Выступление в Нью-Йоркском Манхэттенском институте. Перевод В. Голышева
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 12, 2007
Я озаглавил это выступление «Наша универсальная цивилизация». Заглавие довольно пышное, что меня несколько смущает. Поэтому попробую объяснить, как оно возникло. У меня нет единой теории мироустройства. Для меня люди и положения всегда конкретны, всегда своеобразны. Вот зачем ты путешествуешь и пишешь: чтобы выяснять. Действовать иначе — значит знать ответы раньше, чем узнал проблему. Это тоже принятый метод работы, особенно если вы политический, религиозный или расовый миссионер. Но для меня это было бы затруднительно.
Поэтому, когда мне предложили здесь выступить, я подумал, что полезно будет выяснить, какого рода вопросы интересуют сотрудников вашего института. В это время в Англии находился старший сотрудник института МайронМагнет. Мы поговорили по телефону. Через несколько дней он прислал мне написанный от руки список вопросов. Вопросы были очень серьезные, очень важные.
Верно ли, что мы — наши сообщества — сильны лишь настолько, насколько тверды наши убеждения? Для убеждений и этических принципов достаточно ли того, что их исповедуют со страстью? Является ли страсть достаточным оправданием этики? Произвольны ли убеждения и этические принципы, или же они отражают нечто существенное в культуре, где они распространены?
Нетрудно было увидеть за этим некоторую тревогу. Ясно прочитывалась обеспокоенность определенными фанатизмами «там у них». В то же время проглядывала некая философская робость в отношении того, как выразить эту тревогу, поскольку никому не хочется, чтобы твои слова и концепции рикошетом ударили по тебе. А вы знаете, как пользуются такими словами: я цивилизованный и стойкий; ты варвар и фанатик; он примитивен и ослеплен. Я, конечно, был на стороне вопрошающего и понимал подспудный смысл вопросов. Но в последующие несколько дней — возможно, ввиду моего отчасти стороннего положения — я осознал, что не разделяю пессимизма, таящегося под этими вопросами. Я подумал, что и сам их пессимизм, и философская их робость свидетельствуют о силе цивилизации, которая их задает. Так и обозначилась тема моего выступления: «Наша универсальная цивилизация».
Я не пытаюсь дать определение этой цивилизации. Буду говорить о ней в чисто личном плане. Во-первых, это цивилизация, которая дала мне идею профессионального писательства. В этой цивилизации я мог заниматься писательством как профессией. Чтобы быть писателем, нужна определенная восприимчивость. А восприимчивость порождается — или направляется — интеллектуальной атмосферой.
Иногда атмосфера бывает слишком утонченной, цивилизация слишком законченной, ритуализированной. Одиннадцать лет назад, путешествуя по Яве, я познакомился с молодым человеком, который больше всего на свете хотел быть поэтом, жить духовной жизнью. Эта потребность возникла у него благодаря современному образованию; но ему было трудно объяснить матери, к чему он стремится. Мать была женщиной культурной и утонченной, подчеркиваю это. Утонченной внешне, изысканной в одежде и в речи. Манеры ее сродни были искусству — яванские придворные манеры.
И я спросил молодого человека — помня, что мы на Яве, где древний эпос продолжает жить в популярном искусстве кукольного театра, — спросил: «Разве ваша мать не гордится втайне тем, что вы поэт?» Он ответил по-английски (упоминаю об этом, чтобы показать уровень его образованности в яванской глубинке): «У нее нет ни малейшего представления о том, что значит быть поэтом».
А друг и наставник поэта, преподаватель местного университета, выразился еще сильнее: «Единственный способ объяснить матери, чем он занимается, — это сказать, что он поэт в классической традиции. И она сочтет это абсурдом. Отвергнет как нечто невозможное». Отвергнет как невозможное потому, что для матери поэта эпосы ее страны — а для нее это что-то вроде священных текстов — уже существуют, уже написаны. Их надо только изучать или обращаться к ним за поучениями.
Для матери вся поэзия уже написана. Эта книга, фигурально выражаясь, закрыта. Поэзия — часть ее завершенной культуры. Когда ее сын, двадцативосьмилетний, уже не юноша, говорит, что надеется быть поэтом, это примерно то же, как если бы верующая мать в другой культуре спросила сына-писателя, чтó он намерен написать дальше, и услышала в ответ: «Думаю добавить еще одну книгу к Библии». Или, если воспользоваться другим сравнением, молодой человек будет подобен герою рассказа Борхеса, взявшемуся переписать «Дон Кихота». Не пересказать роман, не скопировать оригинал, а путем чрезвычайного умственного усилия воссоздать повествование, дословно совпадающее с книгой Сервантеса.
Я понимал, насколько затруднительно положение молодого человека в центральной Яве. В конце концов его культурная среда не так уж отличалась от моей индийской культурной среды на Тринидаде. Мы были сельским землячеством иммигрантов из Индии. Желание стать писателем поселил во мне отец, от него я получил и начальные представления об этом деле. Он родился в 1906 году, внук человека, привезенного на Тринидад младенцем. Каким-то образом, несмотря на то, что обстановка маленькой сельскохозяйственной колонии этому отнюдь не способствовала, у отца возникло желание писать. Он сделался журналистом, хотя возможности журналистики в маленькой колонии были весьма ограничены.
Мы были народом ритуала и священных текстов. У нас были свои эпосы — те же самые, что на Яве; их постоянно пели нам или декламировали. Но нельзя сказать, что мы были литературным народом. Наша литература, наши тексты не подвигали нас к исследованию нашего мира; наоборот, они были культурными маркерами, свидетельствами полноты нашего мира — и чуждости всего, что лежало вовне. Не думаю, что у нас в роду кому-нибудь, кроме отца, приходило в голову заняться оригинальным сочинительством. Идея эта пришла отцу на Тринидаде, где был английский язык, — вопреки неблагоприятному колониальному окружению. Идея, принадлежащая высокой цивилизации и связанная с языком. И благодаря ему же отец получил некоторое представление о литературных формах. Если ты собираешься стать писателем, одной восприимчивости недостаточно. Необходимо найти литературные формы, которые воплотят и выразят твое восприятие; а литературные формы — будь то в поэзии, драме или прозе — искусственны и постоянно меняются.
(Далее см. бумажную версию)