Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 10, 2007
Перевод Д. Баю
Клонировать Христа?[1]
перевод с французского Дмитрия Баюка
Вера же есть
осуществление ожидаемого и уверенность в невидимом.
Апостол Павел, «Послание к евреям» (11:1)
Церковь существует на земле для того, чтобы защищать
человека об Божьего слова.
Clérambard, Марсель Эме
Голгофа в Эссоне
В парижском пригороде молодой человек в джеллабе стоит на тротуаре, сгибаясь под тяжестью креста.
– Не стой ты как памятник, – раздается над ним чей-то голос. – Нагнись немного. Легче будет идти.
– Хорошо, папа, – отвечает молодой человек, с натугой пытаясь изменить положение тела.
Прохожие оборачиваются, с сомнением смотрят на покачивающийся силуэт человека, который с трудом движется зигзагами между домиками, и, решив, что присутствуют на каком-то представлении, вытаскивают фотоаппараты.
А свесившийся с балкона грузный бородач продолжает режиссировать сцену Крестного пути. Был июнь 1997 года, над Эссоном светило летнее веселое солнце. Сотрудник Национального центра научных исследований, специалист по ядерной физике и распознаванию образов профессор Андре Марион использовал своего двадцатилетнего сына в научных целях. Поскольку фигура Рудольфа размерами вполне соответствовала фигуре страдальца, юноша поддался на уговоры отца и согласился участвовать в «следственном эксперименте». Цель эксперимента – выяснить, насколько смещается джеллаба по отношению к оси симметрии туловища.
Для чего все это? Дело в том, что на протяжении многих лет профессор Марион работает над проблемой Аржантейского нешвенного хитона — домотканной рубахи, в которой, согласно преданию, Иисус Христос шел на Голгофу. Пользуясь уникальным оборудованием из Оптического института расположенного под Парижем наукограда Орсе (микроденситометр, цифровые фотоаппараты с ПЗС-матрицами, сканеры, позволяющие оцифровывать и обрабатывать образы различных объектов в инфракрасных лучах), Марион составил подробное описание всех пятен крови, сохранившихся на реликвии. После того, как стала ясна карта следов на спине, оставленных кнутом во время бичевания, он смог обозначить те места, где раны вновь открылись под тяжестью креста. Попутно профессору – между прочим, агностику по убеждениям – стало ясно, что вопреки принятому в I веке н.э. обычаю, Иисус, по всей вероятности, нес крест целиком, а не только перекладину.
Чтобы проверить эту гипотезу, физик просил своего сына поносить сначала перекладину, а потом и весь крест. Изучение различных складок, оставленных на джеллабе в том и другом случае, позволило создать с помощью компьютера модель геометрических деформаций, учитывая «все положения, которые могла принимать туника на спине человека, когда тот шел, сгибаясь под тяжестью креста или перекладины и покачиваясь от изнеможения после перенесенных страданий»[2]. Вполне понятно, сколь важнуль роль отводил Андре Марион сыну в своих работах.
Следующий этап исследования заключался в том, чтобы сравнить пятна крови на Аржантёйской тунике и Туринской плащанице, в которой распятый, согласно преданию, был погребен. Наиболее значительные раны располагались десятью зонами, и именно в них Андре Марион обнаружил девять точных совпадений – это стало веским доводом в пользу признания подлинности обеих реликвий. Вдобавок, изучение пыльцы, обнаруженной в ткани каждой из них, анализ крови, а также исследование ДНК, о чем будет говориться ниже, дали результаты, которые кажутся достаточно надежными, чтобы утверждать: и то, и другое принадлежало одному и тому же человеку.
Но вот загвоздка: датировка, произведенная с помощью радиоуглеродного метода, противоречит этому выводу. Она заставляет отнести время изготовления ткани Туринской плащаницы примерно к 1300 году, а Аржантейского хитона – к 600-му. Стало быть один и тот же человек должен был бы истекать кровью сначала в хитоне и лишь семьсот лет спустя – в плащанице. И это, как станет видно дальше, не единственное чудо в данной истории.
Иными словами, наиболее могущественное средство прояснения необъяснимых явлений опровергает свидетельства, выводы специалистов и комментаторов. А в декабре 2004 года, перечеркивая последние открытия светил биологической науки, вице-мэр Аржантея сделал заявление, поддержанное бывшим кюре местной базилики: «Мы не нашли никаких пятен крови на тунике. Все это не более чем пятна красителя». Одновременно в прессе обсуждалось «Евангелие от Джимми»[3], где я пытаюсь вообразить возможные последствия развития яйцеклетки, оплодотворенной при помощи ДНК из соскоба с Туринской плащаницы, и из окружения Иоанна Павла II стали раздаваться голоса, призывающие пересмотреть научные основания исследований человеческой крови с этой самой плащаницы, проводившихся после 1978 года. И каждый, словно приговаривая «Сезам, закройся», с удовлетворением прикрывался результатами углеродного анализа, переводившего исследованные реликвии в разряд обычных подделок – довольно обычных и сфабрикованных значительно позже времени смерти Христа[4].
Радость, с какой обладатели реликвий реагировали на признание их фальшивкой, не может не удивлять. В чем же ее причины?
В 1996 году родилась овечка Долли, выведенная рутем клонирования из взрослых клеток. Через два года после овечки досталось, с позволения сказать, и пастухам. Во время встречи с папой Иоанном Павлом II микробиолог университета Сан-Антонио в Техасе Леонсио Гарса-Вальдес сказал ему: «Ваше Святейшество, мне выпала честь провести молекулярное клонирование трех генов из крови Христа».
Именитый исследователь, сумевший заполучить нить плащаницы благодаря невероятным маневрам, которые мы поймем, изучив ватиканскую закулисную жизнь, утверждал, что на этом его рискованные генетические манипуляции заканчиваются. Но он сказал достаточно, чтобы Его Святейшество сразу насторожился и осознал, какую опасность представляет американское «мессианское лобби», рыщущее по Интернету в поисках крови Спасителя за любую цену и жаждущее его полного клонирования. Калифорнийская секта «В ожидании Второго Пришествия» (Second Coming Project) прямо заявляла на своем сайте в Интернете: «Если мы сами не возьмем быка за рога, христиане будут ждать возвращения Мессии до скончания века. Второе Пришествие Христа случится потому, что мы собираемся заставить его вернуться».
Нетрудно представить себе, как реагировали на складывающуюся ситуацию хозяева Ватикана, конечно уже предупрежденные своими секретными службами – недаром их числят среди лучших в мире. В самом деле, есть ли более верный способ защитить гемоглобин распятого, чем в одночасье поставить под сомнение честность и компетентность всех биологов, которые засвидетельствовали его присутствие на реликвиях? Объявить, что красть нечего, – вероятно, лучший способ предупредить кражу.
Вдобавок ко всему, в том же самом 1998 году, когда вся пресса настойчиво призывала церковь к осмотрительности по отношению к этой «Туринской иконе», которую многие прелаты объявляли средневековой подделкой, доктор Андре Марион опубликовал в одном научном журнале свое открытие[5], сделанное с помощью оборудования Оптического института в Орсе: Туринская плащаница подписана. На ней обнаружились следы надписей, сделанных по-гречески и на латыни, которые палеографы относят ко времени не позже V века н.э. и которые с большей или меньшей достоверностью образуют фразы и слова вроде «Ты пойдешь на смерть», «Назарянин», «Иисус», «тень лица» или еще «принести жертву». Все эти буквы нанесены на ткань тем же самым способом, каким на нее нанесен и образ всего истерзанного тела: окисление некоторых нитей на глубину меньше толщины человеческого волоса. Феномен, который не удалось воспроизвести ни в одной лаборатории, применяя самое современное оборудование.
Понятно, что в сложившихся обстоятельствах Туринская плащаница, заботливо дискредитированная, была надежно спрятана в глухом ящике и стала не доступна ни для верующих, ни для сектантов, ни для любопытствующей науки.
Но генетиков не так-то просто обескуражить. Те, для кого предполагаемая кровь Христа стала отныне объектом бесконечного вожделения, умеют находить способы для преодоления возникающих трудностей, и дальше мы в этом убедимся. Подлинны они или нет, но Туринская плащаница, Аржантейский хитон и еще одна реликвия – саван, или судариум из Овьедо, – стали главным залогом многих сражений, более или менее тайных, между теми, кто рассматривает их как объекты поклонения, и теми, для кого они не более чем материальные свидетельства, подлежащие исследованию.
В сентябре 2004 года я встречался с продюсером Филиппом Альфонси и режиссером Ивом Буассе. Заинтригованные основным посылом романа «Евангелие от Джимми», они хотели узнать, что в нем придумано, а что нет. И я им рассказал все, что тогда знал о научных данных, собранных в связи с некоторыми предметами из текстиля, которые было бы уместно назвать «страстными покровами». Филипп Альфонси – человек, восприимчивый к тайнам, а Ив Буассе – весельчак и атеист; что же касается меня, то я свободен -моя вера не поддается классификациям. Но нас, всех троих, объединяло желание постигнуть механизмы манипулирования сознанием и принять вызов неизведанного, поэтому мы решили снять на эту тему фильм для серии «Расследование по понедельникам» на телеканале «Каналь-плюс».
В фильме «Собираются ли они клонировать Христа?» мы на протяжении пятидесяти двух минут исследуем различные аспекты явления, которое оборачивается то величайшей на свете загадкой, то самой изящной мистификацией в истории. Настоящая книга – продолжение и своеобразный итог работы над фильмом; в ней я пытаюсь проследить, куда ведут открытия, сделанные до начала съемок, во время них и уже после.
Следует ли искать причины тех явлений, с которыми мы столкнулись, в сверхъестественной силе, действующей на благо людям, или же мы имеем дело с заговором, задуманным и осуществляемым с позиций абсолютного макиавеллизма? Исследование, начатое всего лишь с целью сбора материала для романа, на редкость последовательно вело меня к реальности, уводя от иррационального.
Настало время Откровению осуществиться, говорят сегодня многие верующие. Пусть так – но только какому?
ТРИ ЧАСТИ ГОЛОВОЛОМКИ
Прежде чем говорить о причинах, побудивших некоторых ученых ввязаться в споры о бичевании, распятии и якобы имевшей место дематериализации тела Иисуса, стоит, наверное, напомнить профанам – каким когда-то был и я сам – кое-какие ключевые моменты его истории.
Никто не возьмется утверждать, что кроме четырех Евангелий в нашем распоряжении есть много свидетельств реального существования Иисуса из Назарета. О нем писал еврейский историк Иосиф Флавий (37– ок.100 н.э.):
Около этого времени жил Иисус, человек мудрый, если Его вообще можно назвать человеком. Он совершил изумительные деяния и стал наставником тех людей, которые охотно воспринимали истину. Он привлек к себе многих иудеев и эллинов. То был Христос. По настоянию наших влиятельных лиц Пилат приговорил Его к кресту. Но те, кто раньше любили Его, не прекращали этого и теперь. На третий день Он вновь явился им живой, как возвестили о Нем и о многих других Егочудесах боговдохновенныепророки» (Древн., XVIII, 3, 3).
Вот практически и все. К тому же некоторые современные историки сомневаются в подлинности этого фрагмента, якобы «обнаруженного» христианскими переписчиками. Если говорить о римских историках, то и Плиний Младший, и Тацит, и Светоний ограничиваются лишь презрительно лаконичными упоминаниями о сектанте-бунтовщике, поднявшем восстание против Империи. Но о его учении, о многочисленных толпах адептов, о приписываемых ему чудесных исцелениях, о невероятной стойкости, с которой он противостоял своим истязателям, – полное молчание. Если задуматься о смуте, случившейся в Палестине по вине этого возмутителя спокойствия и описанной в Новом Завете, есть отчего прийти в недоумение. Либо все Евангелия – нагромождение выдумок и орудие пропаганды, которая оказалась на редкость успешной благодаря красноречию первых христиан и позволила из ничего создать новую религию, впоследствии потряшую весь мир, либо при жизни Христа – а еще больше после его смерти – проводилась непрерывная работа, и безжалостная цензура без устали вымарывала отовсюду любые упоминания о реальном земном существовании «Сына Божья».
В контексте этойдилеммы материальные свидетельства, именуемые «страстными покровами», обретают совершенно особое значение: если их подлинность будет доказана, то они окажутся единственными реальными, основанными на методах современной науки доказательствами того, что за Новым Заветом стоит нечто большее, чем просто фантазии.
Скажу прямо: я не ставил перед собой цели ни доказывать что бы то ни было христианам, ни обращать в христианство всех прочих; я хотел всего лишь разоблачить мистификации и указать на факты намеренной лжи, замаскированные как под науку, так и под религию; а кроме того, я хотел рассказать о последних открытиях, о которых узнал, чтобы предоставить возможность каждому вынести собственное суждение со знанием дела. Меня – инстинктивного мистика, скептика – если говорить о методе, — выросшего в дружбе с иудеями и мусульманами, в шестнадцатилетнем возрасте обратившегося в буддизм из любви к китаянке, разделяющего большинство христианских ценностей, но прекрасно отдающего себе отчет в нелепостях, на которых христианство было построено, проживающего жизнь в добром согласии с грехом, иконоборца по натуре и бескомпромиссного врага всякой групповщины – меня довольно трудно заподозрить в склонности к прозелитизму. Я полностью разделяю позицию, сформулированную Ангри Тенком, обозревателем отдела религии газеты «Монд»: «Вера для мистика – прежде всего чувство причастности к таинству. Она не может возникнуть как итог относительно непротиворечивых научных данных».
И все же это вовсе не повод отвергать от имени веры научные открытия, подтверждающие существование таинства, подобно тому, что регулярно проделывают религиозные власти на протяжении многих веков. Процитируем, к слову, бессмертную речь о. Ксавье Леон-Дюфура, произнесенную в 1971 году[6]: «Пустая гробница – еще не основание, даже косвенное, для веры в Вокресение. […] Обращать внимание слушателей на отсутствие Тела Христа в гробнице или на Его сложенные облачения – значит отвлекать от Его Вести, которую они должны усвоить, и сводить Евангелие к анекдоту». Вот так! (Занавес.) Когда есть богословы такого калибра, атеистам незачем выходить на арену. И настоящий мистик может не без тревоги задуматься над фразой Марселя Эме: «Церковь на земле существует для того, чтобы защищать человека об Божьего слова».
Но вернемся к нашим реликвиям. Среди большого количества различных свидетельств Страстей Господних, свидетельств, возникавших то тут то там на протяжении последних двух тысячелетий, – например, такого количества фрагментов «истинного креста», что хватило бы на небольшое шале, а также всяческих гвоздей, терновых венцов и одеяний, – обратим внимание на три предмета, заслуженно подвергнутых самому пристальному изучению: это Туринская плащаница, судариум из Овьедо и Аржантейский нешвенный хитон. И посмотрим на них, как на три детали одной головоломки, сложить которую наука, несмотря на отчаянное сопротивление церкви, уже вот-вот сможет.
Начнем с плащаницы – по-французски ее часто называют «Святым Платом» (SaintSuaire), что неверно, так как слово «плат» подразумевает кусок ткани, которым, по иудейским традициям первых веков, укрывают только лицо умершего. Плащаница же представляет собой кусок полотнаразмером четыре метра тридцать шесть сантиметров на метр десять сантиметров, она выткана «елочкой» и сложена поперек, так чтобы одна ее половина укрывала лежащее на другой половине тело. На этих половинах имеются, во-первых, кровавые отпечатки ран на груди и спине мужчины, подвергнутого бичеванию и распятию, бок которого был проколот копьем, голова изранена шипами, а во-вторых, отпечаток тела, спереди и сзади. Причем отпечаток негативный – об этом стало известно после того, как адвокат Секондо Пиа сфотографировал его в 1898 году. Вдобавок, это изображение трехмерно, что выяснили исследователи НАСА и французским физик Ив Сайяр: зафиксировав интенсивность в некой точке, можно полностью восстановить весь рельеф.
Но вот где начинаются проблемы: этот самый отпечаток образован окислением целлюлозы, поверхностным и монохромным, на глубину в сорок микрометров. Результаты, полученные в двух центрах атомных исследований – в Лос-Аламосе и в Жиф-сюр-Иветте – говорят, что для подобной печати по ткани нужен короткий мощный электрический разряд, получаемый при разности потенциалов в миллионы вольт и продолжительностью в миллиардные доли секунды. Те, кто доказывает, что мы имеем дело со средневековой подделкой, предпочитают говорить либо о следах пота, либо об окрашивании ткани ржавчиной, либо о потертостях на ткани, в которую заворачивалась объемная фигура, либо о фотографии, изготовленной в XIV веке. Впрочем, к перечисленным вариантам я еще вернусь позже. Несомненно одно: если даже отмести все эти дурацкие гипотезы, мы погружаемся в пучину абсурда. Стоит допустить, что в ткань было завернуто мертвое тело, – и всё! О чем и говорил обиняками о. Леон-Дюфур. Дело в том, что Образ отпечатался безо всяких деформаций, как бы на плоскости — без тела внутри плащаницы. Но анализ следов крови показывает, что тело находилось внутри плащаницы не менее тридцати часов – но и не больше, так как на ткани не осталось никаких следов разложения. А «вытащить» тело оттуда так, чтобы не повредить ни волокон льна, ни застывших сгустков крови, уж и вовсе невозможно.
А если кровь кто-то добавил позже кисточкой? Невероятно: обязательно остались бы разводы. Это подтвердили все медики и гематологи от Пьера Барбе в 30-е годы до Пьера Мера уже в наши дни – все указывают на полное соответствие цвета крови и серозной жидкости законам анатомии. Так, по словам Пьера Мера – руководителя Международного центра по исследованию Туринской плащаницы (CIELT) – выходит, что следы крови на льняной ткани оставил труп, необъяснимым образом исчезнувший оттуда в тот самый момент, когда на поверхности сплетенных нитей неизвестно как возник его негативный отпечаток. И еще: чей же это был труп?
Первое формальное упоминание о Туринской плащанице в анналах относится к 1357 году. Она тогда находилась во Франции, в местечке Лирей в Шампани. Одно из трех. Либо ее создал какой-то гениальный средневековый самородок, который по неизвестной причине взял и исхлестал плетьми тело какого-то неизвестного человека, водрузил ему на голову терновый венец, потом распял, пронзил труп копьем и уложил на кусок льна, предварительно обсыпанный пыльцой растений, растущих в Святой Земле. Либо, если забыть на время о радиоуглеродном методе[7] и поверить всем прочим указаниям на возраст ткани, относящих его к началу нашей эры, то надо предположить, что в него был завернут один из тысяч анонимных палестинцев, распятых во время римской оккупации. Либо, поскольку больше нигде не упоминается несчастный, которого бы пытали при помощи тернового венца, признать, что речь в данном случае идет об Иисусе из Назарета.
Но, остановившись на двух последних гипотезах, надо будет сразу ответить на вопрос: а где же была плащаница на протяжении тринадцати столетий? На одно из мест с достоверностью указывает кодекс Дьёрдя Праи. В 1150 году в Константинополе пребывало венгерское посольство. Император Мануил I Комнин собирался отдавать свою дочь за принца Белу Венгерского; в знак особого доверия к гостям он показал императорское сокровище, тайно хранившееся в часовне. Историки называют его syndon, что в переводе с греческого означает «плащаница». «Погребальная плащаница Христа, – уточняется в описании сокровища, – всегда источает аромат мирра, не поддаваясь тлению, потому что в нее было завернуто тело Умершего, перенесшего Страсти».
Миниатюрист из венгерской делегации внимательно изучил реликвию и со всем тщанием воспроизвел ее в сцене «Позложение во гроб», украшающнй кодекс. На рукописи, точно датируемой[8] и хранящейся сейчас в Национальной библиотеке Будапешта, ясно различимы, кроме характерного плетения нитей утка и основы «елочкой», четыре обгоревшие точки, расположенные буквой «L». Эти четыре точки, прожженные каплями камеди (то ли случайно сорвавшихся с кадила, то ли, как утверждают некоторые, направленных туда специально ради того, чтобы «подписать» плащаницу инициалом слова Lux, имеющимся на пасхальных свечах), видны сегодня так же отчетливо, как они были видны в 1150 году. То есть специально для тех, кто продолжает цепляться за датировку с помощью радиоуглеродного метода, еще один факт, явно указывающий на существование плащаницы за сто лет до того, как она якобы была соткана (в 1260–1390 годах).
Есть немало и других исторических свидетельств, предшествующих XII веку, только они не так надежны. В апокрифических Евангелиях (от Петра, Никодима, Фомы, Евангелиях иудеев) есть отсутствующие в канонических текстах рассказы о плащанице, сохраненной Иосифом Аримафейским, который нашел ее в пустой гробнице, и о том, как апостолы ее прятали – по мнению некоторых толкователей, в Кумранской долине. А потом, начиная с 131 года стали поговаривать о хранимом в Эдессе (ныне Урфа, Турция) платкас «отпечатком Тела Христова». Город становится важным центром паломничества, известным на весь христианский восток. Потом следует ряд военных вторжений, полотно прячут, и его следы теряются; следующие упоминания о нем относятся только к 525 году, когда Эдесса была восстановлена после катастрофического наводнения. Это время отмечено разительной переменой в иконографии: Иисус, которого до тех пор изображали либо наподобие греческого бога с белокурыми локонами, либо как пухлого херувима, внезапно приобретает семитские черты и черную бороду (облик семита-бородача); по выражению профессора Поля Виньона, появляется двадцать поводов утверждать, что этот облик списан с образа на плащанице[9].
При упоминании в текстах этот образ именуется мандильоном, что в переводе с греческого означает «плат». Но подождем до VII века, и тогда Смирра, главный медик императора, пояснит в одном из своих сочинений, что мандильон – вовсе не «плат», а «саван, на котором отпечаталось не только лицо, но и все тело Иисуса». Это толкование позволяет понять сходное место у египетского историка Феофилакта: во время кампании против персов (587–590) «плат был развернут и показан воинам, дабы придать им смелости».
Первым взялся доказывать, что мандильон – это и есть плащаница, только сложенная вдвое, а потом еще вчетверо, англичанин Айен Уильсон[10]; его мнение, что сложенную таким образом плащаницу убирали в ларец, позволяющий увидеть только лик, до сих пор наталкивается на активное сопротивление, несмотря на веские доводы в пользу такой версии. Так, лик с мандильона, воспроизведенный на монетах Юстиниана II (685–711) в точности повторяет лицо на плащанице.
Однако да будет мне позволено несколько сбавить в этом месте тон: поскольку средства научного исследования в то время были весьма ограничены, ничто не мешает думать, что мандильон был всего лишь копией плащаницы. Остается заметить, что в 2002 году, когда на плащанице проводились реставрационные работы, обнаружились следы давнего ее складывания, так что на виду оставалось только лицо страждущего[11]. В определенный период своего существования плащаница очень хорошо соответствовала описаниям мандильона в различных документах.
Заметим по этому поводу, что, если апостолы и в самом деле забрали из гробницы погребальный покров Христа, дабы сохранить его, демонстрировать его как таковой они не могли, поскольку иудейский закон запрещал поклонение предмету, который касался мертвого тела, поэтому им следовало выбираться из Иерусалима, сложив плащаницу так, чтобы оставалась видна только тень лика, которую они выдавали за произведение художника. Если эта гипотеза верна, то сами апостолы и были первыми фальсификаторами, подделывавшими плащаницу, – только в обратном смысле.
В 639 году Эдессу захватили арабы. Несмотря на свое противостояние христианской религии они признали культ образа того, кого считали не просто пророком («Ведь Мессия, Иисус, сын Марии, – только посланник Аллаха и Его слово, которое Он бросил Марии, и дух Его[DB1] », – говорится в четвертой суре Корана). Растущая слава реликвии достигла Константинополя, где императорам – одному за другим – хотелось завладеть этим «единственным подлинным изображением Христа», которое бы сразу придало законную силу их претензиям на власть. Они смогли это сделать силой в 944 году.
Среди свидетельств, что мандильон действительно прибыл в Константинополь, иллюстрация из мадридской рукописи «Истории византийских императоров» Иоанна Скилицы, хранящейся в Испанской национальной библиотеке[12]. На ней гонец вручает императору Константину[13] сложенное полотно, на котором виднеется бородатая голова. Гонец на рукописи – это архидиакон и референдарий Святой Софии Григорий. Именно он доставил знаменитую реликвию из Эдессы. И именно он оставил нам первое полное «освидетельствование» ее – в проповеди, обнаруженной совсем недавно в архивах Библиотеки Ватикана. В частности, он говорит, что на этом полотне «лик отпечатался из-за испарины смерти на лице Спасителя— и по воле Бога. А сгустки крови из его бока украсили отпечаток»[14].
И хотя епископ Х века не располагал всеми нашими техническими средствами, позволяющими отличить следы крови от краски художника, его слова обладают тем достоинством, что впервые сообщают нам о ранах на теле, а именно о ране в боку, проколотом копьем.
Эта реликвия остается главным сокровищем императоров до 1204 года. Но исчезает во время безжалостного разграбления города крестоносцами, христианами Запада, обезумевшими от ненависти и зависти к христианам Востока, жившим в невообразимой роскоши, как казалось тем, кто выбравшился из убогих дворцов, окруженных жалкими крепостными стенами.
Кому из них досталась плащаница, описанная архидиаконом Григорием? Это тайна. Некоторые историки утверждают, что она попала в руки афинских герцогов. Другие, и среди нихАйенУилсон, полагают, что плащаницей завладели тамплиеры – главные финансисты Четвертого крестового похода. Захватив, они тайно переправили ее в свою сокровищницу в Сен-Жан-д’Акр. После падения этой крепости, их сокровища были пересланы в Сидон, а потом на Кипр.
В 1306 году генерал ордена Жак де Моле переправил ее во Францию. И тут начали распространяться слухи, что тамплиеры «поклоняются таинственной бородатой голове, идолу с рыжей бородой, которого называют Спасителем». Этим обвинением король Филипп Красивый, движимый завистью к их могуществу и богатству, воспользуется как поводом, чтобы всех их арестовать 13 октября следующего года в ходе невероятной операции, проведенной по всему королевству. Архивы сохранили для нас протоколы допросов, в ходе которых следователи (инквизиторы) хотели выведать у тамплиеров тайну этой «головы». «Я видел ее на семи капитулах, – признался под пыткой брат Рауль де Жизи. – Когда ее показывали, все присутствующие бросались на землю, снимали капюшоны и ей поклонялись».
Как бы то ни было, неоспоримые документы подтверждают присутствие плащаницы в Лирее не позднее 1357 года, и к этому времени она уже являлась собственностью Жофруа де Шарни. Как же она к нему попала? На этот счет имеются две противоположные гипотезы: или он получил ее в наследство через свою жену Жанну (родственницу афинских герцогов), или она ему досталась от человека с очень похожим именем, которого некоторые полагают его дядей (объясняя расхождение в написании имен неустоявшейся орфографией), – Жофруа де Шарней, тамплиера, сожженного Филиппом Красивым одновременно с Жаком де Моле.
Английский историк Ноэль Каррер-Бригс утверждает, к примеру, что Святой Грааль – его сегодня принято отождествлять с чашей, в которую была собрана кровь Христа, – на самом-то деле представляет собой не что иное, как ковчежец,где хранили плащаницу. В поддержку этой теории он напоминает, что во многих рассказах о Граале, в том числе в «Парцифале» Вольфрама фон Эшенбаха, тамплиеров весьма выразительно именуют хранителями крови Христовой.
В 1944 году в английском селении Темплкам графства Сомерсет на одном доме бомбой снесло крышу. И тогда обнаружилась спрятанная под коньком крышка от старинного ларца, украшенная портретом бородатого мужчины. Черты его лица точь-в-точь совпадали с лицом на византийских копиях мандильона. Эта крышка, датируемая с помощью радиоуглеродного метода периодом между 1298 и 1310 годом, принадлежала, по всей видимости, тамплиерам, устроившим в Темплкаме самый главный из своих командорств в Нормандии, своего рода тренировочный центр, куда собирали самых активных новых крестоносцев перед отправкой на Ближний Восток. Имя командора Нормандии было Жофруа де Шарней.
Этот портрет, на который и сейчас можно посмотреть в церкви английской деревни, следует считать сильным аргументом; правда, в эзотерических кругах с 1988 года бытует основанное на радиоуглеродной датировке мнение, что и на нем, и на Туринской плащанице изображен один и тот же человек — Жак де Моле, тамплиер, которому перед сожжением на костре пришлось по воле Филиппа Красивого пережить муки Мессии. Но давайте вспомним, что Жаку де Моле на момент смерти было семьдесят лет, а человеку, изображенному на Туринской плащанице около тридцати, и забудем об этой гипотезе, которая стоит не больше, чем потраченные на нее чернила и чем теория некоторых католиков-интегристов, обвиняющих тех, кто проводил в 1988 году радиоуглеродные измерения, в франк-масонском заговоре, задуманном с целью заменить в коллективном бессознательном Иисуса Христа на Великого магистра ордена тамплиеров.
Но вернемся к Жофруа де Шарни, который в своем лирейском фьефе построил храм, чтобы выставить там на обозрение паломников принадлежащую ему священную реликвию. Именно тогда в первый раз вспыхнула лютая ненависть католического духовенства к плащанице – чувство это будет в дальнейшем только крепнуть[15].
Епископ города Труа Пьер д’Арси объявит этому куску ткани настоящую войну, потрясая «сокрушительным» аргументом: Иисус не мог оставить на плащанице своего образа, потому что в Евангелиях об этом ничего не говорится. В послании, отправленном папе Клименту VII в 1389 году, епископ утверждает, что это якобы мученическое облачение представляет собой всего лишь чье-то художество. Более того, он заявляет, что его предшественник достопочтенный Анри де Пуатье разоблачил подделку, вынудив ее автора к признанию, но не раскрыл, тем не менее, ни его имени, ни способа, к которому тот прибегнул, – что делать, тайна исповеди.
Эти доводы настолько ничтожны, что папа отказал епископу в его требованиях, наложил на него обет «вечного молчания» и разрешил поклонение плащанице — при условии, что ее будут показывать паломникам, как «образ или копию» оригинала.
И сегодня некоторые авторы слепо следуют за бездоказательными обвинениями епископа, как, например, известный своими разоблачительными выступлениями в прессе Анри Брок[16]. Его главный аргумент: вдова Жофруа де Шарни вторично вышла замуж за дядю папы. Ну и пусть. Даже если согласиться, что подозрение в «организации семейного дела» небезосновательно, его недостаточно, чтобы подкрепить теорию о каком-то неизвестном мошеннике, который без помощи красок скопировал реликвию, существовавшую веком ранее, что подтверждается кодексом Праи. Хотя, конечно, нельзя исключить возможности, что плащаница, какой мы ее знаем сегодня, – вовсе не плащаница 1357 года. Я еще вернусь к этой гипотезе, которую почему-то до сих пор никто не изучил.
Надо сказать, что после Лирея маршрут реликвии становится совершенно очевидным всем историкам. Ее судьба коренным образом меняется благодаря женщине, о дерзости, отваге и жадности которой не устают спорить биографы – Маргарите де Шарни, внучке Жофруа де Шарни. У нее не было детей, она была небогата и не питала никакого доверия к своей родне. Кому передать семейную ценность? Кто будет достоин обеспечивать ее сохранность? В 1443 году Маргарита забрала реликвию из храма – деревянной церкви, грозившей вот-вот развалиться, – и, взяв ее подмышку, отправилась странствовать – от Шиме до Льежа, от Макона до Женевы, – в поисках подходящего пристанища. Сначала она подумывала о Габсбургах, но те проявили довольно мало интереса к предмету, ведь единственным «сертификатом соответствия», который предлагался, служила лишь булла папы римского — дальнего родственника владелицы. А потом епископ Льежа заявил о своей солидарности с епископом Труа: плащаница – дело рук художника. И тогда Маргарита, уже стареющая, но полная несгибаемой воли, продолжила поиски. На этот раз ее целью стал савойский двор.
Между тем разгневанные каноники Лирея, которым семья Маргариты доверила на сохраннение плащаницу и которые поэтому считали ее своей собственностью, затеяли тяжбу, чтобы вернуть «собственное добро». Этот судебно-церковный фарс завершился только к 1453 году, когда могущественный Людовик Савойский согласился возложить на себя бремя «покровителя» плащаницы, предложенное ему Маргаритой. Имеется акт, подписанный обеими сторонами, но в нем плащаница не упоминается: Маргарита получила замок за «оказанные услуги». Что же до бедных каноников, то им пришлось удовольствоваться пятьюдесятью франками золотом из савойской казны в обмен на отказ от дальнейших притязаний. Но они отомстят Маргарите, отлучив ее от церкви.
Так у погребального облачения началась весьма бурная жизнь. Савойское герцогство не имело тогда определенной столицы, и герцог со всем двором то и дело переезжал из замка в замок, таская за собой плащаницу. И поклонялись ей в ту пору исключительно в домашнем кругу. В первую очередь — женщины из герцогского семейства испытывали совершенно особое священное чувство к реликвии, за которой закрепилась слава верного средства, способстовавшего так же и чадородию, и вообще, по выражению историка Гишенона, «предохраняющего от всех напастей»[17].
Понятное дело, духовенству Шамбери не очень нравилось, что плащаницу приходится все время принимать во внимание. В конце концов они уговорили герцогиню Клодину, вдову Филиппа II Безземельного, поместить ее ради безопасности в часовню. Там-то она чуть было и не сгорела во время пожара 1532 года, устроенного, как говорили, протестантами.
Прожженное расплавленным серебром реликвария и заштопанное сестерами-клариссинками, погребальное одеяние переместилось в Ниццу и потому не досталось французским солдатам, вскоре после этого наводнившим Савойю. Но французское вторжение грозило и Ницце, поэтому плащаницу переместили в Верчелли, но когда отряды маршала де Бриссака взяли и его и когда началось разграбление города, каноник, приставленный охранять плащаницу, не знал, куда ее теперь спрятать. Тогда он обмотал эти четыре метра тридцать шесть сантиметров вокруг своего тела, перевязав веревкой и скрыв под сутаной, и, запеленутый в самую большую ценность христианского мира, пригласил маршала к обеду.
Французские офицеры кутили и опустошали винные погреба. Тучность каноника они объяснили тем, что под сутану у него надета власяница, размеры которой соответствовал тяжести грехов. Так плащаница возвратилась в целости и сохранности в Шамбери, где и оставалась до 1578 года, после чего двинулась в Турин – новую столицу, выбранную герцогом Эммануэлем-Филибертом.
Отныне ее можно было видеть регулярно — каждый год 4 мая, хотя время от времени папы предпринимали попытку уговорить герцогов вернуть святую реликвию церкви, но задача эта стала тем более невыполнимой, когда герцоги превратились в королей Италии.
В начале Второй мировой войны Виктор Эммануэль III в обстановке исключительной секретности отправил плащаницу поездом до Монтеверджине, чтобы спрятать ее в тайном месте в горах близ Неаполя. Она оставалась там на протяжении семи лет и едва не попала в руки специального отряда, отправленного Гитлером ее разыскивать.
В 1946 году Умберто II, правивший Италией с 9 мая по 2 июня, отрекся от престола после референдума, который отдал предпочтение республиканской форме правления. Чтобы снять напряжение в среде сторонников монархии, он решил отправиться в изгнание, и новая власть не преминула воспользоваться случаем, чтобы завладеть всем его имуществом, как государственным, так и личным. Конфискации избежала единственная принадлежавшая ему вещь – плащаница. Адвокаты жаловались, что реликвия никогда не проходила как объект собственности, не числилась ни в едином акте, и потому не могла законным образом быть приравнена к «имуществу», из-за чего и «не подлежала конфискации».
27 марта 1981 года последний король Италии, у которого, по изящному выражению одного из министров от христианской демократии, «не оставалось ничего, чем он мог бы прикрыть наготу, кроме плащаницы», передал ее по завещанию Святому престолу, то есть, выражаясь формально, папе Римскому как юридическому лицу.
Его дочь Мари-Габриель Савойская описывала мне сюрреалистическую картину, открывшуюся ее глазам, когда ее семья явилась торжественно вручать святую реликвию наследнику. Оказавшись в окружении почти полудюжины коронованных особ, папа Иоанн Павел II принял сложенную ткань со словами благодарности, обращенными к королевской делегации: «У меня нет средств вознаградить вас по заслугам, но я буду за вас молиться».
Так, после пяти веков непрекращающегося давления, оказываемого его предшественниками на правителей Савойи, понтифик не смог предложить в обмен на плащаницу ничего кроме слов.
Вторая деталь головоломки судариум из Овьедо, принадлежащий церкви Испании. Радиоуглеродный метод относит его ткань к периоду между 679 и 710 годом н.э.[18] Но об этом редко вспоминают. Дело в том, что среди сохранившихся документов есть и письмо святого Браулио, датируемое 620 годом, в котором рассказывается, как после падения Иерусалима реликвию везли через Персию в Севилью, укрыв в ковчежце из кедрового дерева — Arca santa. И уточняется: в том самом ковчежце, куда апостолы положили его после смерти Иисуса. Спасаясь от наступающих мусульман, плат привезен в Овьедо в 810 году, и место это он никогда больше не покидал, о чем свидетельствуют регулярно проводившиеся инвентарные описи.
Речь идет об окровавленном куске льняной ткани размером восемьдесят три на пятьдесят три сантиметра, он поврежден взрывом бомбы, с помощью которой его пытались уничтожить в 1934 году. Толщина нитей – тот же, что у плащаницы, они так же сплетены и образуют тот же самый рисунок. Согласно традиции, этим платом укрыли голову Христа после снятия с креста. Следы крови на нем изучали специалисты из разных стран. Как мне рассказывала Мари-Габриель Савойская, они были удивлены, обнаружив на поверхности плата совершенно неожиданную субстанцию – губную помаду. По всей видимости, она принадлежала жене генерала Франко – только ей, не считая ученых, дозволялось оставаться наедине с реликвией.
Если пренебречь следами от поцелуев, то черты лица, «впитанные» тканью, совпадают с теми, что запечатлены на плащанице: нос длиной восемь сантиметров с разбитым хрящом, борода, разделенная на две пряди… При наложении этих двух кусков ткани друг на друга семьдесят пятен крови совпадают. Кровь относится к одной и той же группе VI (АВ), как установил доктор Вильялаин, преподаватель судебной медицины из университета Валенсии. Что же касается сравнения генетического состава, то, как писал в 2000 году его коллега из Турина Байма-Боллоне: «Исследование полиморфизмов ДНК не позволило обнаружить никаких несоответствий, по крайней мере к настоящему моменту». Под «полиморфизмами» следует понимать несоответствие маркеров, используемых в судебной медицине при идентификации личности[19]. Однако не стоит обольщаться: это еще не может служить неопровержимым доказательством того, что на обеих реликвиях кровь одного и того же человека. Зато профессор Иерусалимского университета Авиноам Данин, сравнив пыльцу и микрофлору, обнаруженные в обоих случаях, свидетельствует об идентичности их происхождения, причем в некоторых случаях речь идет о растениях, росших до VIII века. «Есть только одно место в мире, где возможно подобное сочетание, – заявил он на Международном конгрессе ботаников в Сент-Луисе, штат Миссури. – Это Иерусалим». А потом, говоря о плате, добавил: «Невероятно, чтобы два куска материи, покрытых пятнами крови идентичной формы и одной и той же группы, и на которых обнаруживается пыльца одних и тех же растений, не относились бы к одному и тому же времени и не укрывали бы одно и то же человеческое тело»[20].
Напомним, что и Андре Марион, проводивший численное сравнение следов от ран на Туринской плащанице и на Аржантейском хитоне, отмечал их идентичность. Его выводы совпадают с выводами Данина. Если они справедливы и если, как утверждают специалисты по радиоуглеродному методу, радиоизотопный анализ дает точную датировку, то остается предположить, что какой-то человек вблизи Иерусалима, живший не позднее VIII века, истекал кровью, будучи завернут в плащаницу XIV века, с лицом, прикрытым платом VIII века, и в хитоне века VII.
Продолжим, однако, наш опыт «спортивного ориентирования», ведь как утверждает о. Франсуа Брюна, вся эта история развивалась от вехи к вехе в порядке, установленным «самим Господом нашим, пожелавшим, чтобы в означенное время наша наука позволила нам одержать верх над самим сциентизмом»[21].
Святой нешвенный хитон, принадлежащий теперь муниципалитету Аржантея, хранится в этом местечке под Парижем вот уже двенадцать веков. Речь идет об одеянии из коричневатой шерсти без швов, которое, по преданию, Христос надел после бичевания и в котором прошел весь крестный путь. Хитон в своем нынешнем виде лишен некоторых частей, и на нем — множество дыр. Длина в самой целой части не превышает метра – от горловины до низу, – а от рукавов осталось не больше, чем по десять сантиметров[22].
Самый древний из упоминающих о нем текстов – Евангелие от Иоанна: «Воины же, когда распяли Иисуса, взяли одежды Его и разделили на четыре части, каждому воину по части, и хитон; хитон же был не сшитый, а весь тканый сверху. Итак сказали друг другу: не станем раздирать его, а бросим о нем жребий, чей будет, – да сбудется реченное в Писании: «разделили ризы Мои между собою и об одежде Моей бросали жребий». Так поступили воины». Потом последовало пятивековое молчание, пока наконец Григорий Турский ни сообщил, что хитон цел и хранится в деревянном ковчежце близ Константинополя. Но его современник летописец Фредегарий Схоластик (Frédégarius Scholasticus) утверждал: хитон находился в Яффе, откуда его в сопровождении кардинальского кортежа торжественно повезли в Иерусалим.
Как бы то ни было, императрица Ирина Константинопольская в 800 году подарила нешвенный хитон своему предполагаемому жениху Карлу Великому, а тот, в свою очередь, передал его своей дочери Теодраде, аббатисе бенедиктинского монастыря в Аржантее. После смерти Карла в 814 году тут ежемесячно проводились знаменитые службы за упокой его души и «в память о благодеяниях, которыми он обогатил наш монастырь, и в особенности в благодарность за хитон Господа нашего Иисуса Христа», как уточняет старый аржантейский мартиролог.
В 850 году на монастырь напали викинги. Монахи бежали, прихватив реликвию с собой, как утверждают одни историки, а может быть, спрятали ее прямо на месте, как утверждают другие. Аббатство восстановили в 1003 году, но о хитоне никто не вспоминал до 1129-го. Последней настоятельницей монастыря была известная Элоиза, однако из-за ее злосчастной связи с Абеляром кто-то, видимо, посчитал, что она недостаточно ревностно блюдет заветы святого Бенедикта, и вместо бенедиктинок там поселились бенедиктинцы. Именно они, как следует из папской буллы 1156 года, вернули хитон на место. Поклонение ему набирало силу, и в 1544 году Франциск I распорядился обнести аббатство крепостной стеной, чтобы лучше защищать бесценную реликвию. Все наиболее важные персоны, от Генриха III, Людовика XIII и Марии Медичи до Анны Австрийской, – а в промежутке и сам Ришелье, – приезжали в Аржантей ему поклониться.
Но во время Великой французской революции судьба нешвенного хитона становится просто гротескной. Сознавая, что имущество монастыря будет непременно конфисковано, кюре Озе, для начала перевезший хитон в свою приходскую церковь, принял исключительно рок-н-рольное решение, раздумывая, как спасти реликвию от революционеров: он разрезал ее на куски. Прежде чем раздать их по одному заслуживающим наибольшего доверия людям, свою долю он зарыл у себя в саду. Выйдя из тюрьмы в 1793 году, он поспешил туда и откопал эту часть хитона, а после обратился к «доверенным лицам», дабы собрать все прочие части. Нетрудно догадаться, что на призыв откликнулись не все.
Из утерянных частей две были недавно обнаружены, их подлинность установили в 2004 году Андре Марион, с помощью оптических методов, и Софи Дерозье – специалистка по античным тканям. Эти части хранятся в аббатстве Лонгпон-сюр-Орж, которое, подчиняясь своему епископу, не имеет, разумеется, ни малейшего желания возвращать их для латания хитона. К слову сказать, этим хитоном, после его восстановления, стали пользоваться, кажется, все на свете. Ну, хотя бы папа Пий IX, который в 1854 году распорядился отрезать от него еще одну полоску, чтобы украсить ею свои апартаменты в Ватикане (предложив в обмен лично освященную свечу), или неизвестные воры, стащившие его в 1983 году – они добровольно вернули хитон двумя месяцами позже с условием, что его чаще будут показывать верующим; или, наконец, немыслимое «заимствование» хитона, когда замечательная компания: супрефект, вице-мэр, чиновник, ответственный за охрану исторических памятников, специалистка по тканям, два эксперта по радиоуглеродному методу и кюре — тайно, под покровом темноты, перевезла хитон в дом супрефекта, чтобы там отрезать от него еще несколько небольших кусочков[23].
Кому-то, возможно, покажется, что это придуманная мною для одного из новых романов история, но нет, ничего не придумано! Участники сами обо всем рассказали семь месяцев спустя в газетах: «Паризьен » от 7 и 8 декабря 2004 года, «Эко режиональ» и «Газет дю Валь-д’Уаз» от 8 декабря того же года.
Если коротко, супрефект Жан-Пьер Морис, страстный почитатель хитона (он надеялся с его помощью избавиться от аллергии), ночью 6 мая 2004 года перевез считавшийся историческим памятником объект в своем личном автомобиле в супрефектуру, где от него и была отъята небольшая часть, чтобы, по заявлениям участников, «не разжигать страстей» («Паризьен»), «избавить ученых от всякого давления» («Эко режиональ») и «дать им возможность спокойно работать» («Газет»).
Какие страсти? Какое давление? На Аржантейский хитон, как мне представляется, всем плевать. Кто знает о его существовании? На протяжении семидесяти лет местные коммунистические власти не делали ничего ради извлечения его из полного забвения. Тогда велась настоящая антиклерикальная война, и можно только приветствовать намерение нового руководства мэрии, избранного в 2001 году из числа сторонников Союза за народное движение (UMP), привлечь к хитону максимум общественного внимания – приветствовать можно само намерение, но никак не способ его осуществления. Услышав о такой кавалерийской вылазке, всякий задумается: неужели «спокойствие» ученых при проведении радиоуглеродного анализа ткани важнее опасности ее возможного загрязнения? Кто знает, надевали ли заговорщики 6 мая перчатки? А может, они завернули хитон в какую-нибудь пыльную дерюжку, пряча от любопытных глаз?
Как бы хотелось, чтобы в отчетах об экспертизе и заключениях о датировке содержались ответы на все подобные вопросы – пустые, разумеется, но ведь всякий вправе их задать, коль скоро процедура проводилась в обстановке строжайшей секретности. Если верить довольно ехидному докладу Экуменического научного комитета по исследованию аржантейского хитона, где об операции узнали месяцы спустя из газет, как и все прочие, заговорщики расходились под покровом темноты, и каждый уносил в своем кульке по кусочку реликвии: один направился в сторону Жиф-сюр-Иветт проводить радиоуглеродный анализ, другой – в свою лабораторию исторических памятников изучать ткань под микроскопом, а третий – как знать? – может быть, спрятал свою долю в сейф. То, что не посмели сделать римские солдаты, а именно разделить между собой нешвенный хитон, совершила тем майским вечером «более чем спокойно» горстка народных избранников, ответственных лиц и квалифицированных экспертов.
Как же оценить произошедшее с точки зрения закона? Ведь единица, означенная как «священный хитон», числится с 1979 года в инвентарной описи исторических памятников. Сей объект принадлежит коммуне. Неужели его лабораторная датировка с помощью радиоуглеродного метода не заслуживала проведения тендера и выделения денег из общественных средств? Рассудив, что «из соображений безопасности работы должны проводиться в условиях секретности», мэрия просто отмахнулась от подобных формальностей. Всякий, конечно, вправе заподозрить, что недоброжелатели «раздули» эту историю, распуская через газеты злобные слухи. Появление книги, которую посвятил нешвенному хитону[24] скрывшийся под псевдонимом Жан-Пьер Морис, получивший между делом новое назначение в Виши, должно было правильно расставить все акценты. Миссия выполнена. Во-первых, вопреки тому, что утверждали исследователи в прессе, изъятие реликвии из хранилища произошло не в мае, а семью месяцами ранее, то есть простое ночное предприятие оборачивается трехдневным отпуском в загородном доме супрефекта, о чем он рассказывает весьма эмоционально.
Таким образом, вечером 12 октября, в то самое время, когда люди заказывают себе пиццу на дом, месье Морис распорядился доставить ему нешвенный хитон, чтобы провести с ним ночь. Хитон был помещен в отдельную комнату, подчеркивает он, но и находясь в смежном помещении, месье Морис несколько раз за ночь просыпался и думал с улыбкой: «Все хорошо…»
И только утром начались, как он пишет, «танцы» экспертов, и торжества продолжались до вечера среды, о чем рассказывается с такой подкупающей простотой и энтузиазмом, что совершенно невозможно не посочувствовать их участникам. Как же прекрасно получить шанс для осуществления своих фантазий на благо науки! Легко представить себе мэра Парижа, который сгорает от желания распорядиться, чтобы ему домой привезли Джоконду — ведь тогда можно будет провести с ней уикенд, а потом разрезать на кусочки и проверить, действительно ли она современница Леонардо. Уж не знаю, что его удерживает от подобного шага.
Что же до месье Мориса, то он – просто воплощение морали и деликатности. Например, охотно признается, что одно лишь этическое чувство не позволило ему дать также ход исследованию ДНК крови, взятой с хитона. Уместность такого анализа представлялась ему сомнительной, а мысль, что, возможно, сам Христос когда-то носил его, казалась шокирующей. К тому же, констатирует он, никакой крови на хитоне нет – а есть всего лишь окислившаяся краска. Правда, всего через десять страниц автор вдруг сообщает: «На сей раз в лаборатории не нашли следов какой бы то ни было краски». Впрочем, все это неважно. «Возможно, будут еще упреки, – пророчествуют Жан-Пьер Морис на странице 37. – Но я, во всяком случае, не думаю – хотя, быть может, я слишком наивен, – что кто-то упрекнет нас в том, что эксперименты проводились вполне бесстрастно, но не достаточно строго в научном плане». Нет, месье супрефект, в этом вас не упрекнут. Даже если мы столкнулись с опечаткой, красноречивой оговоркой или коряво выраженной мыслью, – такой крик души никого не оставит равнодушным. Будем уважать чужие страсти!
Но перейдем же наконец к результатам данного следственного действия – такое определение здесь более чем уместно, если принять во внимание, что к историческому памятнику была применена власть префектуры, что было бы оправдано только в том случае, если бы вмешательство власти уберегало реликвию от опасности, возникшей до того, как власть вмешалась. В данном же случае опасность возникла именно из-за вмешательства власти. И тем не менее…
У меня перед глазами отчет мадам Софи Дерозье, датированный маем 2004 года. Он заканчивается так: «Креповое переплетение, полученное в результате сильного скручивания нитей основы и утка, было известно на Ближнем Востоке еще в начале нашей эры; например, в Масаде – с середины I века до н.э. до I века н.э. […] Единственная странность, обращающая на себя внимание, – это равномерность зигзагообразного скручивания нити как вдоль утка, так и вдоль основы. […] Эта характеристика, возникающая при определенных способах ткачества с креповым переплетением нитей, — довод противоречащий атрибуции ткани Палестине начала I тысячелетия. И все же этот довод не исключает подобную возможность, в той мере, в какой там же были обнаружены ткани без крепового переплетения, но с аналогичным зигзагообразным скручиванием нитей основы и утка. Таким образом, технические знания, необходимые для изготовления ткани, аналогичной ткани аржентейского хитона, уже имелись».
Иначе говоря, реликвия может относиться ко времени Иисуса. Но углерод-14 так не считает. Исследование на масс-спектрометре – которое, надо заметить, удалось провести только через семь месяцев после разрезания ткани, потому что аппарат, как жалуется месье Морис, плохо работал: его приходилось все время «калибровать и тестировать на работоспособность», – так вот это исследование привело к заключению: «В современном состоянии образцов и при условии пренебрежения случайными загрязнениями ткани углеродом на протяжении ее долгой и бурной истории инструментальные измерения относят два образца хитона к периоду между 530 и 650 годами н.э.» Этот отчет анонсировался (еще до официального опубликования) 14 февраля 2004 года на сайте епископства Валь-д’Уаз.
Бесполезно настаивать на разъяснениях по поводу «случайных загрязнений», неизбежных при беспокойной жизни хитона. Датировка с помощью радиоуглеродного метода (основанного на свойстве атомов изотопа углерод-14 распадаться, отчего их количество уменьшается вдвое каждые 5 730 лет) предполагает, что имеется образец, огражденный от всякого влияния углерода более молодого, чем исследуемый образец. В данном случае это условие очевидно не выполнено. Сам изобретатель метода, нобелевский лауреат по химии Виллард Либби, когда Умберто Савойский (на тот момент – владелец Туринской плащаницы) просил его произвести датировку реликвии на основании содержания в ней углерода-14, отвечал, что его метод очень надежен при определении возраста деревянных фрагментов, но не пригоден для датировки древних тканей.
Но это не помешало первому заместителю мэра Аржентея Филиппу Метезо, приглашенному к супрефекту на разрезание хитона, дать прессе такой комментарий: «Мы убеждены в результате на 95 процентов, оставляя все же пять шансов из ста, чтобы не губить миф». Очень мило! В самом деле, даже немного огорчаясь – ведь он и сам католик! — что углерод не позволяет приписать хитон Иисусу, месье Метезо прежде всего может быть рад за своей город: получено доказательство, что муниципальная реликвия могла принадлежать Карлу Великому, что это вовсе не фальшивка XIV века, как утверждали некоторые из предшественников-коммунистов, — по аналогии с плащаницей, которая стала средневековой в 1988 году именно при помощи углерода-14.
Короче говоря, если верить республиканским и церковным властям Валь-д’Уаза, нешвенный хитон Христа – это подделка, изготовить которую Карл Великий попросил императрицу Ирину — на радость всему миру. И именно Церковь, как и в случае с Туринской плащаницей шестнадцатью годами ранее, взяла на себя обязанность – а может быть и удовольствие – опередить ученых и довести до сведения всех христиан неприятную новость.
(Далее см. бумажную версию)