Эссе. Перевод А. Нестерова
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 12, 2007
К вопросу о путешествиях[1]
Стоит взять любое описание путешествия в экзотическую страну, как возникает противопоставление неких «нас» — неким «им»: вариантов тут не так уж много. И античные, и средневековые авторы путешествий — почти все они исходят из принципа: «мы хорошие, они плохие»; этот ход рассуждения типичен. Порой встречается и иной: «мы хорошие, они — ужасные». Принадлежность к чужому народу означает заведомое отклонение от нормы, часто от нормы физической; что до живучести рассказов о народах, чей облик ужасен, о «людях с головою, / Растущей ниже плеч»[2] (о них упоминает Отелло в своей хвалебной речи), антропофагах, циклопах и тому подобное, — все это показывает, сколь доверчивы были мы в прошлом. Но и доверчивость имеет свои пределы. Христианская культура скорее склонна поверить в нечто монструозно-ужасное, чем в нечто совершенное или близкое к совершенству. Так за веком век на географических картах появлялись царства уродов. А вот народы, чья жизнь — образец совершенства, присутствовали лишь в описании путешествий в страну Утопия, которой, как известно, нет на свете.
Вплоть до XVIII века найдутся лишь считанные примеры иной, дерзновенной по самой своей сути географии, когда описывается как бы реальная страна, чье социальное устройство достойно быть нам примером. Но тут надо иметь в виду, что в XVIII веке литература вымысла еще была тесно связана с литературой факта, и повествование от лица свидетеля событий могло служить — и служило — моделью для романа. То было время расцвета путешествий-мистификаций и романов в форме путевых заметок. Лучшая из таких книг — «Путешествия Гулливера»: в ней соединились два доминирующих представления о том, какова может быть жизнь в чуждой читателю стране. Состоящая в основном из путешествий в страны, населенные уродами и монстрами, эта книга кончается тем, что усталый герой остается жить среди народа, поистине идеального. «Путешествия Гулливера» многое сделали для формирования традиции, отталкивающейся от принципа «мы плохие, они хорошие». Вскоре эта традиция расцветет пышным цветом.
В путевых очерках, написанных в эпоху, что предшествует историческому времени модерна, контраст между обществом, которому принадлежит рассказчик, и обществами, считающимися аномальными, варварскими, отсталыми, даже не подвергается сомнению. Голос путешественника, этакого профессионального наблюдателя (хотя порой автор на этом не настаивает, довольствуясь ролью простого зеваки), звучит в защиту цивилизации; путешественник той эпохи и на мгновение не мог помыслить себя варваром. Современный жанр путешествия, с присущими ему особенностями, появляется тогда, когда предметом критики становится сама цивилизация, критерии размываются, и кто цивилизован, а кто нет, неясно.
Под пером просветителей-энциклопедистов (первых интеллектуалов в современном смысле этого слова) путешествие превращается в поучительную выдумку: описания неевропейских обществ, поданных то как более «естественные», то как более «рациональные», призваны высветить уродства общества, в котором живет автор. Рассказы путешественников о тех или иных физических аномалиях в дальних странах — вроде великанов, под три метра ростом, которыми населена Патагония, — продолжали ходить и во второй половине XIX века, но чувство аномального все больше связано теперь с нравственными понятиями. Теперь нравственными уродами все чаще становимся «мы». Появляется целый массив текстов о путешествиях в экзотические страны, чьи жители обладают своеобразнейшими достоинствами, которые описываются того ради, чтобы послужить поучением для европейцев. Путешествие — это выход за пределы цивилизации и настоящего времени к чему-то иному и лучшему: к прошлому или будущему.
Для описаний такого рода, реальных или вымышленных, многое дала Америка. «Вначале весь мир был подобен Америке», — писал Джон Локк[3]. Кревекёра[4] и Шатобриана Новый Свет привлекал не только тем, что он еще не тронут цивилизацией — они видели в Америке нечто гораздо большее: здоровье, силу, нравственность, цельность, освежающую наивность и прямоту. Пусть все это больше относилось к миру воображаемого, чем к реальности, — но не эти ли описания предопределили позиции таких путешественников по Англии XIX века, как Фанни Троллоп и Диккенс, которые показали, что мы весьма далеки от цивилизации, а попросту говоря, вульгарны. В 1830-е годы Гарриет Мартино[5], которая пишет на волне движения за освобождение негров и за равноправие женщин, жалует нас и того больше. Большинство суждений об экзотических странах, озвученных в ту эпоху, по сути, являются реакцией на господствовавшие ранее стереотипы. Так, в XVIII веке турок ставили в пример Европе — в 1850-е бесстрашная Мартино посетила пару «сералей»: об их насельницах она говорит, что это самые забитые, унылые и испорченные создания из всех, каких ей довелось видеть.
Суждения путешественников, склонных то идеализировать экзотические общества, то утверждать, что они погрязли в варварстве, сменяют друг друга, образуя своеобразный цикл, когда на смену надеждам приходит утрата иллюзий. При этом некоторые страны идеализируют охотнее и чаще других (таковы уж тайные законы формирования стереотипов). Репутация фантастического царства установилась за Китаем еще со времен Марко Поло; в XIX веке все еще было распространено убеждение, будто в Китае, этом царстве разума, нет места войнам, разврату, невежеству, предрассудкам и эпидемиям. Точно так же, несмотря на всех своих хулителей, продолжала оставаться объектом идеализации и Америка. Россия, напротив, испокон веков выступает страной, чьи обычаи достойны осуждения или сожаления. Со времен Ивана Грозного, который первым из правящих московитами царей привлек внимание европейцев, рассказы о подлом устройстве русского общества стали особым жанром западной литературы. Единственная приходящая на память альтернатива этим писаниям — рассказы иностранцев, побывавших в СССР в 1930-1950-е годы, то есть как раз во время Большого Террора: путешественники с Запада наперебой говорят о том, каких поразительных высот достигли в СССР свобода и справедливость. Неудивительно, что в итоге и эти контрописания тоже стали работать на «традицию осуждения».
Вряд ли можно представить, чтобы кто-то на Западе лишился иллюзий насчет России, прочтя рассказ маркиза де Кюстина о варварстве и деспотизме, с которыми ему довелось столкнуться во время приезда в Россию в 1839-м, — но сколько людей пережили жесточайшее разочарование, прочитав в середине 1970-х рассказ Саймона Лейза[6] о том, каким варварством была китайская «культурная революция». Эта склонность видеть в Китае только хорошее, а в России — только плохое, напоминает о себе и сегодня[7], при всем том, что во многих отношениях китайский коммунизм куда больше склонен к репрессиям и тоталитаризму (в самом буквальном смысле этого слова), чем коммунизм советский: в китайской версии давление, оказываемое на личность, намного больше. (А большинство самодовольных антикоммунистов среди самой верхушки истеблишмента, который определяет внешнюю политику Америки, ведут себя так, словно им и неведомо, насколько нынешняя политика в Китае пропитана сталинизмом и как трагична.) Есть страны, которым от века суждено быть объектом фантастических спекуляций.
Просветители приписывали идеальные добродетели не только благородному дикарю — таковы гуроны у Вольтера и Руссо, мудрый старый таитянин у Дидро, — носителями этих добродетелей выступали реальные народы, живущие за пределами Европы: турки, персы, китайцы. Эти фантазии, подпитываемые не одним поколением писателей, не так-то легко рассеять. Для поэтов-романтиков существовала лишь одна цивилизация, которая могла считаться «идеальной», — при этом она давным-давно была мертва: античная Греция.
Когда-то человек, отправляющийся в странствие, уже одним этим делал шаг за пределы нормы. Романтик же всю свою личность выстраивал вокруг идеи странствия — он пребывает в вечном пути-поиске, обреченный на бездомность, его истинная родина — вне этого мира: страны, где он был бы своим — еще или уже, — нет; родина понимается как идеал, противопоставленный реальности. Понятно, что такое путешествие, по определению, не имеет конца, а цель его меняется по мере движения. Характерной чертой современного сознания становится сама идея пребывания в пути: желание или неудовлетворенность гонят нас в дорогу. Но тогда каждый из нас потенциальный путешественник.
Это привело к появлению новой разновидности путевых заметок — рассказов разочарованного странника; они будут все больше и больше вытеснять книги, идеализирующие чужую страну. Европеец отправляется в Америку, предвкушая возможность начать новую, простую жизнь; образованный американец едет в Европу, чтобы в Старом Свете припасть к истокам нашей цивилизации, — обоих ждет разочарование. С начала XIX века в европейской литературе все отчетливей и отчетливей звучит мотив усталости от Европы и европейскости. Путешественников же становится больше и больше — теперь они направляются в экзотические страны, лежащие за пределами западного мира, и причиной тому — старые стереотипы: в этих странах общество устроено проще, вера — чище, недовольству (и рожденной из него цивилизации) там нет места. Но всякий раз оказывается, что рай утрачен. Мотив, вновь и вновь всплывающий теперь в путевых очерках: нынешняя эпоха — эпоха порчи, прошлое утрачено безвозвратно, вокруг — пустота; по сути, перед нами повествование о социальном упадке. Путешественники XIX века замечают, как современная экономика, замешанная на деньгах, неумолимо вторгается в идиллическую жизнь Южных морей, и тому подобное. Эти путешественники вовсе не мечтают жить жизнью местных аборигенов, но при этом они хотят, чтобы те оставались такими же — цельными, простыми, исполненными сексуальности, волнующими, манящими.
С точки зрения современного сознания, пускаться в путешествие, а потом его описывать стоит, если в этом месте только что произошла революция. Алексис Токвиль[8], самый неромантичный и глубокий из писателей-путешественников, странствуя по Америке, увидел: эта страна первой вошла в тот процесс трансформации и разрушения почти всех институтов прошлого, который неизбежно ждет и Европу, а потому необходимо внимательней присмотреться к тому, что такое революция и демократия. Описание путешествия в страну, где идут революционные преобразования, призванные якобы воплотить в жизнь идеалы, стало одной из главных тем, вокруг которых строятся современные травелоги. В ХХ веке это еще и путешествие в страны, где революция носит подчеркнуто радикальный характер, будучи Революцией с большой буквы. Чаще всего описания поездок в коммунистические страны прочитываются как поздний извод того жанра путешествий, когда человек из испорченной, все уже познавшей Европы, славит здоровую энергию «нового мира» — в данной версии это скорее энергия «нового человека», созидающего себя по собственным правилам.
Заметим: в этом случае «революционное» служит заменой «примитивного», но при всем том обладает множеством атрибутов, когда-то приписывавшихся примитивной простоте жизни. Фраза, произнесенная Линкольном Стеффенсом[9] после поездки в СССР в начале 1930-х: «Я видел будущее, и оно работает», — была обречена стать крылатой. Что же, в 30-е годы коммунизм еще ассоциировался с модернизацией. Но по мере того как советская модель все больше дискредитировала себя, а революция становилась уделом аграрных обществ, разорванных внутренними противоречиями и столкнувшихся с кризисом, делалось все очевиднее — в глубине души западные люди, побывав в СССР, думали: я видел прошлое, и оно… куда-то движется…