Эссе
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 12, 2007
Перевод Виктор Голышев
Сьюзен Сонтаг[1]
Ничего не поделаешь.
С. Беккет В ожидании Годо. Первая реплика
Я отправилась в Сараево в середине июля 1993 года ставить «В ожидании Годо» не столько потому, что всегда хотела поставить пьесу Беккета (а я всегда хотела), сколько потому, что это давало мне практический повод вернуться в Сараево и пробыть там месяц или больше. В апреле я провела там две недели; судьба разбитого города и то, что он символизировал, стали мне очень близки, а некоторые его жители сделались моими друзьями. Но я не могла опять быть просто свидетельницей — знакомиться с людьми, посещать их, дрожать от страха, чувствовать себя храброй, огорчаться, вести душераздирающие беседы, все больше возмущаться, худеть. Если уж возвращаться, то принять участие и что-то сделать.
Писатель больше не может считать, что его главнейшая задача — нести новости окружающему миру. Новости уже не новости. О лжи и массовых убийствах в ходе осады сообщали многие великолепные журналисты (в большинстве сторонники интервенции, как и я). Между тем решение западноевропейских держав и Соединенных Штатов не вводить войска остается неизменным, и это гарантирует победу сербскому фашизму. У меня не было иллюзий насчет того, что, ставя в Сараеве пьесу, я принесу такую же пользу, как врач или специалист по водоснабжению. Я умею только писать, снимать фильмы и ставить спектакли — и это было единственное умение, пригодное для Сараева, единственное, что можно было там сделать и что могло понадобиться.
В апреле я познакомилась с молодым театральным режиссером, уроженцем Сараева, ХарисомПашовичем. Закончив обучение, он уехал из города и работал по большей части в Сербии, приобретя солидную репутацию. В апреле 1992 года, когда сербы начали войну, Пашович уехал за границу, но осенью, ставя в Антверпене спектакль под названием «Сараево», решил, что больше не может вести безопасную жизнь эмигранта, и в конце года сумел пробраться мимо постов ООН, под сербским обстрелом в замерзающий осажденный город. Пашович пригласил меня посмотреть «Город» — коллаж с музыкой и декламацией, частично сложенный из текстов Константина Кавафиса, Збигнева Херберта и Сильвии Плат, с участием дюжины актеров; он поставил его за восемь дней. Теперь он работал над более масштабной постановкой — «Алкестой» Еврипида, после чего один из его учеников (Пашович преподает во все еще действующей Академии драмы) будет ставить софокловского «Аякса». Как-то раз Пашович спросил меня, не будет ли мне интересно вернуться через несколько месяцев и поставить какую-нибудь пьесу.
Более чем интересно, ответила я.
Я хотела добавить: «Только дайте немного подумать, какую именно», но он опередил меня: «Какую пьесу?» Не желая выглядеть нерешительной, я сразу дала ответ, который, может, и не пришел бы мне в голову после долгих размышлений: более очевидного выбора не было. Пьеса Беккета, написанная сорок с лишним лет назад, написана как будто для Сараева — и о Сараеве.
Когда я вернулась домой, меня часто спрашивали, работала ли я с профессиональными актерами. Многих, видимо, удивляло, что в осажденном городе вообще работает театр. На самом деле из пяти городских театров, действовавших до войны, время от времени принимают публику два: Камерный театр-55, где я видела в апреле малопривлекательную постановку «Волос» и «Город» Пашовича, и Молодежный театр, где я решила ставить «Годо». Оба театра маленькие. Большой — Национальный театр — закрылся в начале войны; там шли постановки опер, сараевского балета и драматических произведений. Перед красивым зданием цвета охры (лишь слегка пострадавшим от обстрелов) до сих пор висит апрельская 1992 года афиша «Риголетто», так и не выпущенного. Большинство певцов, музыкантов и танцовщиков покинули город вскоре после нападения сербов — им было легко найти работу за рубежом, — актеры же многие остались и хотят только одного — работать.
Часто задавали мне и другой вопрос: кто пойдет смотреть «В ожидании Годо»? Да те же, кто пошел бы смотреть «В ожидании Годо»¸ если бы не было осады. При виде картин разгромленного города трудно представить себе, что прежде Сараево был оживленной и привлекательной провинциальной столицей, по уровню культурной жизни сравнимой с другими старыми, средних размеров, городами Европы, — это относится и к театральной публике. Как и в остальной Центральной Европе, театр в Сараеве был преимущественно репертуарным: исполнялись шедевры прошлого и наиболее знаменитые пьесы XX века. Как талантливые артисты остались в Сараеве, так осталась и культурная публика. Разница только в том, что и актеров, и зрителей по дороге в театр и из театра может убить или изувечить пуля снайпера или мина. Впрочем, это случается с людьми и в гостиных, и в спальнях во время сна, и по дороге из кухни, и когда они выходят из подъезда.
Вопрос, на самом деле, не в том, почему культурная жизнь в Сараеве продолжается после семнадцати месяцев осады, а почему ее, этой жизни, не больше. Возле заколоченного досками кино рядом с Камерным театром — выгоревшая афиша «Молчания ягнят» с диагональной полосой, на которой написано DANAC (сегодня) и датой: 6 августа 1992 года, когда прекратилась демонстрация фильмов. С начала войны все кинотеатры Сараева закрыты, даже те, что не сильно пострадали от обстрелов. Здание, где, как заранее известно, собирается народ, было бы соблазнительной мишенью для сербских орудий; да и электричества нет для проектора. Прекратились и концерты; только струнный квартет репетирует каждое утро и от случая к случаю играет в маленьком помещении на сорок человек, служащем одновременно художественной галереей. (В том же здании на улице маршала Тито размещается Камерный театр.) Живопись и фотография демонстрируются постоянно лишь в одном месте — в галерее Обала; выставка иногда продолжается там один день и никогда — больше недели.
Никто из моих собеседников в Сараеве не отрицал, что культурная жизнь скудна — в городе как-никак и сейчас живут 300-400 тысяч человек. Большинство интеллектуалов и творческих людей, включая большую часть преподавателей Сараевского университета, бежали в начале войны, до того, как замкнулось кольцо окружения. Кроме того, жители неохотно покидают квартиры без крайней нужды — когда надо набрать воды или получить продовольствие, распределяемое Управлением Верховного комиссара ООН по делам беженцев. Безопасности нет нигде, но на улице людям все же страшнее. И кроме страха есть депрессия — большинство сараевцев очень подавлены, отсюда апатия, усталость, летаргия.
Кроме того, культурной столицей Югославии был Белград, и, по моим впечатлениям, визуальные искусства Сараева вторичны; балет, опера и музыкальная жизнь заурядны. Выделялись только кино и театр, поэтому неудивительно, что они продолжают существовать и в осаде.
(Далее см. бумажную версию)