Рассказ
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 12, 2007
Перевод Ольга Катречко, М. Габачова
Авторский вечер[1]
Поезд оставил позади леса, растущие по обеим сторонам железнодорожных путей так густо, что в вагоне долгое время царил зеленый полумрак, и вынырнул на залитые солнцем откосы между двумя озерами, проскочил пригородную станцию и сбавил ход только на высоком путепроводе, с которого открывалась панорама города. Замок из бурого кирпича, прикинувшийся готическим костел с причудливой башней о двух остроконечных шатровых куполах, тесно сгрудившиеся крыши каменных домов на холме, ниже улицы, почти невидимые под кронами деревьев, — все медленно уплывало назад, как картинки в фотопластиконе[2].
На вокзале то, что он и ожидал. Чуть-чуть приоткрыв дверь, он увидел группу гимназистов, чиновников в парадных костюмах — запыхавшихся, прибежавших в последнюю минуту и отирающих пот, держащего букет молодого человека с высоким лбом и гладко зачесанными волосами, лоснящимися от бриолина.
Он не страдал ложной скромностью, любил подобные знаки внимания. Считал, что в цивилизованном мире должны существовать формы проявления уважения к выдающимся людям. Застегнув пиджак, он сошел на перрон, прямо в облако пара, вырывающегося откуда-то из-под вагона. Его сразу узнали.
Блеск монокля в глазу, обмен рукопожатиями — ладонь натренирована для официальных встреч.
— Имею честь представиться, Цюльх, бургомистр Алленштайна. Господин обербургомистр просит извинить, что не смог прибыть лично. Будет на лекции. А это доктор Троц, директор нашей гимназии.
Запах нафталина и приятного табака, поклон чересчур подобострастный, но рукопожатие уверенное, крепкое.
— Сердечно рад вас приветствовать, герр Манн. Я читал все, что вы написали. И полон восхищения. А это профессор Кокошка, он очень хотел познакомиться с вами лично.
Ну, конечно, без этого и здесь не могло обойтись. Мундир навозного цвета, ремень, портупея, сапоги для верховой езды, что тебе зеркало. Эти круглые фуражки всегда напоминали ему по форме плевательницы, которые в санатории в Давосе уборщики по утрам выносили на длинной рукоятке из комнат чахоточных больных. Руки не подал — щегольски щелкнул каблуками об асфальт.
— Очень приятно. Что вы преподаете?
— Классические языки! — грянуло в ответ.
— Ах, вот как…
Аплодисменты гимназистов, цветы от побледневшего молодого человека, как оказалось, местного лирического поэта, экземпляр «Волшебной горы», бесцеремонно подсунутый для автографа какой-то мамашей с двумя детьми, что учитель в мундире счел бестактным и даже пробормотал что-то бранное. Замечания о климате Восточной Пруссии, о погоде и путевых впечатлениях, поиски носильщика.
— Будьте любезны, автомобиль уже ждет.
— Если можно, я бы предпочел на извозчике. Хочется глотнуть…
И вдруг осекся. Что-то вдалеке, у стены станционного здания, внезапно привлекло его внимание. Чей-то взгляд. Словно резкая, неожиданная вспышка, от которой судорогой сводит тело и невольно перехватывает дыхание.
Под вывеской ресторана, на фоне надписей, рекламирующих местную пивоварню «Вальдшлёсхен», а также городскую и районную сберкассы стояла высокая женщина в сером костюме. Вуаль, свисавшая с полей ее шляпы, затушевывала черты лица, но не могла скрыть глаз. Два лучистых огонька, пронизывающие туман. Они пригвождали к месту, парализовали, были здесь самой яркой точкой.
— Что-нибудь случилось, герр Манн? — обеспокоенно спросил кто-то.
— Нет… Я хотел сказать: поедемте на извозчике, я с удовольствием глотну свежего воздуха.
Они плавно катили по гранитной брусчатке. Бургомистр сел рядом и пытался вести беседу. Говорил, что визит такой знаменитости — большая честь для городских властей и жителей, что в Алленштайне никогда не проживал ни один известный писатель, если не считать господина Функа, местного летописца.
Он не слушал, не задумываясь отделывался короткими, на грани неучтивости ответами.
Она? Здесь? Откуда, каким образом? Почему? Сомнений, однако, никаких не было, он доверял своей зрительной памяти, которая еще ни разу его не подвела. В своих насчитывающих тысячи страниц рукописях он умел безошибочно находить конкретные предложения или фрагменты по характеру вычеркиваний, оттенку чернил. Да и эти глаза… Особенные, бесспорно. Незадачливый поэтишка написал бы: «глаза, как звезды». А он — что скорее, как маленькие льдинки, от которых веет холодом и врожденным превосходством, анализирующие, детально вникающие во все, что попадает в поле зрения. Когда-то, когда он смотрел в них изблизи, видел голубоватое сияние инея. Такое невозможно забыть.
Они ехали по улице, застроенной довольно непрезентабельными каменными домами, которых отделяли от тротуара цветники и остроконечные железные ограды. Движение в эту пору было небольшое, окна начинали алеть с западной стороны.
Отовсюду доносился запах ранних хризантем и свежеполитой земли, а также обрывки разговоров, клочки фраз и отдельные слова с иностранным, мягким, шелестящим налетом. Бургомистр даже начал рассказывать о сложных национальных проблемах.
Он обошел тему каким-то банальным суждением.
Почему люди не могут достичь единства в красоте, в умиротворенности? Что им мешает — нашептывание сатаны или ошибка Творца, почему, вплоть до боли, до трагедии, до кровопролития, они добиваются различий вместо того, чтобы искать сходство? — мелькнула мысль.
Самый лучший отель назывался «Deutsches Haus»[3], как в каждом втором городе этой страны. И, конечно, размещался на главной улице, прямо рядом с ратушей.
Перед тем как войти в застекленную дверь, он заметил на столбе афишу: «Прославленный немецкий писатель Томас Манн прочитает лекцию…»
Хозяин отеля на фоне шеренги вытянувшихся в струнку гостиничных боев в ливреях, точно командир почетного караула, поприветствовал его с профессиональной услужливостью. Почтенного возраста портье, то и дело бросающий пытливые взгляды из-за толстых стекол очков, торжественно подал ключ, означенный позолоченной римской цифрой I.
Гостиницы везде одинаковы. С похожим запашком, пусть и самые фешенебельные, продают порциями иллюзию покоя и удобств, хотя на самом деле в них трудно отдохнуть, выспаться всласть, обрести равновесие, необходимое для ощущения счастья.
Апартаменты были просторные; якобы пять лет назад здесь ночевал сам Гинденбург[4]. Загроможденный мебелью салон с тремя громадными окнами, в котором можно было бы устроить конгресс какой-нибудь небольшой политической партии. Дальше красивый кабинет, где на письменном столе красного дерева разместилась новенькая пишущая машина и коробка карандашей фирмы «Мозер». Лежали также местные газеты «Allensteiner Volksblatt», «Allensteiner Zeitung»[5], на первых страницах жирным шрифтом сообщающие о его приезде. Рядом с кабинетом — спальня с возвышающимся посредине супружеским ложем, дальше две гардеробные и ванная комната с глубокой медной ванной и,тоже медными, сияющими кранами.
Именно туда он отправился первым делом. Открыл чемодан, достал халат, толстое полотенце, пахнущее домом, и английское мыло в потертой, потемневшей мыльнице кедрового дерева — реликвия времен молодости, подарок Себастьяна, привезенный давным-давно из Палестины. Гостиничными туалетными принадлежностями он никогда не пользовался.
Даже горячая, приправленная щепотью морской соли ванна не помогла одолеть волнение. Лежа в воде, он по-прежнему чувствовал на себе силу этого взгляда, его прямоту и твердость, словно бы принуждающие к повиновению. Думал о Венеции. И о той истории — десятилетней давности.
Венеция была магией, тайной, его истинным отечеством, а все, что он о ней написал, — было ложью, кроме страсти фон Ашенбаха. Он делал вид, что присоединяется к голосам снобов всей Европы, гуляющих с вдохновенными лицами по площади Святого Марка, восторгающихся устраиваемым только для них карнавалом и умиленно слушающих дешевенькие баркаролы гондольеров. На самом деле он считал Венецию единственным местом на земле, к которому привязал его Бог. Иногда подсознательно воспринимал этот город как огромное живое существо, знал его капризы и страхи, его поразительную красоту и жуткую мерзость. Он скучал по Венеции и наведывался туда внезапно, обычно втайне от родных; нигде и никому не упоминал об этих поездках. И часто вскоре сбегал, охваченный ужасом, обещая себе больше сюда не возвращаться. Возвращался. Вместе с Марио, хозяином лодки, а затем его кудрявым сыном, тоже по имени Марио, путешествовал по самым потаенным закуткам этого города. За собором Мадонны делл’Орто, миновав перешейки между домами, откуда несется кудахтанье кур и, если проплываешь мимо, головой задеваешь развешанное белье, сворачивал в тупиковые каналы со стоячей, заплесневелой водой и зловонием испражнений, забродивших в душном воздухе. Часами созерцал лишаи на стенах и осыпающуюся штукатурку, глухие окна, входные двери, накрепко запертые с незапамятных времен. Порой Венеция представлялась ему идеальным симбиозом добра и зла, накрепко соединенных силою притяжения противоположностей. Ему казалось, что ее особняки и дворцы, башни и нарядные фасады существуют наперекор природе, вопреки всем естественным законам, выдерживая натиск воды и солнца, поскольку воздвигнуты из философского камня.
(Полностью рассказ см. в бумажной версии журнала)