Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 2, 2007
Умберто Эко. Сказать почти то же самое. Опыты о переводе / Пер. с итал. и прочих А. Н. Коваля. — СПб.: Симпозиум, 2006.[1]
Эта книга Умберто Эко выросла, по его собственному признанию, из двух циклов лекций: 1997-1999 годов в Болонском университете и в 2002 году в Оксфорде, а также из комментариев к переводам «Упражнений в стиле» Р. Кено (выполненного им в 1983 году) и «Сильвии» Ж. де Нерваля (выполненного в 1999-м). С самого начала автор заявляет, что его книга ни в коем случае не претендует на то, чтобы стать учебником по теории перевода. И не удивительно. Традукология, то есть «переводоведение», смело может претендовать на звание самой загадочной из узкоспециализированных филологических дисциплин. Ведь если человек сам вплотную занимается перевоссозданием текста на другом языке (в том числе как редактор), то его наблюдения — это обобщение опыта практикующего переводчика; а если нет — то что толку в его теоретизированиях? Сама постановка вопроса о теории перевода весьма спорна, и Эко поступает весьма мудро, просто обходя его. При этом он добавляет не без юмора, что ничего не смыслит в постколониальном переводе, потому что не может даже приблизительно проконтролировать переводы своих текстов на арабский или корейский языки, и, хотя его произведения переводят как мужчины (американец Уивер), так и женщины (русская Костюкович и испанка Лосано), видимо, эти последние настолько вовлечены в традиционный «мужской дискурс», что ему никогда не приходилось сталкиваться с проблемами феминистского перевода.
Но при этом опыт Эко в области перевода уникален. Потому что он задействован в этом процессе и как «объект» — один из самых переводимых авторов современности, которому приходится постоянно общаться со своими переводчиками, проверяя и направляя их работу, растолковывая лексически затемненные места и неисчислимые спрятанные аллюзии своих романов, — и как «субъект» (т.е. как переводчик вышеуказанных произведений Нерваля и Кено, а также редактор переводов научных текстов), и даже как «инструмент», т.е. как теоретик-семиотик, озабоченный вопросами «означающего» и «означаемого» и их перевыражения при переходе из одной знаковой системы в другую. Сам он вполне отдает себе в этом отчет, и поэтому Эко нет нужды излишне теоретизировать, чтобы создать объемную картину; ему достаточно просто обобщить своей «тройственный» опыт — разумеется, привлекая свою не менее уникальную эрудицию.
В сущности, вся книга представляет собой подробное, с разных точек зрения, раскрытие значения пяти слов названия: сказать — почти — то — же — самое. Что значит «сказать»? Переводчик должен постоянно помнить о разных уровнях содержания текста и о том, что они могут попеременно выходить на передний план. Большой любитель ребусов, Эко иллюстрирует это утверждение при помощи одной из таких загадочных картинок с ключом, но не только: например, применительно к «Войне и миру», которая, как известно, начинается с длинной беседы князя Василия Курагина с Анной Павловной Шерер, Эко замечает: «Перечитав эти страницы, вы увидите, что совершенно не обязательно понимать, о чем говорят персонажи; важно понимать, что говорят они по-французски», и к развитию событию их блестящая болтовня не имеет никакого отношения.
Что значит «почти»? Этот вопрос особенно актуален в переводах стихотворных. Эко многажды напоминает о «переговорах» и конвенциях, заключаемых переводчиком с читателем, о неизбежных потерях и компенсациях. О том, что возможны разные решения по отношению к звукописи и ритму фраз, рифме и строфике. Наконец, о случаях, когда избежать потерь просто невозможно — как, например, передать в немецком переводе «Острова накануне», что отец Каспар говорит по-итальянски с сильнейшим немецким акцентом, и их приходится компенсировать (в данном случае — тем, что «немецкий» отец Каспар говорит на очень архаичном немецком).
Что такое «то»? Вопрос этот тоже далеко не так прост. В «Маятнике Фуко» один из героев, Бельбо, на любое замечание (хотя бы о погоде или о красотах пейзажа) отвечает цитатой. Что в таком случае будет тó? Иными словами, как следует поступать переводчику, когда Бельбо разражается очередной реминисценцией; надо ли ему переводить цитату (или воспользоваться цитатой из уже имеющегося перевода на его языке), или, поскольку она может ничего не сказать неиталоязычному читателю, подыскать в его родной литературе примерный аналог, чтобы подчеркнуть маниакальную литературоцентричность персонажа? В каждом случае этот вопрос приходится решать индивидуально (т. е. опять-таки это вопрос конвенции, «переговоров»), и счастье переводчика, если автор, как в случае с самим Эко, жив-здоров и готов помочь советом или авторизацией решения, далеко отстоящего от оригинального текста. В случае же, например, со знаменитой (своей темнотой) строкой 105 из первой песни «Божественной Комедии»: «e sua nazïon sarà tra feltro e feltro» («его рождение будет между войлоком и войлоком») переводчику приходится принимать волевое (пускай научно обоснованное) решение — что такое «меж войлоком и войлоком»: идет ли речь о том, что будущий спаситель Италии родится в бедной семье, или же Данте намекает на конкретного человека, родившегося между Фельтре (область Венето) и Монтефельтро. Таким образом, переводчику сплошь и рядом приходится выбирать один из нескольких возможных смыслов и становиться интерпретатором.
Не менее запутан вопрос с «же». Формально оно не нужно в заголовке; фраза «сказать почти то самое» вполне полноценна и удовлетворительно передает смысл итальянского Dire quasi la stessa cosa; но в то же время ни один живой носитель русского языка не позабудет вставить эту частицу — и ее наличие как раз и позволяет отличить живой / художественный перевод от механического / машинного. Нюансы, тонкости модальностей — именно благодаря им, с трудом формализуемым, художественный перевод и остается областью искусства, а не ремесла. Кроме того, Эко подробно анализирует каверзные вопросы о передаче цветов и их еле уловимых оттенков и рассказывает, как он сам, переводя «Сильвию» подбирал названия деталей дамского туалета XVIII века, ставшего безнадежно архаичным уже к моменту действия новеллы Нерваля (1820-е годы).
И наконец, что такое «самое». Чем определяется «самость» переводимого произведения и самость получаемого перевода? (Эко оперирует терминами «текст-источник» и «текст прибытия».) Что позволяет заключать, что произведение А является переводом произведения А на другой язык, а не вариацией на его тему? Предположим, пишет Эко, некто взялся перевести 10-страничный рассказ и в оговоренный срок принес в редакцию 150-страничную рукопись. В этом случае в нее даже не нужно заглядывать, чтобы понять, что перевод никуда не годится. Но если кинорежиссер снимает полуторачасовой фильм по этому рассказу, одного хронометража явно недостаточно, чтобы сделать заключение об адекватности или неадекватности переноса содержания в другую среду. Надо посмотреть фильм и лишь после этого выносить суждение. Но такие вопросы возникают не только при переходе в другой вид искусства. Эко подробно разбирает случай, когда для того, чтобы сохранить смысл, приходится радикально перерабатывать содержание — свои собственные переводы «Упражнений в стиле» Кено. Но для русского читателя еще более красноречивым может оказаться пример, связанный с переводом на русский язык использованных в книге примеров. В частности, из «Поминок по Финнегану» Джойса. Эко приводит фразу, которая в оригинале состоит из тридцати односложных слов:
Tell me all, tell me now. You’ll die when you hear. Well, you know, when the old cheb went futt and did what you know. Yes, I know, go on.
Это вполне органично английскому (тем более джойсовскому) языку, но требует разной степени натяжек в разных языках. Французский и итальянский переводчики дают себе «поблажки» в виде многосложных слов. Русскому языку, как известно, такая лапидарность свойственна в минимальной степени, но русский переводчик Андрей Коваль принимает вызов:
Режь мне все, режь прям щас. Да ты б сдох, каб знал! Ну, ты ж знашь, как тот стар хрыч вдруг — брык! — да и дал то, что знашь? Ну вbмь, вbмь: дуй, парь, жарь!
Здесь самое время сказать об особенностях русского издания. Переводить книгу, посвященную переводу, со множеством примеров и параллельными местами на пяти языках — задача неимоверной трудности и «штучности». Недаром на титульной странице стоит редкостное: «перевод с итальянского и прочих Андрея Коваля». Работа питерского переводчика — настоящий подвиг. Но мало того: Эко дает одни и те же фрагменты из своих и чужих текстов в переводах на пять языков — и переводчик дает в приложении «переводы переводов», стараясь подчеркнуть особенности восприятия одного и того же текста на разных языках. Издатели объясняют, что это было сделано потому, что «примеры конкретных переводческих решений составляют значительную и неотъемлемую часть книги», но порой возникает ощущение, что Андрей Коваль хочет явить нам pur art, искусство перевода в чистом виде. Например, когда анализируются переводы на разные языки ставшей уже знаменитой первой главы «Баудолино», написанной на народном «псевдопьемонтском» (по признанию самого Эко) языке XIII века, откоторого письменных источников не осталось.Коваль дает такой «перевод» с каталанского перевода:
алэ ж мабуть и нэ треба ничого никому у ханцелярии
пышуть сибе усе що ни попадя чи трэба чи нэ трэба а хто их знайдеть [ци лысты] та
хай iх запхает сэбэ в жо да оно йому байдуже
Трудно сказать, насколько точно это соответствует каталанскому тексту Аренас Ногеры, но легко представить, как что-то подобное мог написать киевский хлопец — «двойник» паренька Баудолино — на пергаменте, утащенном из Софии Киевской…
Порою все эти филологические кунштюки и бесконечные цепи аллюзий, намеков (например, автор признается, что все названия глав в «Острове накануне» представляют собой подлинные названия трактатов XVII-XVIII веков — и что прикажете делать переводчикам?) кажутся чрезмерными, избыточными, подтверждая двусмысленную репутацию Эко — не только знаменитого романиста и ученого, но и холодного манипулятора, компилирующего свои тексты как компьютерные программы. Но словно специально для того, чтобы сгладить это впечатление, автор — непробиваемый интеллектуал, эрудит и острослов — помещает в глубине своей книги поразительное по своей беззащитности признание: «Иногда я задаюсь вопросом: не пишу ли я романы только для того, чтобы позволить себе все эти отсылки, понятные лишь мне самому? Но при этом я чувствую себя художником, который расписывает камчатую ткань и среди завитков, цветков и щитков помещает едва заметные начальные буквы имени своей возлюбленной. Если их не различит даже она, это неважно: ведь поступки, вдохновленные любовью, совершаются бескорыстно».
Филология родилась из необходимости интерпретации текстов; а переводчики — те же интерпретаторы, и значит, самые первые филологи. Книга Эко о переводе — выражение той самой бескорыстной любви к слову, без которой в равной степени были бы невозможны ни наука, ни литература.
Михаил Визель