Стихи. Вступление Григория Кружкова
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 2, 2007
Перевод Григорий Кружков
ВЕНО ТАУФЕР[1]
ИГРЕЛЮБЕЦ
Впервые с Вено Тауфером я встретился на переводческом «круглом столе» в Армении. Мы моментально установили поэтическое родство по именам любимых поэтов: Хопкинс, Уильям Йейтс, Уоллес Стивенс — все они есть в библиографии переводов Тауфера, да еще Элиот, Хьюз, Ларкин, Кавафис, Венцлова, — не говоря о поэтах сербских, боснийских и черногорских.
Но прошло еще два года, прежде чем я сам попробовал переводить стихи Вено Тауфера на русский. Для этого мне потребовалось — в промежутке — побывать в Словении и кое-что про нее понять. Но это не сразу созрело.
Географическая карта скажет, что Словения, лежащая между горами и морем, — единственный вход с востока в Северную Италию, своего рода «горлышко бутылки». Сюда в эпоху великого переселения народов принесло откуда-то из Закарпатья небольшое славянское племя, и здесь, конечно, его сразу бы смело ордами более многочисленных и воинственных народов — если бы не отроги Альп с их ущельями и укромными долинами, где словенцы научились скрываться и затаиваться.
Кельты, лангобарды, гунны, готы, авары и все другие народы, которые пытались закрепиться в этих местах, неизменно были сокрушены и истреблены следующей, еще более яростной волной пришельцев; сила ломит силу. Словенцы остались, потому что сумели сделаться незаметными, почти «невидимыми». Они жили в землянках, едва возвышавшихся над землей, или в горных жилищах наподобие пещер и гротов. Никакой задиристости или соперничества — лишь стремление приспособиться и выжить: не буди лиха, пока лихо спит.
Не правда ли, это что-то нам напоминает? Уж не Хоббитанию ли с ее мирным народом — самым мирным во всем Средиземье? Любовь к тишине и уюту, отвращение ко всяким Великим Движениям, врожденный невредный индивидуализм, моя нора — моя крепость. Как только я увидел в словенцах моих милых и любимых хоббитов, я полюбил их еще больше.
Мирный народ — но когда в апреле 1941 года возникла угроза уничтожения страны и культуры, словенцы создали Освободительный фронт и четыре года сражались в горах с фашистами. Это сейчас, перечитывая Эдварда Коцбека (которого сам переводил когда-то), я слышу в его стихах не столько героику, сколько простодушное удивление Бильбо: «Откуда у меня в руках меч? Как я попал в эту чертову заварушку?»
Домоседы, крестьяне, — но еще в Средние века сотни словенцев учились в европейских университетах — сначала в Падуе, до которой двести километров, а потом в Вене, до которой чуть больше. История Венского университета насчитывает сорок «словенских» ректоров. Между прочим, личный врач царя Петра Первого был словенец.
Самая середка Европы. Налево пойдешь — в Венецию попадешь, направо — к венграм, прямо, через перевал — к немцам угодишь. Еще в старые времена, читая словенскую поэзию, я понял: в этом котелке среди гор сварилась добрая похлебка. Даже за годы идеологического присмотра она не протухла.
Вено Тауфер из тех, кто заново заваривал кашу в 1960-х годах. Нонконформист, он с самого начала не соблюдал осторожность. Об этом говорят и названия его книг: «Свинцовые звезды» (1957), «Пленник свободы» (1963). Его поэзия была модернистской, иногда экспериментальной; но на самом деле он никогда не порывал с традицией, он только искал способ «переоценки уцененных слов» (название его программного эссе о поэзии).
Мне было приятно переводить Тауфера еще и потому, что в его поэтической походке чувствуется та южнославянская (она же западнославянская) «развалочка», которая в русском стихе была надолго придавлена суровой маршировкой силлаботоники. Недаром Пушкин с таким энтузиазмом переводил «Песни западных славян» — думается, не только ради их экзотического местного колорита, но и ради освежающей, как родниковая вода, музыки.
Конечно, от Тауфера не приходится ждать того балладного, «гайдуцкого», героизма, которым пленялись Мериме и Пушкин, зато есть героизм экзистенциальный, всечеловеческий («Письмо в бутылке»), и есть мягкая улыбка, оттеняющая драму («Орфей»).
Отношение к смеху в европейской культуре неоднозначно. Древнерусские монахи писали о скоморохах с их «душегубными песнями» как о «безумных игрелюбцах». Но постепенно идея игры проникла и в христианство. Великий английский поэт-католик Джерард Мэнли Хопкинс писал о Христе, который «играет в тысячах разных мест»; Осип Мандельштам в статье «Скрябин и христианство» утверждал, что, поскольку мир уже искуплен, художнику остается одно — «радостное богообщение, как бы игра отца с детьми, жмурки и прятки духа». Вено Тауфер словно откликается на слова Мандельштама:
сваливая со своих плеч
эту крестную муку
Игровое начало — родимое пятно, которое изначально присуще поэзии Тауфера. Порой — беспечное скоморошье веселье, но чаще — трагическая радость существования в этом мире, где любовь играет с огнем и плоть — с душой, побеждая смертную скуку небытия.
ОРФЕЙ
По весне поет он под черешней белой
поет ангельски жалостно бесовски прелестно
угощенье в садике еще не созрело
женщинам и детям слушать интересно
каркают вороны видно предвкушают
да и у Орфея ноты вверх ногами
слюнки слюнки текут музыке мешают
дети в рот пихают ягоды обеими руками
его сердце коршун черный
он сидит на носе словно на утесе
смертный пот над бровью взмахом крыльев сушит
его сердце коршун черный
одним глазом смотрит на дальние тучи
а другим на близкие лакомые очи
СЛЕДЫ НА ПЛЕТНЕ
Бог не в боге
он дорога к богу
плющ курчавый по стене ползущий
речь не слово
судорога горла
вздох глубокий из нутра идущий
день не утро
и не вечер
мрак слепивший вместе наши тени
жизнь не смерть
и не изнанка смерти
а тугое их переплетенье
на плетне дырявом
дня и ночи
видишь — время когти точит
НА КРАЮ БУХТЫ
Воздух играет с камнем
луч с оконным стеклом
храм обходя по кругу
ветер играет с волной
небо само с собой
плавно скользя над лугом
плоть играет с душой
Бах с умиранием свеч
и отголосками звука
с сыном играет отец
сваливая со своих плеч
эту крестную муку
море играет с ладьей
за каменистой грядой
перед входом в бухту
ты играешь с огнем
с ослепленным лицом
я ловлю твою руку
смерть играет со мной
словно с малым дитем
в свою смертную скуку
ПИСЬМО В БУТЫЛКЕ
Шарль Бодлер «Плавание»
Я бы хотел увидеть горы на другом берегу.
Но другого берега нет.
Грегор Стрниша «Космос с обратной стороны»
I
Возвращайся летчик
Возвращайся к берегу родному
Горизонт все дальше с каждой ночью
Все труднее путь к аэродрому
Может там на этих звездах
Ты еще найдешь свой скудный воздух
Раздирая кашлем горло
Там где арку радуга простерла
Постарайся развернуться
С каждой ночью все трудней лететь обратным курсом
Не пугайся если снизу тянет дымом
Горьким едким и неистребимым
II
Возвращайся летчик
Возвращайся к берегу родному
Горизонт все дальше с каждой ночью
Все труднее путь к аэродрому
Может еще брызнут соком пряным
Сестры-облака над океаном
Может брат-огонь размечет искры
Над трухлявым деревом дуплистым
Постарайся развернуться
С каждой ночью все трудней лететь обратным курсом
Не пугайся если там внизу руины
Жизнь сгоревшая до сердцевины
III
Возвращайся летчик
Возвращайся к берегу родному
Горизонт все дальше с каждой ночью
Все труднее путь к аэродрому
Может быть увидишь ты морские
Зыбких пастбищ кольца колдовские
Острова сирен где в волнах тонут
Лунных царств бесценные короны
Постарайся развернуться
С каждой ночью все трудней лететь обратным курсом
Не пугайся если вдруг русалка брызнет
На тебя водою смерти или жизни.
IV
Возвращайся летчик
Возвращайся к берегу родному
Горизонт все дальше с каждой ночью
Все труднее путь к аэродрому
Может грунт еще удержит корни
Чтоб листве умыться ветром горним
Вечностью обвеять напоследок
Лоб горящий от колючих веток
Постарайся развернуться
С каждой ночью все трудней лететь обратным курсом
Не пугайся если там внизу пучины
Пота мглы немереной кручины
V
Возвращайся летчик
Возвращайся к берегу родному
Горизонт все дальше с каждой ночью
Все труднее путь к аэродрому
Может ты найдешь страну другую
Вглядываясь в темноту слепую
Может быть в ушах еще удержишь
Дикой чайки крик над побережьем
Постарайся развернуться
С каждой ночью все трудней лететь обратным курсом
Даже и металл берет остуда
Звездный прах летит из ниоткуда