек натощак, кря-кря!»
Вышло вроде неплохо, весь зал дружно подпевал:
«Крякать целый день
Мне совсем не лень, кря-кря!»
И вдруг все кончилось –утенок со свистом сдулся и сполз на пол.
Он взглянул на желтую тряпку у своих ног. Публика умирала от хохота. Он вдруг почему-то почувствовал себя совершенно голым.
«Благодарю, благодарю!» – как ни в чем ни бывало прокричал клоун, и он быстро вернулся на свое место, сопровождаемый лучом прожектора. Щеки его пылали. Соседи улыбнулись ему и чуть раздвинулись, освобождая даже больше места на скамье, чем требовалось. Он сел, чувствуя на себе чужие взгляды, и услышал чей-то шепот:
«Теперь тебе быть Человеком-уткой!»
Он огляделся по сторонам, но тот, кто это произнес, ничем себя не выдал, а остальные сделали вид, что ничего не слышали.
Сесилия Давидсон[1]
Несчастный случай
Перевод Л. Стародубцевой
Мать с отцом жили в пяти километрах от города, рядом со старым полем, где теперь множились, все ближе подбираясь к родительскому дому, виллы, выкрашенные краской пастельных тонов. В те времена, когда я жила с родителями, наш дом было видно с трассы, теперь же, чтобы разглядеть его, нужно было подъехать едва ли не вплотную. Я оставила машину на обочине, хотя и знала, что это запрещено. Соседка из дома напротив, увидев меня, бросила все дела и пошла мне навстречу. Она указала рукой в сторону дома, а я со всей силой захлопнула дверцу автомобиля и быстро зашагала по гравиевой дорожке, успев заметить в окошке ванной испуганное лицо матери. Я приветливо помахала, и мать исчезла из вида.
— Ты? — спросила она, как только я вошла в дом, и ее голос дрожал, вырываясь из худощавого, чуть сутулого тела.
— Да, решила вас навестить, — ответила я.
Мать осторожно взглянула на меня.
— Что-то ты не в настроении.
— Оно у меня всегда портится с приездом.
— Да уж, что есть, то есть, — сказала она, взяла мою куртку, вывернула и повесила на вешалку. Увидев ее костлявые белые пальцы и провисающие сзади штаны, я поняла, что последнее время она мало ела.
— Тебе надо есть, мам, — сказала я.
— Да все как-то не хочется, — ответила она и торопливо добавила: — Бабушка была такая же.
— Да, ты всегда так говоришь.
Я подошла к лестнице, ведущей на второй этаж, и заглянула наверх.
— Прости, что разбудила тебя, — произнесла мать.
— Я все равно собиралась вставать, — ответила я.
— Извини, я как-то не подумала, — сказала она.
Она позвонила мне утром, и, повесив трубку, я так и осталась сидеть на кровати, размышляя, не перезвонить ли ей, но потом решила съездить к ней и выяснить, что же все-таки произошло. В разговоре мать обмолвилась о каком-то происшествии — вроде ничего страшного не случилось, так, какая-то мелкая неприятность. Произошло это в моей старой комнате, где она теперь спала, поскольку отец, по ее словам, стал сильно храпеть. Подробнее она собиралась рассказать о случившемся когда-нибудь потом, при нашей следующей встрече, и добавила, что, конечно, зря позвонила и разбудила меня, так как дело это совсем неспешное.
— Не знаю, что на меня нашло, — сказала она.
— Ну, хватит уже, — бросила я, поднимаясь по лестнице.
— Ну конечно, прости, — поспешно ответила она, семеня за мной. Я быстро оглядела свою старую комнату: даже бахрома ковра лежала ровно.
— Боже мой, — вздохнула мать, осторожно присев на кровать и сложив руки на коленях. Я строго посмотрела на нее:
— Что «боже мой»? В чем дело?
Она поджала губы и покосилась на книжный шкаф. И тут я увидела: за исключением вышитой салфетки мой старый, покрытый морилкой шкаф был совершенно пуст. Все безделушки исчезли. Даже стеклянных дверец не было. Я вспомнила, как всегда старалась не касаться стекла, чтобы лишний раз его не протирать.
— Он что, упал? — спросила я.
Мать робко кивнула.
— Все твои вещи разбились — кроме этой, — она выдвинула ящик тумбочки и достала маленький фарфоровый молочник с розочкой. Я взяла его в руки. Снизу было подписано: «ЛД 1978».
— Жаль, что и он не разбился, — сказала я, возвращая ей молочник.
— Не говори так. Я хочу все сохранить.
— Но теперь-то хранить нечего?
— Нечего. Кроме вот этого, — проговорила она, горестно глядя на молочник.
А я вспомнила кофейные чашки, вазы, круглые и прямоугольные шкатулки, с крышками и без, миски и тарелки. Почти на всех были розовые или красные розы. Все это я сделала в течение одной осени, на курсах росписи фарфора. Мать наклонилась вперед, поставила молочник на салфетку и вздохнула.
— Меня нашел Свен. Он проснулся от ужасного шума, поднялся сюда и нашел меня вот здесь, — она указала на то самое место, где стояла я, — он подумал, что я умерла… я лежала под шкафом, а вокруг — осколки стекла.
— Боже мой.
— Правда, меня спас стол, — она указала на столик вишневого дерева возле окна.
Я подошла к нему и провела рукой по гладкой поверхности. Столик был цел, за исключением маленькой выбоины с одной стороны.
— Так что шкаф упал не прямо на меня. Он вроде как застрял на полпути, — глаза у матери вдруг покраснели, и я испугалась, что она сейчас заплачет.
— Бывает, — сказала я.
— Со мной такого раньше не бывало, — продолжила она, сглотнув, — это ужас какой-то. Этак мне что угодно может прийти в голову — пойду ни с того ни с сего к соседке и там что-нибудь разрушу, — от одной только мысли она побледнела.
Я села рядом с ней и погладила ее по щеке.
— И еще я кричу, — добавила она, глядя на меня, — потому и сплю теперь здесь.
— А я думала, это оттого, что отец храпит, — сказала я.
— Нет, это потому, что я кричу, хотя он все равно просыпается. Говорит, что я кричу так, будто настал мой последний час.
— И давно это с тобой?
Мать задумалась на мгновение.
— Ну, года два.
— Два года!
— Ну да, почти.
— И что ты собираешься делать?
Мать пожала плечами.
— А что можно сделать…
— Можно обратиться за помощью.
— Само пройдет.
— Такое само не проходит.
— Мне понемногу становится лучше, правда.
— Неправда.
— Спроси отца — он знает.
— Точно, спрошу его — неплохо бы узнать и его мнение. Если оно у него есть.
— Он говорит, что это от телевизора, что я слишком много смотрю телевизор.
— Вот как.
Мать встала с кровати, подошла к столику и провела ладонью по выбоине.
— Если повернуть, то и не видно.
— Может, тебе перестать смотреть телевизор, — предложила я.
— Может, ты и права, — ответила она, не уловив иронии, и приподняла столик; я подошла, взялась за другой конец, и мы повернули столик выбоиной к стене.
— Вот так, — сказала мать, — теперь не видно. Хотя я-то, конечно, знаю, что она там, но со стороны не видно, — она посмотрела на пустой шкаф, — если не ошибаюсь, часть вещей ты сложила в коробку и поставила на чердак — те, что не поместились в шкафу.
— Выброси их, — предложила я, — выброси ты этот шкаф к чертовой матери и повесь на его место картину.
— Нет, так будет слишком пусто, — решительно ответила мать, и я поняла, что об этом она уже думала.
Она сделала шаг назад, разглядывая шкаф, и кивнула.
— Да, надо подняться на чердак и разыскать эту коробку, — она снова перевела взгляд на столик, — может быть, заменить его креслом, голубым… Как ты думаешь?
— Конечно, — ответила я.
— А отец пусть запирает входную дверь на ночь. Тогда мне не выйти.
— А вдруг тебе взбредет в голову выбросить кресло в окно?
— Ну, на это мне сил не хватит.
— Опрокинуть шкаф тебе сил хватило, — ответила я, — и вообще, тут и другой мебели хватает, — я махнула рукой в сторону кровати и увидела, как мать вздрогнула и остановила взгляд на тумбочке, где стоял будильник, ночной крем и баночки с витаминами, как глаза ее расширились, взгляд опустел и застыл.
— Лучше мне вообще покончить с собой.
— Может, и так, — ответила я, но мать будто не услышала. Она пробормотала, глядя перед собой широко открытыми глазами:
— Хотя я и этого не могу.
— Да уж, это не всем под силу. Тут смелость нужна.
— Жаль, что стол оказался на пути, — произнесла она уже слегка раздраженным тоном, и злоба словно придала ей сил. Она скрестила на груди руки, локти остро торчали в разные стороны, — если бы я умерла, все было бы гораздо проще.
— Конечно, — ответила я, подходя к окну, из которого можно было заглянуть прямо в спальню к соседям, — а еще можно заколотить окно.
Мать сердито фыркнула.
— И на что это будет похоже?
— А разве тебе есть из чего выбирать?
— Да я лучше умру, чем заколочу окно.
— Ну, значит, ты сделала свой выбор.
Мать ничего не ответила. Она встала рядом со мной и угрюмо уставилась на крыши домов.