Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 3, 2007
Перевод Елена Ермалинская
Черстин Нурборг[1]
Я не верю в чудеса. И сейчас не верю. Только…Все же они случаются.
Это было в Ассизи, городе Святого Франциска. Был май, и всю центральную часть города заполонили туристы: они сновали между церквями и сувенирными лавочками — и ябыла одной из них; мой взгляд привлекла группа молодых людей, которые репетировалимистерию на сцене перед базиликой Святого Франциска;все они были даунами. Не знаю, почему они мне так запомнились; помимо того, о чем я собираюсь рассказать, эти юноши и девушки, их пластика,их счастливые — странно, но мне именно так показалось — лица, их полная поглощенностьсюжетом и своей ролью, стали самым сильным впечатлением от этого города.
Я приехала в Ассизи на поезде. Многие знакомые говорили, что стоит там побывать, и в конце концов, пожав плечами, я подумала, а почему бы и нет, и купила билет.
В дорогу я отправилась одна, это путешествие я не могла разделить ни с кем, даже с мужем, хотя поначалу он было обиделся. Но мне совершенно не хотелось, чтобы кто-то наблюдал за мной со стороны, чтобы чье-то присутствие вынуждало меня видеть себя со стороны, критически себя оценивая.И муж меня отпустил. Он часто предоставлял мнесвободу,вряд ли я смогу отплатить ему тем же. С другой стороны, думала я, сидя в поезде, пускай он лучше побудетдома, послушает радио, отдохнетв одиночестве.
Муж и вправду любил наш дом. Не дом, собственно, а квартиру.Мы прожилитамнесколько лет, и я потихоньку стала к ней привыкать, оставляя в комнатах следы своего пребывания.И все же по-настоящему дома ячувствовала себя лишь в одном месте — в домике на побережье, которыйснимала много лет назад, в мансардес видом на море.Тот дом был словно причал: я ложилась в постель и чувствовала небо, ветер и море за окном, я была совсем рядом с ними, но -под защитой дома. В городе я никогда не испытывала подобного чувства.Даже в нашей квартире.
Сев в поезд, я пустилась в мысленное странствие по Европе. Не помню, что за путеводитель я взяла с собой, не помню, что в нем было написано, помню лишь, что ушла в книгу с головой и, переходя от пейзажа к пейзажу, готовила себя к тому, чтó мне предстояло увидеть.
В Ассизи я прибыла поздним вечером и, едвасойдя с поезда, ощутила удивительное спокойствие, разлитое по всему городу.Может, здесь был особенный воздух, какой-то мягкий и нежный, а может, солнце как-то иначе освещало здания песочного цветавысоко на горе.
Я забронировала комнату в американском женском монастыре, который мне посоветовали знакомые.
— Проси двенадцатую комнату! — сказали они мне, и когда я раскрыластавни,то поняла почему. Весь город лежал передо мной. Солнце клонилось к закату и ослепительно сияло в окнах, несколько ласточек вились в солнечной дымке между домами, а колокола собора Святой Клары звонили к мессе.
Но несмотря на эту красоту, в первые дни я равнодушно бродила по городу, осматривая достопримечательности в надежде найти что-то особенное, то, что навсегда привязало бы меня к этому месту.Может, именно поэтому на третий день я так долго стояла у той сцены под открытым небом и завороженно смотрела на молодых людей, репетировавших мистерию. Уже тогда я понимала, что идеализирую их, отказываясьвидеть на их лицахследы тяжелого труда, разногласий, сомнений в собственных силах — а как же без этого? Но какое все это имело значение? Здесь, у базилики, на фоне гор и полей, они были прекрасны, оставаясь при этом людьми из плоти и крови.
Утромв монастырской библиотеке я познакомилась с одним послушником. В Ассизи он прибылв качестве паломника, принявшего обет ученичества, и, вернувшись в Лондон, должен был отчитаться о своемтам пребывании. Совсем еще мальчик,с угреватой кожей, он горбился, словночувствовал себя в чем-то виноватым — мне стало жаль его: возникало впечатление, будто возложенная им на себя ношаоказалась непосильной. Мы разговорились, и он спросил, верю ли я в Бога. Яответила, что не верю, и стала задавать ему извечные вопросы: о всемогуществе Бога и мировом зле, о владычестве Церкви на протяжении столетий, о том, как он сам пришел к вере. Он отвечал немногословно, доводы его казались жалкими и непродуманными, и я ощутила разочарование, как будто ожидала чего-то большего. Через несколько минут я почувствовала, что едва сдерживаю рыдания. Возможно, на меняподействовала атмосфера Ассизи, пропитанная чаяниями людей, которыеиспокон веку приходили сюда, лелея надежду. А может, дело былоименно в юном послушнике, который не смог высказать словами то, чтобыло у него на душе; в заученных фразах, испуганных глазах, которые он едва осмеливался поднять на меня, в прыщавомлице, угловатой неуклюжести — во всей этой убогости,так меня тронувшей.
На следующее утро, выйдя к завтраку, я встретила ее. Я сразу поняла, что она из Скандинавии и что ей не терпится с кем-нибудь познакомиться — об этом говорили ее жесты и горящие глаза, — а во мнесразу жевспыхнул протест, я опустила глаза и, разглядывая свой столик, старательно избегала ее взгляда.
— Can I sit here?[2]
Норвежский акцент- я сразу его узнала.
Что тут скажешь? Онауже стояла возле моего столика, даже поставила на него свою чашку.
Ее движения выдавали беспокойство: то, как она намазывала масло на хлеб, как откидывала рукой челку (которая то и дело норовила попасть ей в глаза), как пододвигала стул, чтобы пропустить тех, кто хотел пройти к другим столикам, а я проклинала себя за то, что, пусть я и не отрывала глаз от тарелки, невольно оказалась той самой губкой, что вынуждена впитывать ее нервозность — только из-за того, что она решила сесть за мой столик.
Она была обречена. Когда я узнала об этом — затем первым завтраком или на следующий день, когда мы прогуливались вокруг базилики Святого Франциска?Точно не помню, хотя странно, что я не помню, где именно услышала эти страшные слова, ведья всегда хорошо запоминаю обстановку: где я стояла, что было вокруг. Но где она рассказала мне, что вскоре должна умереть, я не помню. Просто вдруг я об этом узнала. Мы зашли в базилику и рассматривали фрески Джотто, она много прочла о Джотто, показывала, рассказывала, а я смотрела на нее сквозь призму своего знания: врачи дали ей полгода, самое большее — год.
Вечером мы сидели в монастырском саду, она потягивала вино. Наш разговор все время прерывался, потому что она то и дело отходила к винному автомату, который монахини поставили в фойе.Это напомнило мне, как я в детстве бегала к автомату, наливавшему горячий шоколад, — он стоял на станции, где я отдыхала летом: август, воскресенье, и мы едем домой с сумками, полныминоготков и яблок. По-моему, я даже сказала ей об этом: букеты оранжевых ноготков неизменно встают у меня перед глазами, когда я вспоминаю о нашем тогдашнем разговоре, о том, как она бегала к винному автомату, и о том, какпосылала за виномменя, когда сама уже не очень твердо держалась на ногах.
Я помню подозрительные взгляды монахинь, когда я вновь и вновь возвращалась к автомату ирылась в кармане, выискивая мелочь.
«Ей это нужно, — думала я, глядя на них в упор, — знали бы они, как ей это нужно!»
Она побывала у несколькихврачей, жалуясь на боли в груди. Один врач сказал, что это застарелая простуда и что нужно просто подождать. Другой, выслушав ее жалобы на внезапные приступы удушья,сообщил, что панический страху женщинее возраста нормальное явление. А третий — боли упорно не проходили, и она решила обратиться еще к одному врачу, — третий послал ее на рентген, а рентген показалзапущенный рак легких. Уже через два дня после этого ей начали курс лучевой терапии. Теперь, в перерыве междусеансами,она приехала сюда.
Чего она хочет? Верит ли она в то, что Ассизи ей поможет?
Через полгода ей, возможно, уже будет не дотаких размышлений. Да и есть ли у нее другой выход? Она побывала в Ассизи, прошла по родному краю Святого Франциска, какая разница, во что она в действительности верит? Онапросто видела эти места, она молилась.
Не потому ли меня так к ней потянуло? Не потому ли я просидела с ней рядом всю ночь, рассказывая о своей бездетности, о неудавшихся беременностях, оврачах, которые говорили мне, что надо смириться, чтобесплодие — это факт и нужно принять все таким, как есть. Не потому ли, что я хотела, чтобы ее вера — или, если угодно, неверие, отсутствие выбора, полная и беспросветная безысходность, — чтобы все это, затронув и меня, оказало какое-то воздействие и на мою жизнь? И если так, не значит ли это, что я ее использовала?
— Молись Деве Марии! — сказала она мне на прощание той ночью.
Если бы кто-нибудь услышал нас тогда, я бы смущенно улыбнулась иотделалась шуткой, и, хотя мы не говорили об этом, я знаю, что точно так же поступила бы и она, потому что она тоже испытывала неловкость при одной мысли о молитве. И все же она сказала:
— Молись Деве Марии! — И добавила: -Я и за тебя помолюсь.
— А я за тебя, — ответила я.
Хотя эти слова застревали у меня в горле, но я все-таки произнесла их и потом действительно молилась, полагая, что это самое малое, что я могу для нее сделать.
На следующее утро после завтрака мы расстались, она уезжала в Рим навестить подругу, а я должна была остаться еще на день в Ассизи, а затем отправиться в длинное путешествие домой. Расставание вышло несколько сумбурным: у нее размагнитилась банковская карточка, и надо было сломя голову мчаться в банк, но мы все же успели обменяться адресами.
Вернувшись домой, я, как вы, наверное, догадались, забеременела.Это естественный и, пожалуй, чересчур логичный финал моей истории,однако было именно так. Все говорили, что это невозможно, но зародыш жил во мне,рос и развивался, и даже доктора не находили этому объяснений. Только на четвертом месяце я отважилась рассказать ей обо всем, отправила открытку в северную Норвегию инедели через двеполучила ответ. Ей стало хуже, начался новый курс лучевой терапии, сын переехал к ней, потому что ей стало трудно оставатьсяодной и к тому же она уже не могла обходиться без посторонней помощи: изнеможение и усталость пронизывалитело до самых костей, она даже с трудом читала или слушала музыку.
Шли месяцы, мой животик рос, и в январе я родила девочку, на несколько недель раньше срока. Из-за дыхательной недостаточности она некоторое время пролежала в отделении интенсивной терапии для новорожденных, но быстро поправилась, и нас выписали.
Я часто вспоминала о моей встрече в Ассизи, особенно первое время. Думала, не написать ли мне еще одну открытку или хоть как-то о себе напомнить и узнать, как она. Но будничные заботы захватили меня целиком, и чем дальше, темсложнее было решиться на телефонный звонок.Аесли ее уже нет в живых?
Вера, моя дочка, росла; научилась ползать, ходить, говорить и петь. Прошло два года с тех пор, как мы сидели с той женщиной в монастырском саду. Ей оставалось жить не больше года, иногда я вспоминала о ней и хотела даже связаться с ее сыном, но как бы я представилась?
«Здравствуйте, я познакомилась с вашей мамой в Ассизи года два назад ихотела бы узнать, жива ли она?»
Собственно говоря, я почти не знала ее,есть ли у меня право бередить его раны?
Итак, она для меня исчезла. Или, вернее, не совсем исчезла, случалось, я вспоминала о нашей встрече, и тогда мне хотелосьхоть что-нибудь о ней узнать. Но я смирилась с тем, что никогданичего не узнаю.
Спустя несколько лет меня пригласили на конференцию в Норвегию, в Тромсё. Это было неожиданно, я немного волновалась, что мне придется провести столько времени вдалеке от Веры. В аэропорту всего за несколько часов до рейса, на котором я должна была лететь домой, я вспомнила освоей знакомой из Ассизи и подумала, что стоит все же отыскать ее номер в телефонном справочнике: она жила в нескольких милях от Тромсё. Это был внезапный порыв, и я такзагорелась этой мыслью, что меня бросило в дрожь, когда я взяла в руки телефонный справочник и стала разыскивать ее имя. Я его нашла. Я была более чем уверена, что она давно умерла, но вот в справочнике ее имя, адрес,номер телефона — все, как в моей записной книжке.
«Как долго имя человека значится в телефонном справочнике после его смерти?» — раздумывала я, слушая длинные гудки и поджидая, чтобы на том конце сняли трубку. Но вот мне ответили, и я сразу узнала ее голос на автоответчике:она диктовала номер мобильника — он тоже был записан в моейкнижке.
Я покружила по залу ожидания, меня мучили сомнения: она, быть может, при смерти, в больнице. И все-таки я позвонила.
Она сама подошла к телефону, она была дома и просто не слышала звонка, потому что пылесосила. Чувствует она себя хорошо. Я рассказала о Вере, о втором ребенке, которого ждала, выспросила, насколько могла, о ее болезни.
Нам не удалось встретиться, и, наверное, это к лучшему, ведь прошло столько лет. Но она была жива. Теперь я это знала. Ее тело выдержало все атаки недуга, а врачи только разводили руками.
Нет, я не верю в чудеса. Я верю, что всемогло сложиться по-другому: она бы умерла, а я осталась бездетной, но зато родились бы дети у какой-нибудь другой женщины. Я не верю в силу, которая превращает нас в избранных или отвергнутых. Но все же чудеса случаются. Никто этого не ожидал, но это произошло. И потому я должна об этом рассказать.
Я знаю историю еще одной женщины -думаю, история эта будет здесь к месту.
Случилось это в родильном доме в те самыедве недели, когда Вера лежала в отделении интенсивной терапии. Время было трудное; я помню писк аппаратов, сигнализирующий о падении пульса или задержке дыхания, помню безутешных родителей и крошечных младенцев в респираторах, лежащих в кувезах. Не помню, чтобы я особенно тревожилась, хотя сейчас понимаю,как это было наивно. Однако многие детибыли намного меньше Веры и чувствовали себя намного хуже. Среди родителей существовало негласное правило: не заглядывать в кувезы, но я все же его нарушала, очень сложно было не нарушить. Дети были невероятно крохотные, каждый грамм на счету, они казались щуплыми куклами. На меня смотрели искоса; теперь, по прошествии времени, японимаю, что в нашем отделении царила своеобразная иерархия,иВера казалась другим матерям вполне здоровым ребенком с гигантским весом -целых три килограмма двести граммов.
С другими мамашами мы встречались в специальной комнате. В ней стояло несколько кресел, четыре электрических молокоотсоса и радио, мурлыкавшее умиротворяющие мелодии, — здесь мы сцеживали молоко для детей. Хотя Вера была достаточно большой, чтобы сосать самостоятельно, у нее были какие-то сложности с сосательным рефлексом, и поэтомуее кормили через зонд, как и других младенцев, родившихся раньше срока. Эта комната была свободной зоной, куда можно было уйти от аппаратов, капельниц, больных детей, диагнозов и лекарств, названия которых мы выучивали, ничего в них не понимая. В отделении мы были вынуждены доверять детей врачам и медсестрам, а в этой комнате делали что-то сами:производили еду для наших малышей. В комнате было жарко, изнуряюще жарко, считалось, это способствует выработке молока, и мы томились там в духоте под тихую музыку и жужжание электрических молокоотсосов.
У нее было много молока. Это первое, что бросалось в глаза.Мы обращали внимание не на величину груди, а на то, с какой скоростью наполнялись бутылочки молокоотсоса: ей хватало пяти минут, чтобы заполнить их до краев, нопосле этого она частенько задерживалась в комнате.
Мне она не нравилась — уж очень болтлива, все время рассказывала о страшных случаях в больнице, о младенцах, которых поспешно крестили, понимая, что ребенок не жилец, о том, на какой неделе у плода могут развиться патологии центральной нервной системы, о жутких операциях на сердечной мышце: все это стало сутью ее жизни, ведь ее сын был в очень тяжелом состоянии, и она уже не один месяц провела в больнице. Но я все-таки раздражалась, старалась избегать встреч с ней, отмечала, когда она ходит сцеживать молоко, и выбирала другое время. Но однажды в конце второй недели я ошиблась: делобыло вечером, в комнате остались толькоя и она, остальные, кажется, ужелегли спать или разъехались по домам. А она, как обычно, говорила и говорила.
Беременность была для нееполной неожиданностью. Забеременела она случайно. Прожив со своим приятелем всего несколько месяцев, вдруг заподозрила неладное. Совсем недавно ей удалось получить работу, о которой она давно мечтала.Едва только беременность подтвердилась, она тут же решилась на аборт — для нее и ее друга это было естественным,ведь они еще так молоды, у них будет еще так много шансов. Операция прошла безболезненно, и уже на следующий день она вернулась на работу — жизнь пошла своим чередом.
Через два с половиной месяца ее стали беспокоить боли в животе, и она попала в больницу. Осмотрев живот, врач выкатил ультразвуковой аппарат;когда датчик скользил по животу, она зажмуривалась: не хотелось видеть на мониторе свою внутреннюю жизнь. Закончив обследование, врач попросил ее сесть к столу.Он пролистал журнал, выяснил, что аборт делал другой врач, откашлялся и заявил, что обнаружил зародыш — срокприблизительно девятнадцать недель.Все это можно объяснить только тем, что внутри матки были две оплодотворенные яйцеклетки, и врач, делавший аборт, удалил только одну. «Я никогда не встречался ни с чем подобным», — добавил он.
Конечно, она была потрясена известием, чтоуже пять месяцев беременнаи не подозревала об этом; поначалу она места себе не находила от мысли, как судьба обвела ее вокруг пальца. Потомначалавсем об этом рассказывать: другу, родителям, сослуживцам. Начальник разозлился, посчитав, что она намеренно скрывала от него беременность.
Через пять недельна свет появился мальчик, на тридцать четвертой неделе. Она только-только смогла свыкнуться с мыслью, что ждет ребенка, какон взял и родился.
И вот теперь она живет в роддоме.Она была одной из немногих, кто почти ни разу не уезжал домой, а пользовалсясемейной палатой, где можно было вздремнуть пару часов после того, как просидишь рядом с ребенком целый день и чуть ли не всю ночь.
Не знаю, что случилось с ней дальше, но от кого-то я слышала, что вроде бы еще через несколько месяцев она вернулась домой вместе с сыном, исейчас ему ужелучше. Точно узнать я не могла,роддом таких сведений не предоставляет. Но я все же надеюсь, что в один прекрасный деньих встречу. Мальчику, должно быть, уже лет десять. Примерно как Вере.