Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 11, 2007
Перевод А. Власова, Д. Воевода
О. Генри[1]
&Перевод с английского Анастасии Власовой
К концу первого десятилетия этого века застенчивый и дружелюбный уроженец Северной Каролины, опубликовавший около трехсот рассказов под псевдонимом О. Генри, согласился наконец сфотографироваться. У него, как известно, были причины скрываться. Интервью он тоже не давал. Один из издателей О. Генри, Гарри Стигер из «Даблдей, Пейдж и Ко», уговорил его пойти к Уильяму Ван дерВейде, и тот сделал превосходные фотографии: вандервейдовские снимки О. Генри — одни из лучших портретов американских писателей. Годы спустя Стигер вспоминал, как он два часа умасливал О. Генри, чтобы тот оделся и прошел два квартала от отеля «Каледония» до студии Ван дерВейде.
Единственное свое интервью Джорджу Макадаму О. Генри также дал по настоянию издателей. Но здесь он чувствовал себя как рыба в воде, обернувшись одним из собственных героев, великим мошенником ДжеффомПитерсом, и сообщил то, что считал нужным. Он сказался техасским газетчиком — почему бы и нет? — чтобы объяснить, откуда так хорошо знает Запад. О том, что он работал кассиром в банке Остина, О. Генри умолчал.
«Затем мой друг, у которого был небольшой капитал (чудесно, не так ли — иметь друга с небольшим капиталом?), собираясь делать деньги на фруктах, предложил мне поехать с ним в Центральную Америку». Не правда ли, это говорит писатель? Если уж выдумывать, то пусть выдумка будет литературной. В действительности Уильям Сидни Портер отправился в Гондурас, поскольку в Остине его обвинили в растрате; нарушив условия освобождения под залог, он отплыл в Центральную Америку из Нового Орлеана (а ведь у него была семья — жена и дочь). Едва ли О. Генри пробыл в Новом Орлеане дольше нескольких дней, но когда он выбирает его местом действия своих историй, это выглядит правдоподобно, словно рассказчик — местный житель.
«Банановая плантация погибла, и я поплыл обратно в Техас». Никакой банановой плантации не было: после двух лет в Трухильо он вернулся в Техас, узнав о тяжелой болезни жены. 25 июля 1897 года она умерла, а в феврале следующего года О. Генри судили; в тот же день перед парижским судом предстал Эмиль Золя (как и О. Генри, он бежал, будучи отпущен под залог, и отсиживался в Лондоне), упрекавший армию и правительство в несправедливом приговоре по знаменитому делу капитана Дрейфуса. Возможно, О. Генри был, как и Дрейфус, невиновен: одно из предъявленных ему обвинений относилось ко времени, когда его не было в Остине, другое, вероятно, объясняется путаницей в бухгалтерских книгах. До сих пор живо мнение, что О. Генри покрывал кого-то: впоследствии он напишет множество новелл о растратах, ложных обвинениях и о том, как один отдувается за другого.
«Я отправился в Новый Орлеан и всерьез занялся литературой». На самом деле 25 апреля 1898 года он отправился в тюрьму штата Огайо отбывать пятилетнее заключение. 24 июля 1901 года его досрочно освободили за хорошее поведение и образцовое исполнение обязанностей фармацевта в тюремном изоляторе.
В тюрьме он изменил одну букву в своем среднем имени — Сидни — так, чтобы его написание совпадало с названием города Сидней — прежнего Ботани-Бей. Проза О. Генри полна намеков на тюремный опыт. Так, псевдоним, под которым он, отбывая наказание, начал писать, — это первые две буквы от названия штата Огайо плюс вторая, третья и последние две от слова penitentiary (тюрьма). (Ключ к разгадке своего имени О. Генри дает в новелле «Кто выше?»[2], герой которой — разоблаченный жулик Альфред Э. Рикс — возвращается в игру как А. Л. Фредерикс).
В эпоху тройных имен, когда даже П. Г. Вудхаус обязательно был ПелэмомГренвилломВудхаусом, псевдоним О. Генри выглядел озорным, простым и скромным — своего рода одиссеевский «Никто». На вопрос о выборе такого имени О. Генри каждый раз отвечал по-разному: «▒О’ легче всего пишется», «▒O’ значит ▒Оливье’ — иначе говоря, ▒Оливер’, только по-французски».
Выйдя из тюрьмы, О. Генри недолго пробыл в Питтсбурге и почти сразу же перебрался в Нью-Йорк, где его новеллы были на слуху и начали пользоваться спросом. Последующие десять лет до самой смерти в 1910 году он (под псевдонимом Уилл С. Паркер) снабжал газеты и журналы рассказами, которые не спутаешь ни с какими другими и которые всегда составляли костяк различных антологий. Он был одним из самых популярных американских писателей. В год смерти у него вышли два сборника — «Деловые люди» и «Коловращение». В 1911 году был опубликован сборник «Всего понемножку», и даже в 1917 году из его новелл еще составляют книги («Беспризорники»). В 1916 году К. Альфонсо Смит, с детства знавший писателя, выпустил его биографию, где рассказал правду о жизни О. Генри, который оказался здесь скорее похожим на героев Конрада, чем на персонажей собственных книг. О. Генри хотел, чтобы друзья, имевшие представление о его прошлом, видели в нем лорда Джима.
Его первая книга «Короли и капуста» удивительно напоминает «Ностромо»: оба романа вышли в 1904 году, в обоих — сложная композиция и речь идет о присвоении крупных сумм денег в латиноамериканской республике.
В год смерти О. Генри (а также Толстого и Марка Твена) бурное отрочество модернизма подошло к концу — он вступил в пору зрелости. Однако ни Америка, ни Европа пока не успели этого осознать. Модернизм был тайным предприятием. Если О. Генри ничего не знает о «Галерее-291» Стиглица[3], о ней неизвестно и ЭзреПаунду.
О. Генри еще чувствовал дух фронтира[4]. Современность для него — это возможность купить в Хьюстоне нью-йоркское платье, всего три года как вышедшее из моды, или слушать в Гондурасе записи Джона Филипа Сузы на фонографе; а что касается архитектуры — это не «Роби-хаус» Райта (1909), а небоскреб «Утюг»[5] (1902). Он дважды упоминает Альберто Сантос-Дюмона[6] и ни разу — братьев Райт. Но хотя О. Генри, подобно Киплингу, выглядит почтенным дядюшкой на фоне революционно настроенных племянников и племянниц, для европейца он воплощает принципиально новый тип американского писателя.
ЧезареПавезе[7] считал его новатором, вдохнувшим новую жизнь в английское повествование: «Он заканчивает фразы так, как до него никто этого не делал, за исключением Рабле». По мнению Павезе, О. Генри нашел новое месторождение delbizzarroedelcosmopolitico[8], открыл странную красоту в житейской деловитости города. Для русских конструктивистов он был писателем, чьи неиссякающее остроумие, краткость и ироничность отразили американскую жизненную силу так же, как регтайм, автомобили и прагматизм. Эйхенбаум выделяет у него сентиментальные, «розовые» новеллы и новеллы о суровой жизни в городах и на полуосвоенных территориях; последние Эйхенбауму нравятся больше — он хвалит их за живой юмор и ироничную отстраненность. Аналогия с регтаймом тут не случайна. Если Вашингтон Ирвинг — которым О. Генри восхищался, признавая его своим предшественником в жанре рассказа о ньюйоркцах, — писал для клавесина, а Эдгар По — для виолончели, то О. Генри — Скотт Джоплин[9] среди прозаиков.
Рассказы О. Генри очень похожи один на другой за двумя исключениями. Это «Дороги судьбы» и «Колдовской поцелуй» — новеллы, поучительные в том смысле, что они показывают, сколь сумасброден бывал О. Генри и как мудро было с его стороны придерживаться своих самых удачных писательских находок. Место действия «Дорог судьбы» — Франция (это О. Генри позволил себе лишь однажды), время — романтизированное прошлое (это — тоже всего один раз); и вся вещь, говоря прямо, списана с «Двери сира Де Малетруа» Роберта Луиса Стивенсона. Но это талантливый плагиат, поскольку сюжет Стивенсона в «Дорогах судьбы» усложняется втрое. Когда стивенсоновская тема, использованная О. Генри для вариаций, впервые была напечатана, она называлась «Мышеловка сира Де Малетруа». В замечательном письме о собственном романе, который так и не был написан, а также в нескольких рассказах О. Генри сравнивает человеческое существование с мышеловкой. Сборник Стивенсона 1882 года, включавший вышеупомянутый рассказ, назывался «Новые сказки тысячи и одной ночи». О. Генри, в свою очередь, развивает образ писателя, уподобляющегося Харунуар-Рашиду, который, переодевшись, ходит среди своих подданных.
Другое отклонение от «настоящего О. Генри» — это заигрывание с По, сверхъестественным и наркотиками. То, что О. Генри не чурается скользких тем, свидетельствует о желании выйти из рамок собственного стиля. Последний, незаконченный рассказ О. Генри сознательно или бессознательно вторит «Случаю на мосту через Совиный Ручей» АмброзаБирса и «Тайному чуду» Борхеса: во всех трех рассказах герой перед смертью переживает иллюзорное расширение времени, что позволяет ему прожить еще целую жизнь.
Называя жизнь мышеловкой, О. Генри имеет в виду человеческую зависимость от привычек и условностей. У него есть несколько новелл, герои которых решают вырваться из серого круга повседневности, но быстро капитулируют.
Применительно к О. Генри лабиринт — более удачный образ, чем мышеловка: стержень нескольких лучших его рассказов (например, «Отречения Рэнси» или «Церкви с наливным колесом»[10]) — возможность обрести в лабиринте жизни утраченное прошлое. Вероятность счастливой случайности очень высока, а за доверчивость нам куда чаще достается от действительности, чем от литературы. Литература, однако, обязана объясниться. Знаменитые концовки О. Генри всегда правдоподобны и логичны. Его герои не игрушки рока, они сами творят свою судьбу. Некоторые из них — ловкачи — это осознают и достигают вершин в искусстве манипулирования обстоятельствами. Другим — невинным и беспомощным, — как правило, везет: от всех напастей их спасает то, что зла они чудесным образом не замечают. Похитителей покоряет невинность похищенных («Заложники Момуса» и «Вождь краснокожих»), от укуса страдает сама змея. Чем продуманнее жульничество, тем комичнее провал.
Но не сюжет привлекает в О. Генри его поклонников, их покоряет его ироничный глаз, чуткий слух и грубоватая прямота его морали. «Почтмейстерша из Лорел-Рана» Брета Гарта вполне могла бы быть написана О. Генри. Стиль и сюжет — как у него, и все-таки не скажешь, что это его новелла: не тот дух. Здесь нет афоризмов, которыми О. Генри (как и Марк Твен) нашпиговывает повествование. Вот некоторые из них.
Трижды за свою жизнь женщина пребывает на вершине блаженства: первый раз — когда шествует к алтарю, второй — когда впервые посещает богемные места (ужинает с художниками в Гринич-виллидже), и последний — когда идет по саду к себе домой, неся мертвую курицу соседа.
Что касается детей: кроме старых дев, горбунов и сторожевых псов их никто не понимает.
Климат мы можем выбрать, но погоду нам навязывают.
Полная луна — ведунья.
Все в жизни, как известно, описывает небольшие, бесполезные круги.
Человек слишком стремится быть эготистом, чтобы не быть эгоистом.
Все города говорят нам одно и то же. В голосе каждого слышится Филадельфия.
Когда бедняк находит за подкладкой пиджака давно потерянный серебряный доллар, он погружается в радость жизни на глубину, о которой миллионер не может и мечтать.
Но со временем истина, наука и природа приспособятся к искусству.
Когда мы начинаем двигаться по прямой линии и огибать острые углы, наша натура терпит изменения. Таким образом, Природа, более гибкая, чем Искусство, приспособляется к его более жестким канонам. В результате нередко получается весьма курьезное явление, например, голубая роза, древесный спирт, штат Миссури, голосующий за республиканцев, цветная капуста в сухарях и житель Нью-Йорка[11].
Среди авторов, повлиявших на его манеру письма, О. Генри называет Монтеня. Он также ценил Лэма и Хэзлитта[12], и единственный его удачливый герой-писатель — эссеист.
Отторгая О. Генри как создателя легковесной литературы для полуграмотных, интеллектуалы упрекали его в том, что он пишет на сленге, и намекали на его плебейство. В самом деле, О. Генри мастерски воспроизводит разные жаргоны: язык скотоводов, «черно-белый говор» южан, словечки с улицы Бауэри[13]; его проза иногда перегружена каламбурами (хотя, как правило, остроумными, вроде «спиртуозного контролера человеческих душ»[14]), а обилие слов иногда просто поражает. Но вот вам натуралистическая сценка, действие которой происходит на освоенной пером О. Генри территории:
На куче гравия стоял очень маленький мальчик и защищал честь Питейной аллеи. Он швырял камни в мальчишек из Чертова переулка — те с воплями носились вокруг кучи, обстреливая мальчугана. Его личико побелело от ярости, тельце содрогалось от выкрикиваемых ругательств.
— Беги, Джимми! Беги, не то они тебя поймают! — взвизгнул другой мальчуган с Питейной аллеи, успевший скрыться от опасности.
— Нет! — храбро гаркнул Джимми. — Я этих трусов не боюсь!
Разбойники из Чертова переулка снова завыли от злости. Уличные оборванцы отчаянно бросились на штурм кучи гравия с правой стороны[15].
Это начало повести Стивена Крейна «Мэгги, уличная девчонка» (1893).
О. Генри постарался бы обойтись без «побелело от ярости», «храбро гаркнул», «завыли от злости» и «отчаянно бросились на штурм». Из уважения к автору не стоит продолжать перечисление штампов в приведенном отрывке. Впоследствии стиль Крейна изменится — появится упругий имажистский язык «Алого знака доблести» (1895) и «Шлюпки» (1898). Новизна «Мэгги» в том, как она начинается: с молниеносного действия, словно кино.
Когда стараниями братьев Люмьер, Эдисона и Мельеса на свет появился кинематограф, он вернул к жизни наиболее древний театральный жанр — пантомиму. О. Генри начинает и заканчивает роман «Короли и капуста» немыми сценами: в начале с их помощью он дает нам представление об интриге романа, тщательно маскируя его истинные события; в конце демонстрирует «витаграфоскоп» — нечто вроде короткого фильма, который можно увидеть в Кони-Айленде[16], наклоняясь к смотровому окошечку и не забывая вертеть при этом ручку аппарата. Классический мим появляется в Греции одновременно с новоаттической комедией. Старая комедия, возникшая на основе грубой и откровенно непристойной сатировской драмы, была резко обличительной и высмеивала конкретных людей: Аристофан в «Облаках» смеется над Сократом и его философией, окарикатуренной при помощи площадного юмора и превращенной в нелепость.
В новой комедии все характеры типизированы (старый брюзга, глупый раб, юные влюбленные, повар-афинянин, скряга). Греческое слово «характер» значит «клеймо» — знак мастера, который ставился внизу вазы; его использовал ученик Аристотеля Феофраст в описании психологических типов. Комичность типа в том, что он предсказуем, задан условностями, а реакции его механистичны. Это блистательное изобретение V века до нашей эры оказалось в искусстве самым долговечным. Тип несомненно существовал в народной смеховой культуре до того, как Менандр вывел его на сцену. Более скромный родственник комедии, мим представлял собой короткую сценку, которая игралась на званых ужинах и городских площадях одним актером, исполнявшим все роли. В считаные секунды актер должен был убедить зрителей, что он мужлан из тьмутаракани, безмозглый учитель или дебелая матрона, перемерившая всю обувь в сапожной лавке. В позднейшее время мим воплотился в немом кино (в фильмах с Лорелом и Гарди, БастеромКитоном, Чаплином), а новая комедия прославилась не только на сцене, но и в виде рассказа. Как бы ни был жалок наш век, нам все же есть чем похвастать: семьдесят пять лет в нем прожил П. Г. Вудхаус, Менандр современности, и десять лет — О. Генри. Конечно, были и многие другие, но творчество других — возможно, за исключением экзотичного и фанатичного С. Дж. Перельмана и нежного эксцентрика Джеймса Тербера[17] — не определялось целиком новой комедией, ее марионеточностью и яркой стилистикой.
Евгений Замятин считал новеллы О. Генри воплощением американской стремительности и деловитости, частью демократичного, оптимистичного, пролетарского искусства. Они печатались в газетах и журналах, их можно было почитать в метро, в ресторане — лишь бы выдались пятнадцать свободных минут.
Характер в исконном смысле слова важен и нужен только в комедии. Ни Ахилл, ни Гектор не являются типами: хотя на их поведение влияют как их полубожественная природа, так и противоборство чувства и долга, оно, поведение, все же непредсказуемо и в высшей степени изменчиво. Новая комедия возникла как психологическая теория, описывающая негибкое сознание — сознание тех, кто впервые влюблен, одержим какой-нибудь идеей или страстью или находится в плену у предрассудков и жадности. О. Генри-рассказчик обожает ограниченные умы; в новелле «Коварство Харгрэвса»[18] он знакомит нас с таким шаблонным персонажем: гордым и хвастливым, но почти нищим старым джентльменом из Алабамы, живущим с дочерью в Вашингтоне. Молодой актер Харгрэвс, изображающий в пьесе такой же характер, пародирует старика. Тот смотрит пьесу и приходит в ярость. Чем это не рассказ Генри Джеймса или Чехова, только написанный другим языком и с иначе расставленными акцентами? О. Генри, однако, лишь наметил фон для своей новеллы. Неожиданное появление преданного черного слуги, которого хозяин помнит еще ребенком, заставляет старика забыть о ярости. Слуга теперь — процветающий фермер в Ньюбраске[19], имеет вес в тамошнем обществе, а в Вашингтон приехал на съезд баптистов. Он является, чтобы вернуть деньги, которые получил после Гражданской войны от семьи старика и которые позволили ему начать новую жизнь на Западе. Старый джентльмен со слезами принимает деньги; но куда важнее то, что почтение и преданность слуги возвращают ему его прежние ценности, над которыми насмеялся Харгрэвс. Однако этот новоявленный благородный вольноотпущенник — все тот же Харгрэвс, о чем знают только читатель и дочка старика. Благодаря О. Генри мы убеждаемся, что разносторонний, свободный ум всегда возьмет верх над шаблонным мышлением: в такой легкости ума — суть комедии.
(Далее см. бумажную версию)