Стихи. Вступление А. Гелескула
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 11, 2007
Юлиан Тувим[1]
Стихи. Афоризмы свои, подслушанные и пересказанные
Ледяной январь памятного 1953 года стал для польской поэзии траурным. Умер Константы Галчинский. На его похоронах Юлиан Тувим жестоко простудился, и 27 января его не стало. Семидесятипятилетний патриарх польского стиха Леопольд Стафф, учитель и кумир юности Тувима, сказал об ушедшем: «У него было сто красок, сто струн… Мы ждали его десятки лет».
Ждали, правда, не все. Литературная судьба Тувима — это стойкая любовь одних и не менее стойкая ненависть других. Первая же публикация поэта вызвала обывательскую бурю и обвинение в подстрекательстве к босяцкому бунту. Через несколько лет стихотворение «К генералам» трактовалось уже как «измена родине». Националисты особенно напирали на еврейское происхождение Тувима и требовали вообще отлучить его от польской культуры. Что, впрочем, от них не зависело.
Но «сто струн» отнюдь не метафора. У Тувима было множество инструментов, и всеми владел он одинаково искусно. Один из лучших польских лириков, он был и трибуном, и сатириком, неутомимым участником журнала «Варшавский цирюльник», писал чудесные стихи для детей, песни для эстрадных театриков, тексты для кабаре (от остро злободневных до абсурдистских), и его остроумие не уступало его лирическому дару. Помимо того он был блестящим публицистом и даже кропотливым исследователем, правда, своеобразным. Тем не менее его труды — например, «Чары и черти Польши, антология чернокнижия» или «Польский словарь пьяниц» — высоко оценены специалистами (речь, разумеется, о филологах). Наконец, Тувим — один из лучших европейских переводчиков, редкого мастерства переводчик мировой поэзии, от Горация до Рембо, и прежде всего — русской, от «Слова о полку» до Пастернака. Он перевел «Горе от ума», «Кому на Руси жить хорошо», «Облако в штанах», инсценировал для театра гоголевскую «Шинель». Но вершина его — переводы стихов и поэм Пушкина, в том числе подлинный шедевр — перевод «Медного всадника». Любопытно, что Тувим и начинал как переводчик, тоже необычно, на свой неординарный лад. Его первыми литературными опытами были переводы стихов Словацкого и Стаффа на эсперанто.
Но прежде всего Юлиан Тувим — поэт, многозвучный и доныне, спустя полвека после его смерти, не отзвучавший. Если остановить, как нынче принято на варшавской улице прохожего, а тем более — девушку, и попросить прочесть на память какое-нибудь любимое стихотворение, вполне возможно, что это будет Тувим. При всей легкости и доступности поэт глубокий, отзывчивый и потому, вопреки своему жизнелюбивому духу, трагический. Он смягчал трагизм иронией, но время было слишком нешуточным, и чуткое сердце его не обманывало.
39-й год застал Тувима в Париже; дальше — семь лет эмиграции, бегство из оккупированной Франции, Бразилия, Штаты. Его старая мать осталась в Польше и погибла во время массовых казней польских евреев. В Америке Тувим начал и так и не успел завершить ностальгическую эпопею «Цветы Польши». И почти не писал стихов ни в эмиграции, ни по возвращении на родину. Как поэту ему был отведен недолгий срок — межвоенное двадцатилетие.
«Мне было двадцать лет, когда началась первая война, — писал Тувим, — и сорок пять, когда вспыхнула вторая. Молодость прошла в воспоминаниях о первой войне и предвидении второй; отзвуки первой бури и раскаты второй наполнили жизнь моего поколения тревогой, чувством неуверенности, ощущением, что все временно, преходяще, а ты сам повис в опасной пустоте. В земле еще лежали неразорвавшиеся снаряды 1914 — 1918 годов, а мы уже чуяли и ждали удары люфтваффе».
Гоня тревогу, молодой бунтарь Тувим призывал к очистительной буре, но по мере того как надвигалась иная буря, смертоносная, все дороже становились для него простые человеческие радости и горести, простые и вечные. Это определило теплый, грудной тембр его поэзии, по крайней мере одной из самых долгозвучных ее струн.
В России Тувим издавался шире и чаще, чем кто-либо из польских поэтов после Мицкевича, и переводили его большие поэты — Анна Ахматова, Мария Петровых, Давид Самойлов, Леонид Мартынов. Еще и поэтому Тувим был у нас известен и любим. Предлагаемая подборка вряд ли что добавит к уже сложившемуся облику русского Тувима, но еще раз напомнит о нем. И о том, что в наше шаткое время человеку так же трудно и важно быть человеком.
АПРЕЛЬСКАЯ БЕРЕЗКА
Не листва, не опушь даже,
А прозрачный, чуть зеленый
Лоскуток небесной пряжи
Тает в роще изумленной.
Если есть на свете где-то
Небо тайное, лесное,
Облака такого цвета
Приплывают к нам весною.
И в березу превратится,
Ляжет тенью придорожной
Эта облачная птица?
Нет, поверить невозможно!
ФИЛОСОФИЯ В КОФЕЙНЕ
Вавилонские башни,
Закулисные шашни,
Расписные покои,
Гимны, троны и брани,
Даже стихомаранье —
Не призванье людское.
Не кресты и поленья
На предмет искупленья,
Дабы спасся Варрава,
Не захваты угодий
Для прокорма отродий
И посмертная слава.
И ни звездные дали,
Ни земные скрижали
И виденья профета
Не затем вековали
И в земле истлевали.
Не людское все это.
Теплит суть человечью,
Кто в надежде на встречу
Ждет, томясь тишиною.
И на лавочке белой
Пишет спичкой горелой
Чье-то имя смешное.
ЗАМЕТЬ
Любовь по городу ищет,
Любовь в зеленом берете.
А я испарился. Где я?
Знает ли кто на свете?
Вихрь под зеленым беретом,
Прядь на лету золотится,
Эта мятежная прядка,
Затосковавшая птица.
Спешит, румянясь от бега,
Дыша тревожно и тяжко,
Любовь, вечерняя смута,
Любовь в дожде нараспашку.
Вихрь объявленья лепит,
Ищет пропажу упрямо.
В тугом свитерке надрывно
Стучит телефонограмма.
По барам сердцá и вести
Снуют не переставая.
Розами в каменных порах
Кровоточит мостовая.
Тебе, моей безымянной,
Тоскующей где-то рядом,
Багряные блики нежно
Из луж подбираю взглядом.
ВОСПОМИНАНИЕ
Осень возвращается мимозой,
Золотистой хрупкой недотрогой.
Той девчонкой золотоволосой,
Что однажды встретилась дорогой.
Твои письма звали издалека
И с порога мне благоухали.
Задыхаясь, я сбегал с урока,
А вдогонку ангелы порхали.
Вновь напомнит золото соцветий
Тот октябрь — бессмертник легковейный
И с тобой, единственной на свете,
Поздние те встречи у кофейной.
Смутный от надежд и опасений,
В парке я выплакивался вербе,
И лишь месяц радовал осенний —
От мимозы майский — на ущербе.
С ним и засыпал я на рассвете,
Были сны весенними — и слезы
Пахли вербной горечью, как эти
Золотые веточки мимозы.
КОМНАТЕНКА НА ГОЖЕЙ[2]
Небо тысячи звезд заметают порошей,
Неусыпная ночь сторожит его тишь.
И одна у окна в комнатенке на Гожей,
Вся в слезах, до утра ты не спишь.
А причина известна — морочил бесчестно,
Поимел да и бросил, а сам в стороне.
Ну а ты безнадежно, догадаться несложно,
До сих пор его видишь во сне.
Да важна ли твоя комнатенка,
Твои слезы, и парень, и мы!
Где-то млечных путей веретена
Гонят пряжу созвездий и тьмы.
И огромна земля наша тоже —
Океаны, хребты, племена.
А варшавской каморке на Гожей
В этом мире какая цена?
Ты сегодня на Гожей, другая на Польной
Молча смотрите в окна, забыли про сон.
Есть и третья, такая же, где-то на Сольной,
Всех не счесть. Имя вам легион.
В каждом городе, в Лондоне, Люблине, Львове,
В Копенгагене даже и бог знает где
Чье-то бедное сердце разбито любовью.
И на Гожей не минуть беде.
Мироздание катит в потемки
Миллионами млечных колес.
Мир огромней любой комнатенки,
А тем более сердца и слез.
И один ты единственный, Боже,
Раздвигаешь небесный покров,
Понимая, что сердце на Гожей
Стоит всех и светил, и миров.
ЗАКАТ
Такого неба еще не помнят, наверно, люди,
С такого неба грядущей веры струится пламя,
Народ мятется, бичуют тело, кричат о чуде
И ту минуту переживают потом веками.
А позже где-то селяне в церковь идут молиться,
Бубнит священник и знать не знает, свершая требу,
Что приношенья, поклоны в пояс, тупые лица
И воздыханья… и все восходит к такому небу.
И на престоле своем в каком-то тысячелетье
Не представляет ни новый папа, ни присных куча,
Что начиналось с такого неба в тот вечер летний,
Что отпылало, остыло небо, но вера жгуча.
Безвестное дерево
Где ты ветвишься сумрачным кровом,
Где затаилось замершим зовом,
Может, удастся нам повидаться
Прежде чем станешь гробом тесовым?
Надо найти мне ствол обреченный,
Вросший корнями в грунт этот черный.
Где, гробовое, шепчешь листвою?
Ищет напрасно твой нареченный.
Вздохом окликни душу родную
В сумерках бора, где я горюю,
Вздохом могучим, перед беззвучьем,
Прежде чем ляжем в землю сырую.
Обговорить бы двум побратимам,
Как уходить путем нелюдимым,
Где суждено им стать перегноем,
Комьями глины, пеплом и дымом.
Может, на синей зыби качаясь,
Ты за плотами к дому причалишь —
Стыд будет мучить, вечный попутчик,
Что ж мы живыми не повстречались.
Или, быть может, рядом мы жили
И оставались оба чужими,
И на безвестном дереве местном
Вырезал кто-то милое имя.
Я отводил бы душу с тобою,
Мучил стихами, тронул мольбою,
Чтобы пробило толщу могилы
И расцвело в тепло голубое,
Чтобы меня корнями врастило,
Из земляного вырвав настила,
Чтобы сдружило корни и жилы —
И зашумим над ямой постылой.
Может, поднимет нас как ветрило
Вздох, окрыленный тайною силой,
Вечно родною грудью земною,
Раненной в сердце нашей могилой.
СМЕРТЬ НАД ГОЛОВАМИ
Расползается скука по крышам
И сердца цепенеют покорно,
Потому что мы смерть уже слышим,
Зашумела — так тихо и скорбно…
С темных улиц нас гонит денница,
Что-то мучит, не сладим с сердцами.
И никто никому не винится.
Ни полсловом. Почувствуют сами.
Все сидят при свечах онемело,
И с тобой мы сродни посторонним.
Вдруг — озноб и мурашки по телу…
Снова стихнем. И в памяти тонем.
На прощанье хотя бы словечко!
Разрыдаемся, хватит таиться!
В белом сне онемеем навечно —
И любовь, может, снова приснится.
И припомним, как в горьком похмелье,
Что такими счастливыми были,
Только жить по любви не сумели —
И тоска разбудила в могиле…
Но безрадостно хмурое утро
И тревога находит волнами.
Что-то слышится… тихо и смутно…
Это смерть зашумела над нами.
*
Никогда не знал я, что такое
Голодать, утрачивая силы,
Не ходил с протянутой рукою,
И молва меня не поносила.
Не горбатил я за хлеб и воду
Вьючною скотиной у вельможных,
Не пришлось в лихую непогоду
Ночевать к канавах придорожных.
Я всегда исправно и бесстыдно
Ел и пил, обслугой недовольный,
И всегда, чтобы жилось мне сытно,
Надрывался кто-то подневольный.
О грядущем дне меня не грызла,
Загнанного, вечная забота,
И мытарства без конца и смысла
Не смыкались тиною болота.
В судный день восстану я из гроба
Лишь с одной надеждою на милость,
Что весь век над сытою утробой
Голодало сердце и томилось.
ПАТРИОТ
Наше житье земное
В нас отдает сивухой.
Я окрылен пивною,
Я патриот под мухой.
Польской судьбой великой
Впору дурить ребенка.
Горе в корчме размыкай,
Буйная головенка.
При закоптелой лампе
Снятся златые горы.
Где-то батрачат в пампе
Наши конкистадоры.
Смолоду кто позлее
Рад войсковым потехам.
Польше в лицо, хмелея,
Добрым смеюсь я смехом.
В лад и не в лад подольше,
Скрипка в корчме, пиликай.
Нам, непутевым, Польши
Хватит и невеликой.
Пусть себе миссис Гдыня[3]
Бредит заморским торгом.
В праздник со мной и свиньи
Душу отводят с толком.
Нынче с возницей в Кутно
Мы надрались что надо.
Эх ты, мой рай беспутный,
Пьяное Эльдорадо!
Ну а занепогодит,
Слушай, как ветер свищет.
Струны дождя заводят
Злую стихиру нищих.
ИСТОРИЯ
Мелодия перла танком,
Трубя в суровые дали,
А по глухим полустанкам
Слова отупело ждали.
Экспресс сотрясало громом,
В вагоне звенели стекла,
Пока по грязным перронам
Понурое стадо мокло.
Пищали буквы-кубышки,
Животики напрягая,
Галдели слова-мартышки,
Толклись слова-попугаи.
Но тут державная кода
Низверглась όгнем и мечем
И строем погнала с ходу
Размякшие части речи.
И въезд оркестрами славя,
Дворец распахнул ворота.
Министры в полном составе
Приветствуют Гимн Народа.
РЕЦЕПТЫ
1
Возьмите
яиц накрошите и ломтик холодного мяса,
нарежьте огурчиков, лука, укропа с иссопом,
смешайте затем и лимонным побрызгайте соком.
Весь секрет —
и готов винегрет.
2
Возьмите коньяк, полбутылки разбавьте портвейном,
а пять неразбавленных рюмок запейте портвейном,
три виски (без соды) и крепкого рома хватив,
залейте перцовкой.
Получится аперитив.
3
Возьмите народ. Размешайте, потом подогрейте.
Плотней нашпигуйте начальством, плакаты расклейте,
подсыпьте немного деньжат. И без лишних затрат
получите электорат.
4
Заварите войну. А продув ее, передохните.
Слейте кровь, подождите чуть-чуть. Заварите опять.
Заготовьте диктатора, лучше троих. Или пять.
Вздуйте цены, снимите навар. И без лишних хлопот
получайте дефолт.
ФРАШКИ[4]
Съезд
Когда съезжаются злодеи,
Всегда пекутся об Идее.
Кинология
Навстречу мне рот раззявил
Ученый пес богачей:
«Я песик моих хозяев.
А вы, извините, чей?»
Лорелея
Запев, озирается дева,
Не слышит ли стража на Рейне,
И к каждой концовке припева
Тайком добавляет: «Хайль Гейне!»
АТАКА
«Ура!» — и набычась, как буйволы стадом,
Пригнулись и стелются в бешеном гоне,
Вконец распаленные криком и чадом,
Вперед на штыки! — словно к финишу кони.
Трещат пулеметы рассохшимся треском,
Сминая бегущих, колышется масса,
В лицо что-то шваркнет железом и блеском
И шмякнет на груду кровавого мяса.
Схлестнулись! Кого не скосило картечью,
Те колют, кромсают, свежуют штыками,
То грузно топча требуху человечью,
То мертвые лица давя каблуками.
Спешат отдышаться, в поту после кросса,
Багровые лужи меся сапогами.
И словно в мертвецкой бумажная роза,
В захваченный бруствер втыкается знамя.
1916
УРОК
Учим, дети, речь родную.
На дворе гробы вплотную,
Хоть малы, зато в излишке —
Ваш букварь, приготовишки.
Снег, обугленный местами,
Тает черными крестами,
Над Варшавой мгла багрова.
Чти, сынок, родное слово.
Снежный ветер пляшет лихо,
С ним упырь и упыриха,
Упырят полно повсюду…
Не забудешь? Не забуду.
Не кричи, во сне считая
Страшных птиц ночные стаи.
Поутру в сырой воронке
Откопаешь пол-ручонки.
Привыкай к могильной яме,
Сядь за парту с упырями.
В мир оглохший, в мир проклятый
Войте хором, варшавята!
1939
Афоризмы свои, подслушанные и пересказанные
Не говори гоп, даже прыгнув. Сперва погляди, во что вляпался.
Мера несправедливости должна быть одинаковой для всех.
В двери нашей истории постучалась Азия, и весьма уверенно. Дождались. Наконец-то.
Если бы люди не вздыхали, мир бы задохнулся.
Мозг — устройство, с помощью которого мы думаем, что думаем.
«Не сунусь в воду, пока не научусь плавать», — решил дурак.
Говорят, осторожность — мать успеха. Неправда. Остерегаясь, не станешь матерью.
Брось везунчика в воду — выплывет с рыбой в зубах.
Птица, увидав на вершине дуба слизняка, удивилась: «Как ты сюда залетел?» — «Ползком, пташечка, ползком».
Человека, за год разбогатевшего, следовало повесить годом раньше.
Комар создан, чтобы вызвать симпатию к мухам.
Союз: в политике комплот двух мазуриков, которые так глубоко запустили руку в карман друг другу, что уже не могут обобрать третьего.
Честный политик: если подкупить, не надует.
Консерватор: политик, которого устраивает нынешнее безобразие, антипод либерала, который хочет это безобразие заменить новым.
Радикализм — консерватизм грядущего поколения.
Новый клич: за ваш и наш фашизм.
«Лучше поздно, чем никогда», как заметил некрофил.
Капитал — общие сбережения в одних руках.
Неверные в Риме — те, что не верят в Христа, а в Константинополе — те, что верят.
Религиозный мираж: курица, несущая пасхальные яйца.
Евангелие — пособие, как ближний должен относиться ко мне.
Ближних нам посылает судьба. Какое счастье, что друзей выбираем сами!
Знакомый — тот, кого знаешь достаточно хорошо, чтобы попросить в долг, и недостаточно, чтобы дать.
На вопрос одного аристократа: «Кем был ваш отец?» — Дюма ответил: «Мой отец был креолом, дед — негром, а прадед — обезьяной. Как видите, мой род начинается там, где ваш завершил свое развитие».
Многие аристократы не ушиблись бы, упав со своего генеалогического древа.
Гения легче распознать, когда он описывает комара, а не слона.
Такой-то месяцами сидит за столом и пишет повесть. Не понимаю. Проще сходить в книжную лавку и купить что-нибудь готовенькое.
Пар — вдохновение воды.
Из письма молодому поэту: «Возвращаю том стихов, данный мне для прочтения. Жаль, что не для написания».
В юности дни бегут, а годы тянутся. В старости наоборот.
Лысина — парик из четырех букв.
Не верят, что я был очень красивым ребенком. Таким красивым, что цыгане меня подменили.
Для любви, дорогая пани, я слишком стар, а для дружбы — недостаточно.
Мужчина долго остается под впечатлением, которое произвел на женщину.
Ребенок с сердцем на вырост.
Белладонна — по-итальянски «красивая женщина»; на остальных языках, включая итальянский, — смертельный яд.
Трагедия — влюбиться в личико, а жениться на всем остальном.
Здоровье — одно, а болезней тысячи. У «счастья» нет множественного числа, а у «несчастья» есть.
Пивная — место, куда ежедневно приходят в последний раз.
Я знал девяностолетнего старика, который пил, пьет и будет пить. И при этом прекрасно себя чувствует. А вот его брат ни капли в рот не брал — и умер годовалым.
Жизнь — мучение. Лучше не родиться. Но такая удача выпадает одному из тысячи.
Не откладывай на завтра то, что можешь выпить сегодня.
Живи так, чтобы друзьям, когда умрешь, стало скучно.
* * *