Поэма
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 9, 2006
Перевод Михаил Яснов
Венсан Равалек[1]
То, что было вначале,
было внутри, позади и вокруг
Северного вокзала, в Париже.
Первый взгляд — на звезду:
шесть лучей, затянутых красно-коричневой тканью.
Грохот машин
да пьянчужка, которого рвет
за углом кафешки «Друзья-бельгийцы».
Тусклый свет,
свет как свет,
разве что статуи, окружающие зал ожидания, словно античный храм,
внезапно плотнея,
наливаются плотью старинных фигурок,
изготовленных в дальних странах и в давние времена,
где-нибудь там, в Месопотамии или Халдее,
или, скорее, в каком-нибудь древнем, исчезнувшем царстве на берегах Амазонки.
Допущение в изложении
означает что нужно принять во внимание
возможность гипотезы неуклонного прорастания
сквозь пространство и время
расщепленного мгновения
в котором отслеживается появление
сегодняшней реальности то есть той оболочки
чья функция сводится только к тому чтобы ввести в заблуждение
вероятность воссоединения
всего что первоначально и по существу
является всеобъемлющим
единым
и неделимым.
Дождь моросит, тележка скрипит — колесо застряло, и скрип металла подобен скрипу невидимых скрипок, словно настраивается оркестр, чтобы под сводами мавзолея грянуть в честь знаменитой персоны, достойной всяческого уважения.
Для дальнейшего составления картографии этой местности нам потребуются три географических точки.
Речь идет о газетном киоске, о выходе из метро и о лотке для продажи устриц.
Найдем между ними центр, а затем свяжем его прямой с проходом, запруженным народом.
И вот по насечкам на сером асфальте мы сможем определить, где же откроется брешь туда…
Куда мы не будем спешить.
Поток людей нарастает,
он хлещет сквозь зал ожидания,
и водители не заводят такси, а просто передвигают их, толкая на пару метров вперед, и тем экономят бензин. И Вселенная слегка покачивается, переворачиваясь с боку на бок, и все круглые предметы, до сих пор остававшиеся неподвижными, принимаются медленно и незаметно катиться к центру Земли.
И тогда клошар — но не тот пьянчужка, которого только что рвало у кафешки, а некто другой — начинает читать стихи, повернувшись лицом к мощенному плиткой проходу:
если бы мы добились
благословенья небес
мы сотворили бы новый мир
в бесцветной стеклянной пробирке
содержащей в зародыше
осколки солнца
крупицы зла
будет так жарко
что люди скажут плавясь как воск
вот бы знать…
А люди меж тем головой качают, и хмурят брови, и сетуют на бедность словаря стихотворца.
Тогда клошар выпрямляется, и с губ его срываются строки — облако черных бабочек, кружевная ткань. Кое-кто уже был готов сказать ему все, как есть, но критиков было немного.
А он бормотал заклинанья, вроде тех, что когда-то в древности произносили, призывая на землю дождь. А когда заклинанья иссякли, снова хлынули строки стихов.
Теперь поэт повернулся лицом навстречу гудящей волне пассажиров, не замечавших того, кто пытался овладеть их вниманием, он же, глядя на них, улыбался, как улыбаются воспоминаниям, этим легким призракам, этим всего лишь кружевам времени, которые тем не менее так лелеешь и холишь.
Он говорил обо всем
древнем и о родном:
в саду гильотин и плах
была и своя услада
радоваться впотьмах
всему чему сердце радо
не веря ни в тлен ни в прах
смеясь как Алиса
надо
всем чтоб осилить страх
Сделав паузу, человек вытирает рот рукавом. На нем старая, потертая куртка. А потом начинает снова, перемежая стихи заклинаниями.
В нашей памяти в глубине
адских печей на дне
в копоти и нагаре
неведомые частицы
словно фосфор сверкали
не плоть
не кровь
не остатки невинной жертвы
это были осколки звезды
они прожигали насквозь
наши страхи и нас избавляли от сумрачных грез
заливая сердца нам потоком цветов
и слез
Тут несколько стариков, которые толклись там каждый день после полудня, тихо зааплодировали, но остальные пассажиры, накатывающие волна за волной, так и не замечали поэта, пришедшего к ним с сокровенным.
И тогда один из этих старцев, которого вдохновило чтение клошара, тоже припомнил пару полузабытых строчек.
И вот он уже произносит их полушепотом, — кажется, с глазами, полными слез:
золотое кольцо
золотая зола
ночью город уснувший
волна залила
все судьба поглотила
мечты и дела
Богу не было дела
была не была
А потом он повторил концовку по-иному:
все судьба поглотила
мечты и гробы
Богу не было дела
до этой судьбы
Другие старики качали головами и застывали, неподвижно глядя в такие далекие времена, из которых они одни вынесли никому не ведомые осколки прошлого.
И тогда наступила непроглядная ночь, и все пространство Северного вокзала вернулось к своему изначальному виду, тому, где поляна залита лунным светом, а люди празднуют таинства своей вселенной.
В это время в Лиме, на главной площади, ошарашенный конквистадор смотрит, застыв, на строительные леса, которые рабочие возвели для ремонта собора.
А в другом углу, где нет ни луны, ни солнца, голос произносит:
Сердце камня усмири
прах возьми в поводыри
с камнем прах
соединясь
восстановит с миром связь.
А в противоположном углу кто-то покупает сыр, а кто-то у кассы магазина — это «Монопри» или «Унипри» (в любом случае вывеска дает представление о порядке цен) — сетует на ремонт, мешающий покупателям, и кто-то в толпе подозрительно похож на ошарашенного конквистадора из Лимы, а кассирша устала, изнуренная своей тупой и неинтересной работой, и тогда она восклицает (что вовсе не входит в ее роль): да, конечно, месье, это же проще простого, для того и висит объявление, у нас уже нет сил зачитывать вслух эту бумагу, оповещающую, что дирекция извиняется за причиненные неудобства.
А потом появляется группа детей, и снова меняется освещение пола и потолка, словно голубые лучи переместились в тонких слоях атмосферы, — возможно, еще кое-кто это видит, и тогда в воображении этих людей, в его потаенных уголках, недоступных для других усталых посетителей, что-то преображается.
Вот башня Эйфеля и Нотр-Дам
Люцифер и ангелы кружат там
И с небес улыбаются нам толпой
И уводят Сену вслед за собой
А статуя (Бурделя? Родена?)
Говорит: на самом краю ойкумены
На самом дальнем краю небосвода
Расстилаются воды
Эти воды чисты и светлы
И озаряют спокойным светом
Сердцевину нашего знания
Ибо схожие с ней по сути
Они материей рождены
Прочным на славу созданным сплавом
Звездного золота
И облаков
Между тем в толпе заполняющей город
Трое бродяг
Нашли уголок
И спасаясь от всех тревог
Склонились над скреблом
Изобретая
Средство от скуки
И снова меняется освещение
И сразу все выступы и уголки
Вызывают ощущение
Петель света
Заполнивших помещение
А в сквере напротив
Девочка плачет
Поскольку не знает что это значит
Когда тебя рвут на части
Грезы о счастье
Несколько дней спустя: на трехколесном велосипеде дитя
глядит, как листву поглощает жара, а улица Риволи так шумна и пестра, что не хватает сил вынести эту враждебность, и душит ее повседневность.
Она задыхается, а кто-то говорит: во всем виновата экология, об этом утром сообщали по телеку!
Но другие дети не слишком-то верят взрослым, они шагают, выкрикивая считалки, которым их научил учитель.
Тем временем какие-то подвыпившие типы пытаются подписать петиции, надеясь на помощь юстиции, в защиту эрудиции, против амуниции и по проблемам полиции,
но у них не хватает амбиции.
А дети поют вопреки всему:
Ласточка в небе
Летает опять
Не знает какую
Ей ниточку взять
Чтобы огонь фейерверка соткать
И девочка, та, что на велосипеде, смеется, увидев огни фейерверка, и учитель доволен, он повторяет: прекрасно, прекрасно, она спасена!
И тут появляется группа чернокожих на выходе из магазина дешевых товаров, у каждого в руке по метле, а на губах — по улыбке.
По лемеху плуга можно узнать, норовиста ли лошадь и сколько ее хозяин приложил усилий, чтобы прямо вести борозду, но труднее понять, насколько была податлива земля, покуда ее обрабатывал землепашец.
А вот
Шесть умерших
В черных плащах
По белому свету идут впотьмах
Идут с пути не собьются
Назад никогда не вернутся
А вот
На площади там где могильный холм
Который зарытыми предками
Полн
Можно услышать как песни поют
Те кто схоронены тут
Все это смешивается с грохотом города, с гулом клаксонов, с дымом и сажей
А на фасаде большого магазина вывешивают рекламный щит,
который гласит:
Дети — жертвы собственных идолов
Им остается уединиться
А матерям утопиться
Между тем гроза заливает столицу
Варвары овладели провинцией
Мы глядим в небеса
Но к нам они глухи
Мы слишком от них
Далеки
А к грохоту города, к дыму и саже, примешиваются ужасы нашей прессы… королева мертва… и вскрылись чудовищные подробности… и весь мир рвет на себе волосы… и… скоро Рождество, и сверкает звезда… над воротами Лувра…
…И Париж приходит в себя.
Сена, грозившая паводком, входит в свои берега.
И для тысяч игрушек, брошенных в воду безумным волшебником, нет больше места в реке.
На пороге дома в квартале Маре сидит скелет на заре и ждет, когда наконец откроется в будущее проход.
И под нос себе поет:
Мы — дети Сатурна, дети его колец, дети стен ледяных и замороженных вод, и бесчисленных окаменелостей, которые здесь, на этой холодной планете, оставили сгинувшие цивилизации.
Я никогда не думал о том, что тебя покину, никогда не думал о том, что однажды останется только несколько строк в тетради, стихов ли, штрихов, застывших на этом стекле, в которых ты вечно пребудешь, прекрасная навсегда и не ведающая печали.
Мы оба знаем: настанет день, где не будет тебя и не будет меня, где останется разве что роскошь безбрежности, к которой, чудится, я прикоснусь, когда, ослепленный твоей красотой, возжажду тебя обнять.
А кто-то воскликнет: сколько же здесь потаенных страхов! Боже, зачем ты придумал любовь?
А вот предметы из платины
Легендарное сокровище кельтов
Равнина мерцающая во мраке
И два надгробья
Эти подобья
Тел
Их наполнили кровью
Женщина улыбается.
Она похожа — это просто одно и то же! — на воду реки.
Встретиться ль им, о Боже?
А вот пейзаж:
Цветущие дали
Розы растущие по диагонали
От угла до угла
А сверху перья орла
Дали бездонны
Перья
Бутоны
Тот, кто знает, — знает, что речь идет о занозе из прошлого: она выдавливается на поверхность и лопается, как пузырь.
А наружу выпархивают бабочки, похожие на первые капли, из которых формируются первые кристаллы будущих сталактитов.
Но вернемся в Париж
Где звезды спускаются с неба
И стоят на часах
Подле каждого небоскреба
Как слезы слетевшие вниз
В каждой капле таится алмаз
И в каждом алмазе
Подспудная битва идет
В которой всей сутью своей
Блестит небосвод
И вот
Мертвое море,
Оставившее на песке
Три следа.
Первый, податливый, — это границы империй, которым не возродиться.
Второй, сырой, — это контуры горних высот и главных понятий.
А значение третьего скрыто тайной — он надежда на выбор случайный.
Этой ночью
Боги творили сны
К танцам в придачу
Гром барабана
Напев удачи
Боги творили время
Невидимый круг
Пустой и немой тем паче
Бабочки, словно туман, проплывали над берегом, там, где шуршала вода.
Ветер их поднял, несет, мы не знаем куда, мы не знаем, где канут они без следа.
Ибо
На каждой костяшке игральных костей
Без затей
Выбит готовый надеждой сверкнуть
Млечный Путь
Ибо фрагменты грядущего вместе с обрывками прошлого, смешавшись так, или иначе, или как-нибудь, устанавливают порядок, чья суть — случайность.
Люди, собравшись толпой, без конца говорят. Кое-кто поет:
Три ласточки
День-деньской
В тишине
Над рекой
Танцуют
Рядом с тобой
Или так:
Один из стражей
Под камнем спит
Сквозь время зрит
Другой из стражей
Годы крушит
И сам не ведает
Что творит
А девице
Ночью не спится
Она томится
Под луной
Счастье манит
А вдруг обманет
Боже храни ее
Под луной
Нет не спится
Ночью девице
Что там таится
Под луной
Счастье манит
И в небо тянет
Боже храни же
Ее покой
А в стороне кто-то говорит:
Только вообразите
Апельсин медленно катится
По автостоянке
Повсюду мусор
Красноватые следы похожие на кровь
Да раздавленные коробки
Брошенные продавщицей
И лежащие на земле
Как раздавленные шляпки поганок
А ведь есть еще звезда, сердце, небесный свод — но, кажется, все это подождет, ибо эти слова вызывают в ответ одно бормотание, от которого хочется спать.
Разве что можно различить нечто такое:
Каждое сердце взывает к звезде
Из каждого сердца исходят к звезде
Тысячи нитей блестящих нитей
Из которых ткут все то что зовут
Сушей водой и небесным сводом
И в этой шелковой ткани спят
Наши назойливые страхи
А там внутри
Словно в коконе
В нас
Не смыкает глаз
Память об ином пространстве и времени
Словно открывается волшебный занавес:
Шумит вода плывут суда
Идут войска их цель близка
А птица закрывает солнце
А вот и благодать богов
Дать отпущение грехов
Плывут суда плывут сюда
Стоит Елена вся в цепях
Герои спят на небесах
Ребенок восхищается этим видением, внезапно явившимся из отдаленных пределов нашей памяти, а взрослый старается ему втолковать, что
Наши предки не покладая рук
Давным-давно изобрели
Конус треугольник и круг
И втайне хранили их до поры
Поскольку они позволяли видеть
Как объединяются миры
Стоило только
Подвергнуть сомнениям истину
И тогда открывалось пространство
По которому нам
Их потомкам
Передавались созвучные тем временам
Такие понятия как
Независимость и свобода
Кто-то, услышав этот урок, предлагает свои упражнения — впрок:
Расположим три треугольника
В центре круга
Это тайные знаки
Из углов исходящей бездны
В них таится прощение
К которому тянутся души
А свеча посредине
Украсит нежностью пламени
Этот священный миг
Перед этим суждением
четыре колонны Храма
ощутили вторжение цвета
Вытканные
Высокопарной ночью
Из снов твоих
Бесконечные миры
Сосуществуют
Проявляя себя
Посланцами-ангелами
Существуют дороги
Прекрасные и гибельные
Спрятанные в терниях
Укрытые в могилах
Застывшие в нашей памяти
Их обрывки
Протянутся к нам сквозь время
Чтоб донести то пламя
Которое даст нам
Свет
Свет
озаряющий нас
теплом и радостью.
И женщина, смеясь,
Говорит:
Вот чему будем мы поклоняться
До скончания дней
Солнце восходит
Это заря
Идем же скорей
К ней
Тишина опускается
на Площадь Звезды
Но машинам
не до нее
Меж тем как непобедимый разум освещает небо, над всем Парижем сверкая.
И становится ясно: даже тому, кто мечтает об аде, не избежать рая.