Рассказ
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 12, 2007
ДЕЙВ ЭГГЕРС[1]
В Египет я попал в качестве курьера. Дело нехитрое: прямо в аэропорту вручил пакет и к полудню первого же дня свободен. Для поездок в Каир момент был неподходящий, не та обстановка: у нас не только с Египтом — со всем регионом отношения испортились; но я все равно согласился: на том этапе моей жизни, если только брезжила отдушина — пусть ерундовая, пусть сомнительная, — я обязательно…
Мне стало трудно думать, трудно завершать начатое. Наверно, по-настоящему это звалось тоской или депрессией: я потерял интерес ко всему, что меня обычно интересовало, и без целенаправленного усилия не мог даже допить стакан молока. Но я не впадал в уныние и не ломал голову, чтó это и как быть. Поставь я себе диагноз, стало бы вконец скучно.
Я был мужем — даже дважды; был человеком, который отпраздновал свое сорокалетие в большой компании друзей; у меня были домашние животные, подчиненные, работа на дипломатической службе. Спустя много лет после того, как все это осталось в прошлом, в один майский день я, вопреки рекомендациям властей моей страны обнаружил себя в Египте, с легким поносом и в полном одиночестве.
Жара там была какая-то не такая: сухая, удушливая, непривычная. Я всегда жил в местах, где климат влажный — в Цинциннати, например, в Хартфорде, — где люди, с которыми я был знаком, друг другу сочувствовали. Но борьба за выживание при египетской жаре как-то даже взбадривала: местное солнце делало меня легче и прочнее, переплавляло в платину. За три или четыре дня я сбросил десять фунтов, но чувствовал себя прекрасно.
Все были взвинчены: недавно какие-то террористы перебили в Луксоре семьдесят туристов. А я только что наведался в Нью-Йорк и поднялся на верхушку Эмпайр-Стейт-билдинг спустя несколько дней после того, как некий малый открыл там стрельбу и одного убил насмерть. Не думайте, что я осознанно шел по пятам за несчастьями, но, с другой стороны, какого черта я туда поперся, если…
Как-то во вторник я шатался у пирамид; шел, наслаждался пылью, щурился — солнечные очки, уже вторые по счету, я только что потерял. Торговцы, окучивающие плато Гизы, — честно сказать, самые малосимпатичные симпатяги нашей планеты, — пытались продать мне всякую всячину: маленьких игрушечных скарабеев, брелоки с Хеопсом, пластмассовые шлепанцы. Они знали по два десятка слов на дюжине языков и на пробу обращались ко мне по-немецки, по-испански, по-итальянски, по-английски. Я отмахивался, прикидывался немым или на все отвечал: «Финляндия!» — в уверенности, что уж на финском они ничего не знают, пока один не предложил мне на американском английском конную экскурсию, назойливо нажимая на «р». Ничего не скажешь, ловкие они, сволочи. На верблюде я уже покатался и раскаялся — платишь много, ссаживают быстро, — но, хотя на лошади я в свое время ездил только шагом по кругу, да к бóльшему и не стремился, за этим человеком я пошел.
«По пустыне», — сказал он, ведя меня мимо серебристого туристического автобуса, из которого выходили швейцарские пенсионеры. Я шел следом. «Идем берем лошад. Едем Красная Пирамида[2]», — сказал он. Я шел следом. «Ваш лошад — только для вас, личнийлошад», — ответил он на последний из не заданных мной вопросов.
Я знал, что в Красную Пирамиду только что вновь открыли свободный доступ или скоро откроют, но не знал, отчего ее называют Красной. Мне хотелось проехаться верхом по пустыне. Хотелось выяснить, попытается ли этот человек — щуплый, бурозубый, с широко расставленными глазами и какими-то полицейскими усами, — попытается ли он меня убить. Я не сомневался, что очень многие египтяне с удовольствием меня прикончат, и был готов схватиться с любым, кто желает мне смерти. Я был одинок и безрассуден, пассивность сочеталась во мне со вспыльчивостью. Прекрасная была пора: повсюду все искрило, все отталкивало. В Египте я не оставался незамеченным: одни набрасывались на меня с руганью, другие лезли обниматься. Как-то меня угостил тростниковым соком прилично одетый мужчина, который жил под мостом и хотел устроиться учителем в какую-нибудь школу-пансион в Америке. Я ничем не мог ему помочь, но он был уверен в обратном: громогласно уговаривал меня возле уличного лотка с соками в самой гуще каирской толпы, а прохожие таращились на меня пустыми глазами. Я был кумир, неверный, враг, никто.
(Далее см. бумажную версию)