Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 12, 2007
Марина Бородицкая[1]
ГОРСТЬ МЕЛОЧИ,
ИЛИ ЗАПИСКИ ИЗ АВТОБУСА
В тетрадках беглые заметки Из путешествий налегке, Как иностранные монетки, Что завалялись в кошельке… |
Начала я эти безалаберные заметки довольно давно, в середине девяностых, когда выяснилось, что Париж существует на самом деле и туда можно съездить на автобусе, «пролистав» по дороге пол-Европы. Никаких особенных задач я себе при этом не ставила, просто ездила, смотрела и по привычке сама себе переводила увиденное и услышанное. Иногда из-за плеча переводчика высовывался детский писатель и начинал громко удивляться и азартно что-нибудь объяснять. Поэт тем временем тоже не помирал от бескормицы… но об этом — в конце. Автобусы с небогатыми российскими туристами колесили по Европе, записки мои пополнялись — и в конце концов сложились в книжку из трех частей с дюжиной разномастных и разновеликих глав и подглавок: «Скандинавгуст», «Италия зимняя», «Бенилюкс, бывшее Понизовье» и т. п. Часть третья и последняя, «Великая Британия», датируется (при помощи старого загранпаспорта) 2002-м годом.
Чтобы разрезать и огранить алмаз, нужен другой алмаз. Не обязательно такого же качества, но непременно алмаз. Так мне объяснили однажды в Амстердаме (о чем свидетельствует запись в блокноте и приписка: «Вот вам и вся теория и практика художественного перевода!»). Чтобы тайно влюбиться в тот же хулиганский, слегка обкуренный Амстердам, в ослепительную Венецию или пасмурный Брюгге, — не так уж и нужен глаз-алмаз. Мне, например, вполне хватило привычки странствовать по свету — по примеру героя О. Генри — с широко открытыми глазами. И разинутым ртом.
ВЕЛИКАЯ БРИТАНИЯ
— Дура, закрой рот! — сказала я себе, собираясь в поездку по туманному Альбиону. — И убери блокнот. Со всей остальной Европой можешь крутить курортные романы, а с Англией у тебя, слава богу, отношения серьезные, прочный переводческий брак. Так что — или пиши чего-нибудь глубокомысленное про связь культур, или не пиши совсем. Глазей в окно и наслаждайся жизнью.
Честное слово, не знаю, как это вышло, но на полпути из аэропорта Хитроу в Йорк оказалось, что на коленях у меня плашмя лежит убранный было на багажную полку портфель, поверх него привычно устроилась тетрадочка в клетку с уже искаляканной первой страницей, а сидящая рядом родная сестра, утратив последнюю надежду на человеческое общение, покоится в объятиях Морфея.
Ну что ж, добру не пропадать… Прости меня, английская культура!
Город Йорк аж до 18 века был вторым по значению после Лондона. Как-никак стратегический центр всей северной Англии! И вечно его все захватывали. Сперва, конечно, римляне (тут, кстати, недалеко находился — и отсюда «управлялся» — знаменитый Адрианов вал, так здорово описанный у Киплинга[2], многокилометровая крепостная стена, возведенная для защиты северных рубежей империи от зловредных шотландцев и разных прочих пиктов). Потом саксы, потом, в IX веке, датчане-викинги, тут у них столица была, называлась — Йорвик. Есть даже музей такой, Центр викингов, посетителей в специальных вагончиках везут под землю, как бы в глубь веков…
В XI веке, как известно, пришли норманны. Разрушили тут всё до основанья, а затем — своих крепостей настроили. И вросли, и смешались с местными, и остались навсегда: в крови, в языке (60 % лексики!) и так далее.
В Йорке родились Даниель Дефо и любимец Пушкина Лоренс Стерн. А еще — Гай Фокс, организатор «Порохового заговора», это его чучело носят по улицам каждое пятое ноября, а потом сжигают на радость ребятишкам.
Есть особая, вечерняя экскурсия по Йорку, ее проводят местные студенты. Называется «призраки Йорка». Как стемнеет — наряжаются сами и экскурсантов наряжают привидениями, разбойниками всякими и бродят компанией по улочкам и кабакам, народ пугают и себя немножко. В общем, подрабатывают.
Йоркский «Минстер» — самый большой готический собор к северу от Альп. Витражи здесь уникальные. В начале войны их сняли и попрятали в надежных погребах и подвалах у окрестных фермеров. Потом собрали вновь, но на это ушло 22 года. Есть там одно окошко — на деньги медицинской гильдии сработано, — где людей изображают животные. Аристократия — гуси, священники — петухи, король — лев, конечно, а сами доктора — обезьянки. Да, еще лисы — юристы!
В 1826, кажется, году в деревянной середке, сердцевине собора устроил пожар какой-то маньяк. Хотел церковь реформировать. Сгорел старый орган, пришлось ставить новый, теперь его зовут «старый орган», а рядом стоит совсем уж современный, весь из белых, длинных, непонятных параллелепипедов.
Старый центр Йорка можно весь обойти по крепостной стене. Километров пять, что ли. Только у нас, как всегда, нет времени. Но как же здорово идти по стене и в английские садики — задние дворики — сверху заглядывать, словно в чужие окна…
Кстати, о
крепостных стенах. Англы и саксы крепости свои строили из дерева. Лишь бы
скорей! (Это когда они тут впервые утвердились, среди враждебных племен.) Ну и
не осталось от них ничего. Норманны строили прямо на развалинах, на чужих
фундаментах, им и от англосаксов, и от кельтов (шотландцев, валлийцев)
отбиваться надо было. Эти строили — лишь бы покрепче. Если начинали с «нулевого
цикла», то сперва чертили круг и рыли ров, из вынутой земли посередке насыпáли холм, на нем и возводили донжон, как
правило, каменный, кубической формы, с угловыми башнями, метров так 15 х 15 х
30. Толщина стен 3 —
Веке этак в XII-XIII потянулись домой с востока поумневшие крестоносцы и начали по всей Европе крепости строить концентрические. Или цилиндрические? В общем, круглые. Штурмом взять такую крепость практически невозможно, только осадой. А это долго и страшно невыгодно, так как осаждающую армию тоже надо кормить. Был, правда, способ: тянули под стенами осажденной твердыни особый такой тоннель — подкоп, в сущности, на деревянных (!) крепях — и поджигали. Тоже долго, дорого, но эффективно. Стены рушились.
В Шотландии после победы Роберта Брюса над Эдуардом II начался такой всплеск национального сознания — тысячи крепостей понастроили! Каждый лэрдик непременно хотел свою. Но вообще-то шотландская крепость — это для защиты от набегов, а не от серьезной осады. Башенки квадратные, в круглых все-таки жить неудобно, вдоль стен ничего не поставишь… Набегали же в основном соседи: пограбить, что плохо лежит, недограбленное — попортить.
Когда англичане завоевали большую часть Уэльса, там пару сотен лет правили наместники, так называемые «лорды границы». Эти тоже неприступных крепостей понастроили, например, Кардифф (кар — или кэр? — это, кажется, по-кельтски «крепость» и есть).
Это все речь шла о крепостях. А вот замки в Англии начали строиться веке в XV-XVI, а уж после пошли и дворцы…
Наконец-то мы в Шотландии! Здесь живут примерно 5 млн человек. И 10 млн овец и баранов.
В Эдинбурге есть памятник Шерлоку Холмсу. Бронзовый, в знаменитом кепи. Оказывается, Конан Дойл, хоть по крови ирландец, был отсюда родом, здесь рос и учился.
Еще есть памятник песику Бобби: символу верности, с года осиротевшему и до самой смерти (14 лет!) жившему на могиле хозяина на кладбище Грейфрайерз. С могилки Бобби отлучался только поесть. Его многие подкармливали, хотели «усыновить», но он — ни в какую. Рядом с памятником, естественно, паб: «Грейфрайерз-Бобби бар».
Почти все дома в городе из песчаника и потемнели, впитав вековую копоть от производства благородного напитка. Виски, разумеется.
К Мари де Гиз, матери Марии Стюарт, сватался когда-то сам Генрих VIII[3]. Но она ему, говорят, ответила: «Большое спасибо, сэр, но у меня слишком тонкая шея». И вышла за Якова V Стюарта.
«Растительный» символ Шотландии — чертополох. Есть даже рыцарский орден Чертополоха: туда только тех принимают, кто поработал для славы и процветания Шотландии. Недавно усопшая английская королева-мать тоже была членом Ордена. Ужасно хочется стать рыцарем Чертополоха! Может, и меня примут за переводы из Бёрнса?
А дело было так. В XIII, что ли, веке напали на местных норвежские викинги, завязалась война. Как-то ночью решили норвежцы подкрасться к нашим и перебить спящих. Чтобы шума не поднимать, шли босиком. А чертополох-то колется! Один вскрикнул, другой чертыхнулся — ну и разбудили шотландский лагерь. Наши повскакали и отстояли свою независимость, и стал колючий сорняк национальным героем.
Когда английский палач отрубил голову Марии Стюарт, он хотел было поднять ее за знаменитые рыжие волосы, чтобы, как водится, показать почтеннейшей публике. Но в руках у него остался рыжий парик, голова же оказалась совершенно седой. Может, это и легенда, но из тех, что стоило придумать. Какая женщина! На казнь — и в парике.
В Шотландию по приглашению Якова VI (для англичан он — король Яков I) приехал как-то раз Шекспир. Погостил и, чтоб сделать хозяину приятное, написал пьесу «из местной жизни». Называется «Макбет». А чтоб сделать хозяину еще приятнее, ввел туда трех дополнительных персонажей: злобных ведьм. Потому что у Якова этого любимое занятие было — охота на ведьм с последующим сжиганием. Вот что значит детство без матери, без любви…
Ведьм в Шотландии определяли так: связывали руки-ноги и бросали в озеро. Утонет — значит, все в порядке, упокой Господи ее невинную душу. Выплывет — тоже порядок. Раз ей дьявол помог — значит, ведьма, выловить ее и сжечь.
«Королевская миля» — старейшая и любимейшая улица Эдинбурга. Если посмотреть сверху, она в точности — хребет гигантской рыбы, а в обе стороны отходят «ребрышки»-переулки. Это и не переулки даже, а узехонькие проходы, по-здешнему «close», иногда с лесенками, иногда без, круто уходящие вверх или вниз, особенно вблизи Замка.
Эдинбургский замок вырастает прямо из гигантской вулканической скалы посреди города. Там есть всё: и часовни, и офисы, и пушки, и катакомбы, и XII век, и XX (так умело под старину подогнанный — не отличишь!). И оглушительные «боевые» волынки, бич экскурсоводов, в руках у лихо притоптывающих музыкантов в клетчатых юбках-килтах и белых гольфах с толстенными отворотами…
Еще в замке хранятся драгоценности шотландской короны и под тем же стеклом — здоровенная каменная глыбища, брусок такой центнера в полтора весом — «камень Судьбы». Он, по преданию, служил подушкой святому Иакову (тому, что узрел лестницу, ведущую в небо), а позже на нем сидели — при коронации — шотландские монархи. Потом его англичане забрали в Лондон, потом шотландские патриотически настроенные студенты выкрали обратно, потом вернули, потом… в общем, вот он, лежит себе рядышком с золотым скипетром и ждет, что будет дальше.
Вышли мы на Королевскую милю, на ее пешеходную часть, а там — батюшки-светы! Перформанс на перформансе. Тут разыгрываются сценки на ходулях, там симпатичный китаец с табличкой на шее «Леонардо ди Каприо» медленно опускает в стеклянную миску с водой куклу Барби на веревочке. Из магнитофона льется пение Селин Дион, рядом валяется пенопластовый кубик на палочке с надписью «айсберг»… В общем, гибель «Титаника». И, кроме шуток, действительно ужасно смешно. Особенно в конце, когда парнишка поднимает табличку с двумя китайскими иероглифами, а между ними — знак фунта, старинное латинское «эль» с петелькой и черточкой. В миску летят монеты, не слишком много, но все-таки.
Шотландцы яростно гордятся своей культурой, но тратиться на нее — увольте! Музей писателей в Эдинбурге, тоже на Королевской миле, — трогательно бесплатный, да еще и зазывают туда молодые актеры, разыгрывая во дворике сцены из биографии сэра Вальтера Скотта. А внутри, среди прочих интересностей, хранится его детская лошадка-качалка, грубоватая, плоская, больше качалка, чем лошадь, а приступочки для ног — разной высоты: маленький сэр Вальтер переболел полиомиелитом. И трости его там, и курительная трубка, длиннющая, и всякие вещи Бёрнса и Стивенсона…
А ребята-актеры устраивают вакханалию на Королевской миле потому, что в Эдинбурге идет сейчас театральный фестиваль. И каждая труппа зазывает на свой спектакль. Афишки раздают, а названия — заслушаешься! Тут тебе и «Поцелуй женщины-паука»[4], и «Банановые шкурки», и какая-то дьявольщина (заказ билетов по телефону 666-666), и, конечно, «Властелин колец» (в исполнении студии «Золоченый баллон» в Каугейте, то есть «у коровьих ворот»).
А еще на Королевской миле (она вообще-то ведет от Эдинбургского замка к дворцу Марии Стюарт) сохранился дом купца богатого, которому все соседи завидовали и постоянно громко высказывались в том смысле, что, мол, несправедливо это, не по-божески, одному — этакий домина, а другим ничего. Хозяину, видно, надоело отругиваться, и он прямо на фасаде, между окнами, велел вырезать разные надписи: «Сегодня повезло мне, завтра тебе», «Говори что хочешь, я все равно не слушаю» и просто «Сам дурак!» В общем, на всякий вкус, выбирай, что нравится.
Эдинбургские уличные волынщики дуют в свои сумчатые дудки так оглушительно, что хочется немедленно от них откупиться: бросить монетку, чтоб замолчали. Ах, не делайте этого! Материальное поощрение их только пуще раззадорит. Вот, оказывается, откуда пошло выражение «завести волынку»…
На бульварах и скверах, да и просто на улицах полно удобных и симпатичных деревянных скамеек с табличками: «В память о моей замечательной жене Мэри Такой-то, которая любила отдыхать в этом парке» или «Моему любимому мужу Джону Макдугласу — в подарок на 10-ю годовщину нашей свадьбы» и т. п. Вообще в Англии такие скамейки не редкость. И что за прекрасная идея! Лучше всякого памятника, и даже помирать не обязательно, чтоб в твою честь установили такую лавочку для усталых путников и городских эпикурейцев. Хорошо бы это внедрить в Москве… надо только заранее подобрать себе местечко.
Водитель сбрасывает скорость, и автобус наш степенно въезжает в национальный парк «Озерный край». Шестнадцать озер больших и много маленьких. Сто восемьдесят гор, включая самую высокую точку Великобритании. В общем, заповедный кусок страны, километров примерно сорок на сорок.
И почему-то в этом «квадратике» сохранилась необычайно богатая флора и фауна. Огромное разнообразие видов, есть такие птицы и цветы, каких нигде в мире больше не встретишь.
Озёра —
глубочайшие, вулканического происхождения, от 200 до
А прославили эту местность когда-то во множестве водившиеся тут поэты, художники и т. п. Первым открыл здешние красоты, кажется, Томас Грей, поэт XVIII века, автор знаменитой «Элегии на сельском кладбище». За ним потянулась целая компания будущих классиков, а тогда — еще молодых, лет на 30 раньше Пушкина родившихся поэтов романтически-созерцательного склада. Уильям Вордсворт (его стихотворение «Нарциссы» для англичан — примерно то же, что для нас «Люблю грозу в начале мая»), Сэмюэль Колридж, Роберт Саути — эта троица так себя и величала: лэйкисты, то есть озёрники, или поэты Озерной школы.
Городишко Грасмир меж четырех озер — самый центр края, здесь музей Вордсворта, а нарциссов этих столько, что их даже используют в парфюмерной промышленности. Население — всего 1000 человек, если б не музей поэта — деревня деревней, а так — ни один турист мимо не проскочит.
Если к вам в деревню забрел поэт,
Предложите ему остаться:
Ваших правнуков через сотню лет
Будет он кормить, может статься…
Поэтов на всех не хватило, и в местечке под названием Кезвик устроили музей карандаша. Тут, оказывается, году этак в 1500-м впервые открыли графит.
Городок Амблсайд близ озера Уиндермир, самого большого из шестнадцати. Дома здесь сложены из плоских сероватых камней, именно сложены, такими стопочками, и никакого скрепляющего раствора даже не видно (хотя он есть, наверное?). И такие же изгороди.
Не хочется ехать дальше. Хочется засесть в пабе, верней, перед пабом, потягивать пиво за грубым деревянным столом и долго пускать дым в нежно-пасмурное, легкое, почти прибалтийское небо.
В тихую безветренную погоду в озерах, особенно которые поменьше, берега и островки отражаются с такой идеальной четкостью, что непонятно, где кончается суша и начинается вода. И ничего лучшего на ум не приходит, чем избитое «зеркальная гладь».
Вообще, когда путешествуешь по Англии, ужасно много красивых банальностей лезет в голову, например: «изумрудная трава», «жемчужная дымка», «бархатный газон», а то и «купы деревьев»…
Но у нас впереди Ливерпуль. Говорят, в Ливерпуле, кроме музея «Битлз», смотреть нечего. А галерея «Тейт»? В Лондоне, оказывается, вторая, а первая-то здесь, потому что Тейт этот самый — ливерпульский сахарный магнат.
Н-да-а, видно, все самое интересное позабирали-таки в Лондон. В местной галерее один авангард остался. Инсталляции всякие из пивных бутылок. Нечестно!
Зато рядом порт. Доки знаменитые! «Титаник» опять же отсюда отплывал, есть даже особый музей «Титаника». И вообще тут музеи — самые невообразимые, куда там Кезвикскому карандашу. «Музей истории развития лабораторий» — вот это да!
Город Честер, на самой границе Англии и Уэльса, славится знаменитыми фасадами — черно-белый фахверк — эпохи Тюдоров, потрясающим собором чуть ли не XI века, ну и, конечно, «римским наследством»: крепостными стенами, по которым можно обойти весь исторический центр. Причем местные уверяют, будто стен таких нигде больше в Англии нету. Мы не спорим, хотя недавно приехали из Йорка. Не хочется огорчать экскурсовода, милейшего старикана, говорящего — хоть и медленно, с трудом, — по-русски и представившегося нам по имени-отчеству: Джон Гугович.
А ведь это где-то здесь, в графстве Чешир, если верить сказочнику Алану Гарнеру[5], спят в заколдованной пещере, в ожидании решающей битвы добра со злом, рыцари короля Артура и их белоснежные кони. Я, когда переводила «Камень из ожерелья Брисингов» и «Луну в канун Гомрата», совсем не так себе представляла здешние места. Таинственней, что ли… Седовласый Джон Гугович на прямой вопрос о рыцарях отвечает уклончиво. Явно замешан!
Местная шутка про погоду: если с Честерских стен видны горы Уэльса, значит, скоро будет дождь. А если не видны, значит, дождь уже идет.
Под проливным дождем мы уезжаем из Честера. Хорошая примета.
В Уэльсе сохранились еще деревни, где не говорят и не понимают по-английски. Валлийский язык живет и здравствует, правда, пользуются им всего 35% населения. Зато на нем поют, и как! Очень необычно звучащий язык, хоть и индоевропейский.
В 1281 году Эдуард I, уже завоевав Уэльс, созвал местных старейшин, которые все еще хорохорились и делали вид, будто могут с ним торговаться, — дабы объявить, кто теперь будет ими править. И поставили они ему три условия: чтобы новый правитель по-английски не говорил ни слова, родился чтоб в Уэльсе и ни в каких политических интригах не был замешан. А он им — пожалуйста! И предъявил своего новорожденного сына. С тех пор все наследники английского престола до коронации носят титул принца Уэльского.
Про Кардифф ничего писать не буду, очень он меня огорчил. В замок нас не пустили: у них, видите ли, сейчас начнется мероприятие. А на улицах мусора по колено, даже клумбы цветочные, такие красивые, необычной формы, и те все в банках и бумажках. В общем, что-то слышится родное… И это потомки древних кельтов! Поберегу лучше место в тетрадке для Стратфорда-он-Эйвон.
«Шекспир владел восьмою частью глобуса…» Можно назвать это строчкой из ненаписанных стихов, а можно гордо — одностишием. Нет, правда, когда театр «Глобус» акционировали, Шекспиру досталась одна восьмая часть. Не так уж плохо: восьмая часть при жизни, а после смерти — весь мир.
Опасность чумы в шекспировские времена была так велика, что детей до трех лет из дому не выпускали, поили материнским молоком, а потом — минуя воду (из речки! вдруг зараза?) — сразу пивом (элем) или легким яблочным вином. И все-таки до Уильяма трое детей в семье умерли в младенчестве.
Шекспир учился в «grammarschool» — грамматической школе, вроде гимназии. Значит, изучал латынь, греческий, математику, историю. С 11 лет разговаривать в школе полагалось на латыни, изучалась уже и философия. После 14 лет можно было отправляться прямо в университет, только он не захотел. То есть остался при таком же примерно образовании, как большинство наших поэтов Серебряного века. С той лишь разницей, что они его в школе проходили, а он их — нет.
Дом, купленный Шекспиром в 1610 году — чтоб удалиться «на покой» — не сохранился, его снес следующий владелец, которому надоело, что все приходят и спрашивают: «Это здесь жил знаменитый Уилл Шекспир? А можно посмотреть?» Он даже дерево срубил, шелковицу, самим поэтом посаженную, под которой тот любил отдыхать, — потому что и про дерево спрашивали. Да уж, зависть города берет, что там говорить о домах…
А вот дом Анны Хэтуэй, где она жила до замужества, еще с родителями, уцелел. Почерневшая соломенная крыша — одиннадцать поколений одной семьи под ней выросло, и примерно раз в год приходилось настилать новый слой, аж 20 тонн соломы слежалось на этой крыше!
В соломе водились мышки, а то и крыски, не говоря уж о насекомых. Потолков не было, зато балдахин над кроватью в спальне наверху был насущной необходимостью. А то ведь некоторые любят спать на спине, да еще с открытым ртом…
В доме сохранился обеденный стол с переворачивающейся столешницей. Для гостей поворачивали полированной стороной кверху, для себя — обходились простой, грубо обструганной.
Кстати, цел и дом, где родился сам Шекспир, но внутри там — все другое: просто предметы той эпохи. Папа у будущего классика был перчаточник — в сущности, кожевник — и работал на дому. Так что воняло там, говорят, будь здоров. Но в те времена мало кто обращал внимание на такие мелочи.
Замок Уорик на огромной скале все над той же рекой Эйвон — самый знаменитый средневековый замок в Англии. Там есть все, чему в замке быть положено, и даже больше. Входишь — указатели: «Башня призраков», «Королевские апартаменты», «Викторианский бал», «Донжон», «Камера пыток», «Туалет».
«Викторианский бал» — это фигуры восковые, в декорациях и костюмах той эпохи, якобы в гости съехались к герцогу Уорикскому и леди Фрэнсис: тут и принц Уэльский, и совсем юный Уинстон Черчилль, худенький, с мамой приехал (44-летняя мама вовсю кокетничает с молодым каким-то сэром, своим будущим мужем), и Вандербильдиха (та самая!) с камеристкой и младенцем, и из России тоже какие-то гости царских кровей, — в общем, как объясняет встречной группе веселая девушка-экскурсовод из Израиля, «все бездельники Европы прикатили на этот бал» (дело было в 1898-м).
А за стенами, на крутых склонах, до самого Эйвона, терраса за террасой — сады с павлинами, живыми и искусно «выстриженными» из тисовых или самшитовых кустов, оранжереи, розарии… И жуткое количество туристов, и заезжих, и английских (воскресенье!), с истошно ревущими, никак не желающими проникаться духом просвещения младенцами.
20% всех деревьев в Лондоне — платаны. Лондонский платан — разновидность европейского, и все же чуть-чуть другой, островной… За окошком автобуса зеленеет Грин-парк. Здесь по традиции не сажают цветов, потому что была когда-то больница для прокаженных, а по средневековому суеверию там, где живут прокаженные, цветы не растут.
Площадь Пикадилли по-английски не «сквер» (квадрат), а circus – «цирк» или «круг». Она и правда круглая. Тут стоит первая в Лондоне алюминиевая скульптура — вот диковинка-то была в конце XIX века! — фонтан «Эрот».
Название улицы «Хэймаркет» означает «Сенной рынок», на углу — фонтан с лошадьми.
А вот площадь Трафальгар — как раз «сквер», и все равно не квадратная! Тут стоит знаменитая колонна Нельсона, вроде питерского «Александрийского столпа», только наверху — адмирал Нельсон, разбивший наполеоновский флот у мыса Трафальгар и там же погибший. Его звали Горацио.
Львы у подножья колонны перелиты из трофейных французских пушек.
На этой самой площади сидит верхом и маленький Карл I (скульптура XVII века) — самая старая в Лондоне конная статуя. Здесь же — Национальная галерея живописи, всt что угодно в подлиннике: от «Венеры и Марса» Боттичелли до «Подсолнухов» Ван Гога.
Вестминстерский мост. На одном берегу Темзы — Парламент с Биг-Беном, на другом — самое большое в мире, стосорокаметровое, «чертово колесо».
Через улицу от Парламента, тоже на набережной, его новое здание, по кличке крематорий. Вообще-то здание Парламента — старое, знаменитое — следует называть «Вестминстерский дворец». И в нем только центр — настоящий, остальное — поддельная готика, викторианская. Часовая башня примыкает к палате общин. Но не часы, не сама башня, а только один из пяти колоколов над часами носит имя Большой Бен.
Зато Вестминстерское аббатство, тут же рядышком, — самая настоящая готика, XII- XIV век!
Сейчас Темзу можно пересечь по 35 мостам. А когда-то — и довольно долго, века до XVII — мост был всего один и назывался просто: Лондонский. В XI веке норвежский король Олаф его развалил, каковое событие отражено в знаменитой песенке «Londonbridgeisfallingdown, fallingdown…» («Лондонский мост падает, падает…»). Ох уж эти английские песенки-потешки, вроде чепуха, детская считалочка, а на деле — история.
Лэмбетский мост по бокам выкрашен красным, Вестминстерский — зеленым. Палата лордов в Парламенте выдержана в красном цвете: кресла, стены, даже мешок с шерстью два на два метра, символ национального богатства, на котором с XVI века сидит лорд-канцлер, — ну и мост ближайший Покрасили под цвет. А в палате общин — всё зелененькое…
Непременно надо постоять на мосту Ватерлоо, отсюда самый лучший вид на город: с одной стороны Сити, с другой — Вестминстер.
А с вокзала
Ватерлоо уходят поезда через тоннель под Ла-Маншем: 3 часа всего от Лондона до
Парижа! Билет в оба конца стоит примерно
Вообще,
современный Лондон образован слиянием двух городов: TheCityof
Сейчас в Сити никто не живет. Зато полмиллиона людей приезжают сюда на работу. Со знаменитой Флит-стрит поразъехались почти все редакции газет и журналов, но агентство Рейтер осталось, вон их дом, над входом трубит в свою трубу архангел Гавриил.
Собор святого Павла стоит на самой высокой точке Сити — то есть старейшей части Лондона площадью в одну квадратную милю. Это уже седьмой собор на этом месте. Первый, естественно, был римский…
Предпоследний сгорел во время знаменитого пожара 1666 года (который начался ночью в пекарне, полыхал два или три дня, сгорело — всё!); вот в нем-то и работал настоятелем Джон Донн.
Есть тут и памятник пожару, современный: колонна с золотым шаром и обзорной площадкой наверху.
В Сити еще видны развалины храма Митры — на вершок от земли, но все же! Камушки эти помнят основанное здесь в 43-м, кажется, году нашей эры римское поселение Лондиниум.
Новая городская ратуша — какое-то падающее стеклянное яйцо. А внутри все столы стоят так, что служащие сидят лицом к окнам. А за окнами — Темза, Тауэр виден, какая уж тут служба, только стихи сочинять или романы исторические…
Петр I, когда задумал строить Петропавловскую крепость, взял Тауэр за образец. Не архитектуру, а просто ему понравилось, что всё сразу, вместе, под рукой: и тебе жилье, и крепость, и тюрьма с камерой пыток, очень удобно.
В Темзе больше ста пород рыбы водится, то есть вода довольно чистая, но выглядит мутной — это от ила. Потому никто и не купается: дно илистое, сразу провалишься по колено. Кстати, море так близко, что в черте города вода еще соленая. Ну, солоноватая. Даже дельфины иногда заплывают.
У Карамзина в «Письмах русского путешественника» сказано: «На берегу Темзы строят дворец, но не для царей, а для государственных учреждений» (1790). Так это про Сомерсет-хаус, теперь тут комплекс музеев.
У мраморного памятника королеве Виктории перед Букингемским дворцом расставлены, как водится, разные аллегорические бронзовые фигуры. Вот женщина опирается на льва, в руке у нее серп, на другом углу мужик, тоже на льва опирается, в руке — не верите? — молот! И это в 1913 году.
В Букингемском дворце около 600 жилых покоев, из них посмотреть — когда королева в отпуске, в шотландском Балморале, — можно 30. Еще можно заглянуть в королевские конюшни, тоже очень даже обитаемые.
В каждом городе есть свой «Латинский квартал», в Лондоне это Челси. Тут живали и работали Оскар Уайльд, Джером Джером, вообще многие писатели и художники. Томас Мор, сочинитель «Утопии» (правда, у него тут было загородное имение, в XVI веке Лондон сюда еще не дотянулся), Джордж Элиот, историк Томас Карлайл…
Виндзор, куда мы едем подышать монархическим воздухом, расположен недалеко от Хитроу. Местная шутка: американский турист с досадой восклицает: «Ну что ж это такой красивый замок — и у самого аэропорта построили!»
В Виндзорском замке, в его «гостевых» покоях, которые в отсутствие высоких гостей открыты для туристов (в жилую часть не пускают), в огромной стеклянной витрине выставлен кукольный домик королевы Марии, подаренный ей ко дню рождения — в 1923-м, кажется, году — «английской нацией». Кукол в нем нет, хотя любой ребенок на свете был бы счастлив расставить там своих солдатиков или разложить пупсов. Домик этот — точная копия дворца, внешние стены которого подняты вместе с крышей и интерьеры всех комнат — даже ванной для слуг — открыты с четырех сторон.
И все там настоящее, хотя и маленькое, масштаб, нам сказали, 1:16 (в солидном американском путеводителе Фроммера почему-то 1:12 — кому верить, спрашивается?). Мебель сделана на лучшей в стране мебельной фабрике, «роллс-ройсы» в гараже — на заводе фирмы «Роллс-ройс», детские колясочки в саду — на соответствующей фабрике, и все действует: лифты, водопровод, даже мышеловки! Крошечные книжечки на полках в библиотеке — настоящие, многие тексты подарены авторами — Р. Киплингом, например, — а Конан Дойл даже маленький рассказик о Шерлоке Холмсе написал специально для такой книжицы, совершенно новый… Надоест любоваться — можно «надеть» сверху крышу и стены. Полторы тысячи человек вложили в это дело свой труд, а ушло на все — три года.
Оторваться невозможно, хотя и понимаешь, что надо совесть иметь: люди подолгу стоят в очереди на улице, многие с детьми, чтобы поглядеть на эти диковинки.
А в зале, посвященном рыцарям ордена Подвязки — их всего 25 человек осталось, настоящих, а почетные есть по всему миру, например Гагарин был рыцарем этого ордена, — так вот, в зале этом, в уголке стеклянной витрины, красиво вделанная в медальон, хранится свинцовая пуля, убившая в Трафальгарской битве адмирала Нельсона.
— Зачем вам на нее смотреть? — вздохнул пожилой служитель, когда я попросила показать пульку: никак не могла ее найти, так там всего много. — Ведь он-то ее не видел!
А другой добавил, сперва поинтересовавшись, откуда мы (вдруг из Франции?):
— Адмирал был на вантах, на захваченном французском судне, и тут вражеский снайпер выстрелил в него и попал в шею, вот сюда…
Вообще-то на себе показывать — плохая примета, но я сказала только:
— Зато мы победили.
И он мне:
— Еще как!
На новом, высоченном колесе обозрения — по прозвищу «Лондонский глаз» — мы тоже прокатились. Капсулы-кабинки стеклянные, наглухо закрываются, каждая человек на 25, посередке скамья такая овальная, хочешь — сиди, хочешь — стой у прозрачной стенки, фотографируй Биг-Бен и кораблики на Темзе с высоты птичьего полета. Перед посадкой предупреждают: если кому станет вдруг нехорошо — нажимайте кнопку специальную, вас эвакуируют. Интересно, как? Вот бы на вертолете!
Поднимаешься медленно-медленно, полный оборот — полчаса. Вообще здорово, только не хватает чего-то. Не страшно ни капельки, дух не захватывает, не то что у нас в Парке культуры, на старом чертовом колесе.
В Вестминстерском аббатстве можно посмотреть на специальное «кресло для коронаций»: на нем испокон веков короновались английские монархи. А рядом, в музее, хранится второе, или запасное, кресло — простое, потемневшее, деревянное и сплошь исцарапанное какими-то каракулями вроде «здесь сидел Джонни Браун». Это мальчишки из Вестминстерской школы постарались, еще в XVIII веке! Вот уж что не изменилось на свете, так это мальчишки — и вторая древнейшая функция перочинного ножичка (первая отмерла давно).
В том крыле Аббатства, где знаменитая часовня Девы Марии — местные уже много веков зовут ее просто Часовня (TheChapel) — стоит посередке большой зеркальный стол. То есть столешница у него — зеркало. И можно не запрокидывая мучительно голову, не спеша разглядывать узоры потрясающего, будто из светло-бежевых песочных кружев сплетенного потолка. Рядом седовласый, полный достоинства служитель в красной накидке ненавязчиво рекомендует народу «пожалеть свои шеи» и воспользоваться этим исключительным удобством, которое пожертвовал городу (так на табличке написано) какой-то весьма почтенный сэр.
В Аббатстве масса старинных мраморных надгробий — и в нишах-усыпальницах, и просто вдоль проходов. Почти на всех — изваяние усопшего, в парадной одежде или доспехах, как минимум в натуральную величину, лежащего либо на спине (только нос торчит кверху да сложенные лодочкой ладони и носки туфель), либо на боку, подперев голову рукой, в задумчивой позе. Ощущение — фантастическое: как будто бродишь невидимкой среди раскинувшего здесь лагерь и расположившегося на отдых мраморного войска.
На все мемориальные плиты в Аббатстве можно наступать ногами, даже на ту, где написано: «Лорд Джордж Гордон Ноэль Байрон». Только по одной плите не ходят: под ней захоронены останки неизвестного солдата, погибшего в Первую мировую, а вокруг — траурная кайма из алых бумажных маков с черными сердцевинками. Рядом на колонне висит медаль: посмертная награда английскому солдату, безымянному киплинговскому Томми — от Америки. На плите, кроме всего прочего, есть такая надпись: «Его похоронили среди королей, ибо он совершил благое дело во имя Бога и своего дома.»
Дом англичанина — его крепость. Нам тоже пора домой… Скоро автобус подъедет к аэропорту, и картонная обложка исписанной тетради захлопнется за нами, как поднятый мост.
ВМЕСТО ПОСЛЕСЛОВИЯ
СТИХИ ИЗ РАЗНЫХ ПУТЕШЕСТВИЙ
Вообще говоря, всякое стихотворение — сувенир из какой-нибудь поездки: внутрь себя, например, или назад во времени. Из путешествий же самых обыкновенных, в пространстве, освеженная и нагулявшаяся душа почти всегда возвращается с уловом. Иногда стихи прибывают на родину тем же рейсом, что и автор, иногда задерживаются, как отставший багаж, а некоторые вообще едут малой скоростью по нескольку месяцев и даже лет… Зато и радуешься им — как блудным детям.
Из Англии вслед за мной добралось вот это:
Англичане мои! младенческая мечта —
быть как вы: я и спину старалась держать прямее.
Но не складывалась иронически линия рта,
и подрагивала губа, твердеть не умея.
Героический Вальтер Скотт! Убийственный Свифт!
Безупречный джентльмен с Бейкер-стрит! В самом деле,
коль родился садовником, волен ты делать вид,
что цветы тебе надоели. Все надоели.
Сэр, не правда ли? Правда, сэр… Это скрип дверей,
это входит дедушка Диккенс. Я в детстве даже
обижаться не стала, что гнусный Феджин — еврей,
как у Гоголя отрицательные персонажи.
Нет, любовь моя — словно крепость: в ее стенах
мирно дремлют ягненок с тигром и черт с младенцем,
и скелет в чулане — точней, обгорелый прах,
потому что сэр Уинстон Черчилль знал про Освенцим.
Это приехало из Парижа:
A пока небесные глаголы
Слуха не коснутся наконец,
Ты сидишь в витрине полуголый —
В точности египетский писец.
В гулком Лувре эхо полнит своды,
И привычно взяв тебя в кольцо,
Тычут пальцами экскурсоводы
И зевают школьники в лицо.
Ты, конечно, тоже чудо света,
Но туристу будоражит кровь
Больше безголовая Победа
Да еще безрукая Любовь.
А тебе как псу велели: жди, мол!
Сорок пять веков не отмирай!
…И уставлен взгляд поверх и мимо,
И папируса откатан край.
Это написано в Германии, прямо в автобусе, по дороге из замка Марбург:
За ткацкий стан, за виноградный пресс,
За прялку, мялку и иные штуки
По мелочи, какими камнерез
И плотник, позабывшись, ранят руки,
За молоток сапожника, за круг
Гончарный, за кадушку и опару,
За кисть, за ножницы для кройки брюк,
За скрипку, Господи! и за гитару,
За мех кузнечный, дышащий как грудь,
За почерневший тигель лаборантский, —
Простишь ли, Боже, нам когда-нибудь
Щипцы, и дыбу, и сапог испанский?
Это — долго добиралось малой скоростью из Норвегии:
У старинных норвежских кроватей
имелись створки:
их задвинешь или захлопнешь —
и ты в каморке,
в деревянном ларе, да попросту в сундуке,
репетируешь смерть на тощем своем тюфяке.
Можно пялиться в темноту
и молиться Одину или Христу, —
даже ноги не вытянешь, если постель коротка,
в деревянном ганзейском городе — ни огонька.
А еще в каждой спальне была веревка с крюком:
сигануть из окна в рубашке и босиком,
если вдруг пожар. Ох, какие пожары бывали!
Чуешь, вяленой рыбой пованивает в подвале?
Слышишь, бал крысиный? Вот так они зимовали.
Что возьмешь, капитан, чтоб на час, на минуту
сгонять
в тот вечерний, игрушечный Берген —
подслушать, понять:
отчего не брала их эта вселенская тьма?
Что за песни им не давали спятить с ума?
Вот два «итальянских», из Рима и Венеции:
РИМСКОЕ РОДЕО
Ты, коленями сжимающий
Сразу двести лошадей,
Бычьим ревом подминающий
Гомон древних площадей, —
Ты несешься Вечным городом,
На тебя управы нет,
Только в воздухе распоротом
Остывает жаркий след,
Да девчонки легкокрылые
Отлетают по одной:
Удержаться не под силу им
За тугой твоей спиной,
Где налит веселой злобою
Каждый смуглый позвонок…
— Знаешь, Ромул, я попробую.
Подвези меня, сынок!
Жéне
Нет, есть еще в Венеции гондолы,
Что держат лодочники старой школы:
Они берут копейки, лир семьсот,
Не за катанье, лишь за перевод —
За перевоз, простите! — Божье дело.
Монеткой звякнув, спрыгиваем смело:
Две узких черных лавки вдоль бортов
И третья на носу. Гребец готов,
Он правит стоя, а напротив сидя,
Смуглянка с кейсом, в деловом прикиде,
Не глядя на канал и общий фон,
Чирикает в мобильный телефон.
Все местные на пляже: нынче жарко,
Туристы копошатся у Сан-Марко,
Мы — в брюхе запятой, в конце начал…
Еще, еще! — но близится причал.
Это — приехало прямиком из Бельгии:
И вновь заливается гид-попугай:
— Пилясты, пилястры!
На клумбе — хоть свечки от них зажигай —
пионы и астры,
и группа скульптур, и простой постамент,
где братья ван Эйки
на действо сие под названием Гент
глядят со скамейки.
Тут всё происходит вокруг алтаря
ван Эйковой кисти:
там агнец белеет и рдеет заря,
а травы и листья —
свежей настоящих; такое письмо,
ни взять, ни добавить, —
и все это можно сложить как трюмо
и снова расставить.
Вот сцена вторая: на сцене река,
за нею фасады —
то гильдии встали по-вдоль бережка
проветрить наряды.
Как дамы губернские, выплыли в свет
в чепцах и фестонах
и вот щеголяют четыреста лет
в щипцовых фронтонах.
… А в сцене четвертой на колосниках
развешаны тучи,
и нити дождя в непочатых мотках
туги и летучи,
и стынет река, и тускнеют холмы,
и воздух исчерпан,
и всё здесь исчезнет, едва только мы
уедем в Антверпен.
Это — целый год тащилось из моего ненаглядного Амстердама:
Медли, медли, медленно води
Объективом, выбирай без спешки,
Замирай подобно сладкоежке
Над лотком с пирожными. Гляди:
Лестница спускается в канал,
Дом облокотился на соседа,
Херувим джинсовый правит бал
На ступеньках университета,
Под платаном, сбросившим кору,
Благодушно курит страж порядка,
Машет, словно роза на ветру,
Над коляской шелковая пятка.
Что возьмешь ты — дерево? ребенка?
Вкруг стола четверку черных чадр?
Может, это твой последний кадр:
Щелкнешь — и пойдет мотаться пленка.
И наконец:
Уменье укладывать чемодан
Приходит с теченьем лет:
Рубашки в стопку, очки в карман,
На дно — обратный билет.
С годами всё строже багажный контроль,
Всё меньше дозволенный вес:
Лишь самое нужное выбрать изволь,
Учись обходиться без.
Ведь очередь движется все равно
К той стойке — за пядью пядь, —
Куда проносить не разрешено
Даже ручную кладь.